Здесь, видимо, тоже есть люди, которые «хотят свести её с ума». Я спрашиваю у управляющей, как у мамы состояние, настроение. Как обычно, переменчивое То вроде нормально: общается, развлекается, весела То начинает злиться, нервничать, срочно собираться домой. Говорит: «Я уже всё осознала. Я провела работу над ошибками. Я требовала, чтобы мы всё время были вместе. Теперь я не буду требовать. Я буду всё делать сама и везде ходить сама». Мы беседуем с управляющей, и тут я вижу, что мама выходит из здания пансионата и медленно идёт по направлению к воротам. Расстояние большое, но у меня мамина дальнозоркость, и я узнаю её сразу. Она одета почти так же, как в тот день, что приехала сюда: в своей любимой светлой шерстяной кофте, которой, кажется, сноса нет. Голова повязана белой косынкой. Руки она скрестила на груди, словно ей зябко, хотя мама почти никогда не мёрзнет, а сегодня так тепло, почти как летом. Она идёт к воротам и вглядывается Управляющая, проследив мой взгляд, оборачивается, качает головой: «Я поражаюсь тому, какая у вас с мамой телепатическая связьОна ведь не знала, что вы приедете. А когда мы с вами общаемся по ватсапу, она всегда тут же оказывается рядом, как будто чувствует. Ну, бегите, а то увидит вас и расстроится». Я убегаю.
Мы едем обратно, нам нужно проехать через всю Находку, прежде чем выбраться на междугородную трассу, и я внимательно гляжу по сторонам, пытаясь вспомнить, где же та улица, где жил наш дядя Жора. Конечно, так не вспомнишь, город совсем незнакомый. Хотя я знаю название улицы, можно было бы спросить у местных жителей, где это, и, оставив машину на какой-нибудь стоянке, прогуляться по городу. Но Влад ведёт машину, и он не хочет нигде останавливаться. Однако я не теряю надежды. Мне хотелось бы всё-таки найти ту улицу необычную, как будто приподнятую над проезжей частью, и такую уютную со своими миниатюрными трехэтажными домами старой постройки и большими клумбами, полными всевозможных цветов.
На память приходит один из маминых рассказов, одно из самых первых её воспоминаний о дяде Жоре. 1942 год, лето. Она, шестилетняя, гуляет во дворе своего дома, дом называется в народе Серая Лошадь, и возвышается величаво и гордо в самом центре Владивостока И вдруг она видит человека в выцветшей военной форме, что шагает, прихрамывая, со стороны Железнодорожного Вокзала. Приближаясь, он узнаёт свою племянницу, улыбается и окликает её по имени, а она, сообразив, что это дядя Жора, вдруг ужасно пугается и опрометью бежит к своему подъезду. Потом вверх по лестнице на четвёртый этаж, на ступеньках спотыкается и падает, больно ушибает коленку Вся раскрасневшаяся, со слезами, брызнувшими из глаз, врывается в квартиру и, едва переводя дыхание, выкрикивает осипшим от волнения голосом: «Мама! Мамочка! Там там дядя Жоравернулся с войны!»
Дядя Жора воевал под Ленинградом и, получив контузию и обморожение пальцев обеих ног, был демобилизован уже в 42-м Я представляю молодого, статного, черноглазого человека в гимнастёрке, с грустной улыбкой глядящего вслед убегающей со всех ног шестилетней девчонке. Я вижу их обоих так ясно и отчётливо, потому что очень хорошо знаю по старым фотографиям, как они выглядели тогда. Мама всегда бережно хранила все фотографии и документы и сама себя в шутку называла «семейным архивариусом». Да так оно и было, потому что никто больше из наших родственников не интересовался такими вещами. То есть, вернее, все интересовались, но никто не хотел или не умел правильно обращаться с ними А мама не только сумела не растерять всё это богатство, пока кочевала с одной съёмной квартиры на другую, но и позже потратила немало времени и сил, чтобы, наконец, всё упорядочить в нескольких больших фотоальбомах. Солидные, добротные фотоальбомы в кожаных переплётах мы привезли из Таллинна, там же запаслись огромным количеством фото-уголков, потому что прикреплять фотографии прямо на страницы клеем это никуда не годится! и много долгих зимних вечеров провели мы, создавая эту масштабную семейную фотогалерею.
Среди самых старых фотоснимков есть настоящие раритеты. Например, свадебное фото моей прабабушки от 1914 года: я всегда удивлялась, почему у невесты измятое платье, а бабушка объясняла, что «вот такие в то время были ткани, что утюжь не утюжь, а всё равно через полчаса будешь весь мятый-перемятый»
И ещё, моя самая любимая фотография: 1941 год, празднование 1 мая на Центральной площади, и бабушка с дедушкой (которого я никогда не видела, потому что он не вернулся с войны) оба совсем молодые. С ними их маленькие дочки, они держат их за руки, и рядом ещё какой-то молодой мужчина, дедушкин друг или сослуживец. И вся эта группа, торжественная, нарядная, счастливо улыбаясь, смотрит в одну сторону, в прекрасное, светлое, замечательное будущее, где они все будут жить долго и счастливо, и у них будут ещё дети, и дети будут учиться в Московском университете, как мечтал дедушка. Знали ли они тогда, что впереди всего только два коротких месяца счастья?..
Мама говорила, что она хорошо помнит тот роковой летний день. Было очень-очень тепло и солнечно, что для владивостокского июня нехарактерно. После обеда прошёл короткий ливень, и в небе над бухтой Золотой Рог раскинулась радуга призрачный сияющий мост, который по древним народным приметам всегда пророчит добрые перемены. Вся их семья вернулась с воскресной прогулки, и к родителям пришли ещё гости, коллеги отца. Взрослые оживлённо беседовали за большим круглым столом в гостиной, девочки играли со своими куклами на полу, конечно же, прислушиваясь к разговорам старших. Балконные двери были распахнуты настежь, и легкий, пахнущий морем ветерок колыхал белоснежный тюль Разноцветная радуга в небе пророчила много радостных дней впереди, но чёрная тарелка радиоприемника под потолком, внезапно прервав трансляцию концерта классической музыки и весёлый разговор за столом, вмиг отменила это счастливое предсказание. После нескольких секунд напряжённой, странной тишины раздались те самые, страшные слова Мама помнит, как взрослые, замерев, широко раскрытыми глазами глядя друг на друга, слушали это сообщение, и как один из отцовских сослуживцев во вновь зазвеневшей тишине негромко, но отчётливо произнёс одно только слово: «Пиздец».
Мамины альбомы с «фотокопией нашей судьбы», как пела Эдита Пьеха, хранятся теперь у меня. Иногда я перелистываю их и невольно вспоминаю те вечера, когда мы с мамой и папой сидели на кухне за нашим большим обеденным столом, застеленным газетами, и неспешно, терпеливо заполняли плотные картонные страницы фотокарточками
Мама подавала очередную фотографию из аккуратной стопочки (всё разложено в хронологическом и тематическом порядке), я крепила на краешки фото-уголки, а папа осторожно смачивал их водой с помощью кисточки и затем приклеивал на страницу. За окнами рано наступившая темнота, кружится лёгкий снег
Почему мне кажется, что всё мое отрочество стояла зима, холодная, снежная, и всё время было темно? Детство, особенно дошкольное, прочно ассоциируется у меня с летом и морем: Эгершельд, бухта Фёдорова, и словно бесконечный июль. А вот подростковый возраст только с зимой и темнотой. Первая речка, и один длинный-предлинный зимний вечер с танцующими за окном снежинками и постоянным чувством тоскливого ожидания. И ещё странная, малоизвестная песня Софии Ротару про хризантемы, которые она купила себе сама и шла с ними по тёмной вечерней улице, а над нею «кружился лёгкий снег, на лепестки похожий» Я постоянно крутила кассету с этой песней на своем стареньком магнитофоне «Карпаты».
Вот так странно и неожиданно мои мысли и воспоминания перетекли с улицы Луначарского в Находке на пору моего взросления, в 90-е Сумбурное, тревожное, бестолковое какое-то, наполненное неопределённостью и смятением время. Так уж совпало, что оно было таким и для страны в целом, и для тех, чей подростковый возраст пришелся на 90-е годы. Граница между солнечным и пахнущим морской солью детством и сумеречным заснеженным отрочеством пролегла в августе 1991.
Мне было уже 14 лет, и я прекрасно, в деталях помню те три-четыре странных, непонятных дня, когда все напряженно, затаив дыхание ждали, что же будет дальше. Время как будто бы остановилось. Всё словно замерло, и казалось, в воздухе повисла звенящая тишина и огромный пружинящий знак вопроса: Что? Что? Что теперь? Трясущиеся руки Янаева на телеэкране, непрерывная трансляция «Лебединого озера» вместо всех привычных передач И помню папину, брошенную в сердцах фразу: «Ну, уж нет, в колхоз картошку копать я больше не поеду!» Мы рассмеялись тогда с мамой. Мы с ней не так глубоко понимали, что к чему Папе, запоем читающему Довлатова и Солженицына в литературных журналах, наверное, всё было ясней. А потом, уже недели две спустя огромные цветные фотографии в журнале «Огонёк: колонны демонстрантов в самом центре Москвы, гусеницы танков и железные панцири бронетранспортеров на брусчатке Красной Площади, триколор, кроваво-красные гвоздики на сером граните мостовой. И ещё три молодых, красивых, светлых лица, широко улыбающихся с портретов в чёрной рамке: Кричевский, Усов, Комарь Я вспоминаю сейчас и снова чувствую ту вибрирующую во всём теле тревогу, переливающуюся то страхом, то восторгом, то гордостью. И помню ещё, как, придя в школу 1 сентября, мы, девятиклассники, обсуждали недавние события и с чувством превосходства смотрели на ребят, которые в те самые дни были с родителями на даче, без радио и телевизора, и пропустили абсолютно всё («Нет, ну как так можно!»)
И вот потом, после этого августа будто непрерывная зима Отключения света по вечерам, каждый вечер, на два-три-четыре часа, и уроки делаются при свечах. За окнами сыпется, кружится снег. После того, как уроки сделаны, извлекается из портфеля одолженная подружкой колода игральных карт, и начинается гадание: я дама Треф, Он валет Пик, и остальным тоже розданы роли. И каждый раз, когда в ответ на мой мысленный вопрос валет Пик выпадает на даму Треф, мое глупое сердце подпрыгивает и тает вместе с оплывающей свечой. Да, вот как-то так всё вместе: бурные перестройки в растущем организме, бурные преобразования в обществе (которые не совсем понимаются, но, тем не менее, остро ощущаются на уровне эмоций), и плюс к этому влюблённость. Тяжёлая, гнетущая, зататпывающая напрочь и без того низкую мою самооценку, потому что безответная, безнадёжная, абсолютно нелепая. Мальчик на два года старше, школьный красавчик: смуглый, черноглазый, с длиннющими, закручивающимися чёрными ресницами, с волнистой длинной чёлкой, и как он постоянно встряхивает головой, чтоб откинуть свою чёлку со лба «Любимчик Пашка». Да, он Пашка и есть. И на каждой школьной перемене я стремглав бегу вниз, с холл, чтобы увидеть, хоть краешком глаза, ведь он пройдёт, наверняка пройдёт, в своем модном пёстром пуловере в «гусиную лапку», намотав длинный шарф на шею, он почти на каждой перемене ходит за школу курить. И вот так и живу от перемены до перемены, а потом до того момента вечером, когда снова разложу на кровати чужие, с затёртыми краешками карты, и снова буду ждать, когда валет Пик выпадет на даму Треф. За окнами холодная проснеженная темнота. И София Ротару поет о снеге и о белых хризантемах
В один из вечеров, когда уж как-то особенно тяжело на душе, я набираюсь храбрости и рассказываю обо всём маме. Мне нужно поделиться с ней, не знаю, почему, но нужно. Может быть, потому, что она мама, самый близкий человек, и я же всё ей рассказываю, разве могут быть секреты от мамы? Я говорю, и слова такие неуклюжие, такие неточные, неверные (впрочем, слова произнесенные всегда такие, в отличие от слов написанных!) падают, как острые камушки, ранят меня. Мама слушает внимательно, с обычной своей лукавой, насмешливой улыбкой, которая светится сначала только в глазах, и только потом касается губ. Выслушав, смеётся: «Да пустяки! Всё это такая ерунда, пройдёт, не переживай!» Я тоже улыбаюсь, глупо и криво, киваю. А сама про себя не думаю даже, а просто знаю: не пройдёт, навсегда это, на веки вечные.
Мама тоже рассказывала мне о своей первой любви. Только не в школе она у неё случилась, а уже в институте. Молодой, интеллигентный, красивый преподаватель гистологии. Кстати, двоюродный брат известного режиссёра, снявшего потрясающий, гениальный фильм о войне «Летят журавли». В те годы, когда мама училась в Хабаровском медицинском институте, почти весь преподавательский состав был из Москвы и Ленинграда. И мамин молодой профессор тоже. Конечно, он был уже женат: с женой своей, тоже врачом, познакомился на фронте. Боевая подруга. Таких не бросают, даже ради юных и прекрасных студенток, которые тебя боготворят. А мама этого человека действительно боготворила. Наверное, это был единственный мужчина в её жизни, на которого она смотрела не сверху вниз, а наоборот
Она любила его все студенческие годы и потом многие годы после института, вплоть до его смерти. И думаю, что после смерти тоже. Не прошло. Идеальная любовь безответная, безнадёжная, на расстоянии вечная. Знал ли этот человек о её чувствах? Мама никогда не говорила однозначно, открылась она ему, или нет. Скорее всего, да. Потому что они общались и после того, как мама закончила институт, и после того, как она вернулась во Владивосток, и после того, как Он вернулся в Москву. Переписывались. А когда мама приезжала в Москву, они встречались. Но не в том смысле слова «встречались», которое принято сейчас. Виделись. Беседовали. Гуляли. И потом снова годы переписки. И вдруг, в одном из писем, Иосиф сообщает маме, что отпуск собирается провести в Грузии, и очень вежливо, деликатно, тактично, интеллигентно предлагает ей поехать с ним. Я представляю, очень хорошо представляю, что могла чувствовать мама, пробегая снова и снова глазами эти строчки. Это то самое чувство, когда стоишь на краю обрыва, а внизу такая невероятная красота, что дыхание перехватывает, и тебя так и тянет туда один шаг вперёд и раствориться в этом свистящем сияющем потоке, в этой гармонии. И ты наконец делаешь свой шаг один только шаг назад. Мама не приняла его приглашение. Зачем? Он женат. Она уже замужем, второй раз. Это всё неправильно. Не по-человечески. Ни к чему это. Нет. Он понял. И продолжал слать письма и поздравления к праздникам. Московский интеллигент, профессор, ветеран войны, красивый, как греческий Бог, мамина любовь на всю жизнь.
Когда мама вышла замуж за папу и появилась я, их переписка почти сошла на нет. А однажды мама увидела сон короткое, странное видение, словно кадры из кинофильма: она стоит перед открытыми дверями лифта, Иосиф там, в кабине, и двери две чёрные полоски медленно-медленно ползут друг к другу и, наконец, смыкаются, закрывая его лицо. Она написала письмо. И через пару недель ответ: конверт, надписанный незнакомой рукой. Внутри той же рукой, коротко, вежливо о том, что Его больше нет, что похоронен на Немецком. И подпись его жены. Каждый раз, когда мы с мамой бывали в Москве, мы посвящали один день поездке в Лефортово, на Немецкое кладбище. Мы искали его могилу. Так и не нашли.
3
Я ещё почти ничего не рассказала вам о папе. Хотя о нём мне больше всего хочется рассказать. Папа был моложе мамы на тринадцать лет: по тем временам разница в возрасте просто возмутительная. Впрочем, по тем временам в их браке всё было неприемлемым, неправильным, скандальным: и то, что мама была так намного старше, и то, что это был уже четвертый её брак, и то, что первого ребёнка она родила в сорок с лишним. Так вот, поскольку папа был значительно моложе, я всегда думала, что мамы не станет раньше, и я останусь только с папой, буду его, совсем старенького, водить под руку гулять, приносить ему вкусненькое по выходным. Я была уверена, что всю тяжесть маминой старости я разделю с папой. Увы, я ошибалась. И ещё, я никогда не думала, что мне будет так сильно папы не хватать.