Тот ужас, что возник у Вари в первые часы от аварии, от звучания диагноза, от мрачных перспектив и внезапно обрушившихся планов и надежд, стал проходить. В больнице увидела, что травмы бывают куда страшнее, случаются и у старых, немощных людей. А самая страшная, изломанная судьба была в седьмой палате подключенная к бесчисленным проводкам и аппаратам девчонка с забинтованной головой, о которой как-то рассказал врач. Её мать все эти дни была рядом, порой приходила и в 14-ю палату, мыла полы, повторяя: «Выздоравливайте, ради бога».
И получается, у Варюхи ничего особо страшного не случилось, и впереди целая жизнь. Будто бежала-бежала и запнулась. Упала. Лежит на земле, и вот-вот встанет, понесётся дальше. А самое главное, поняла, что добрые, участливые люди есть везде, и в больнице тоже.
Вездесущая тётя Нэлля вечером строго спросила:
Варька! У тебя когда стул был?
Какой стул? прикинулась непонимающей Варя.
Не дури! Человечий стул! Вот тебя ни разу не футболила.
Я ещё маленько потерплю.
Сколько дней ты терпишь? У тебя там заворот кишок произойдёт, доиграешься.
Не произойдёт. Я мало ем.
На клизму напрашиваешься? не унималась Нэлля. Клизма была всеобщим пугалом. Мало того, что и в хорошей-то ситуации естественный процесс проходил в обществе, так в случае клизмы ещё и при помощи дюжих санитаров или медбратьев. А в случае с бабой Надей это был вообще концерт. Но ещё страшнее была угроза:
Вот твой медбратик-то обрадуется.
Вечером, при очередном «пристёгивании» к кровати, Варюха постаралась выгнуться еле заметным мостиком. Как только медбратья ушли, опустила спину на матрац. Под «ремнём» оказалось свободное пространство. Пока остальные засыпали, Варюха представляла, как ей ставят клизму, и умирала от стыда. Дождавшись, когда все уснули, поползла к изножью постели, выскользнув из-под простынной петли, аккуратно встала. Голова пошла кругом, пришлось даже ухватиться за головку кровати. Постояв несколько секунд, Варюха осторожно, будто лом проглотила, пошла в сторону выхода из палаты.
Куда? шёпотом спросил кто-то с постели.
Тихо, я скоро, так же тихо ответила Варя.
Когда уже возвращалась обратно в палату, её чуть не сбил молодой парень в коляске. Не сдержавшись, громко прошептала:
Ты поосторожнее! Лихач!
Утром во время обхода бабки не преминули поябедничать лечащему врачу на упрямую девку без «стула».
Нет, всё нормально, я сходила, улыбнулась Варюха врачу и покраснела. Тот, не поверив на слово, пропальпировал живот и успокоился, никаких грозных признаков каменных завалов в животе у спинальницы не было. Напротив, живот упал чуть не до позвоночника. Бабки огорчились: вечернее представление сорвалось.
А потом в палату прикатил на инвалидной коляске черноглазый улыбчивый парень с «самоваром» на ноге.
Где тут у вас девчонка-то, старые? весело завопил он, перепугав некстати спящую бабу Надю. Та умудрялась храпеть в любые часовые промежутки после завтрака, перед обедом, после обеда, и перед самым ужином. А в часы бодрствования жаловалась на боли и жуткую бессонницу. От весёлого крика парня она проснулась и слезливо запричитала:
Сроду раз сон пришёл, а ты, аспид калешный, орёшь тут.
«Аспид», похожий на цыганёнка, шустро зарулил прямо к Варюхиной кровати, припарковался.
Володька, подал для знакомства парень руку. Ты уж прости, что я вчера чуть не наехал на тебя.
Рука у него была маленькая, но крепкая, с почерневшей возле ногтей кожей, и жесткими мозолями.
Варя.
Тоже лихач? улыбнулся новый знакомый.
Нет, мы с аварии с папой.
Я и говорю лихач. Здесь почти все после аварий, исключая бабусь. Эти просто в доме упали, а мы все скоростные. Я, к примеру, водитель «скорой помощи», мне сам Бог велел летать.
Это ты на «скорой» себе ногу повредил?
Ну да. За больным торопились.
Ой, хорошо, что меня не ты вёз! Я бы вторую аварию не пережила, рассмеялась Варя. С этим смешливым «лихачом» было легко и просто.
Вот наш второй этаж «лихачи», после ДТП. Третий косачи, там глазное отделение, у них у всех один глаз заклеен. Они «косачи» или «пираты». Четвёртый «самогонщики». Там урология, у всех после операции трубочка из бока торчит и капает в бутылочку, весело рассказывал он о больных собратьях.
А ты давно тут катаешься?
Месяц уже. Дома отдохну и снова сюда, «самовар» подтягивать, показал он рукой на страшную конструкцию на ноге, проткнутой в нескольких местах спицами.
А ты? Надолго сюда? Что врачи говорят?
Не знаю. Вроде два месяца. И Варька неожиданно для себя заревела. И не хотела, а слёзы сами полились. Может, потому, что Вовка был почти её сверстником. А может, из-за того, что на ногу его больно было смотреть: спицы пронизывали её насквозь и кончики спиц прикрыты пробками от пенициллина.
А вообще был он компанейский, ему можно было довериться. Погоди, погоди, растерялся он. У тебя ж всё целое, гипса нет. Значит, не страшно. Прекрати сырость разводить. Ты в шахматы играешь? Ну, тогда жди, я за шахматами, щас приеду.
«Газанув» воображаемой педалью, он так же стремительно укатил в коридор. Не прошло и пяти минут, как появился снова, с коробочкой шахмат. Аккуратно поставил на колени доску, расставил фигуры и жестом пригласил ходить. Игра и впрямь отвлекла от тоскливых мыслей. Варька с удовольствием двигала фигуры спасибо отцу, научил ещё в детстве. Правда, лёжа играть было не очень удобно. Начинала болеть шея, которую всё время приходилось тянуть вверх и вбок, чтобы видеть фигуры.
Вошедший в палату доктор, увидев, что Варя не лежит на спине, а опасно изогнулась, без лишних разговоров смёл шахматные фигурки себе в карман, доской отвесил лёгкий подзатыльник «лихачу» и жестом показал ему на выход.
Горб размечталась получить? Ещё раз увижу поедешь домой.
Варя подняла виноватые глаза на доктора.
И не гляди так на меня. Сказано нельзя, значит, нельзя, буркнул и, выпятив свой живот-арбуз, удалился. Странное дело, но после ухода гостей из палаты настроение заметно поднялось. Загомонили бабки.
Игнатьевна, та, шустрая, с сапожком из гипса, взявшись за тканевую петлю, раз за разом поднималась от подушек, подтягиваясь к ногам. Баба Надя, глядя на неё, ныла:
Ты маленькая, вот и подымашься. А во мне центнер весу. Я не смогу себя поднять. Мне дайте трое мужиков, один не удержит.
И в этот момент в палату вошёл Алексей Петрович Варюхин отец.
Папка! Папка! Я тут! закричала ему Варя, потому что отец растерянно оглядывал палату, пока наконец не увидел кровать, где лежала дочка. Свет из окна слепил его, он близоруко щурился, силясь рассмотреть лежащих, а потом медленно подошёл к ней. И Варя увидела, что за эти дни он сильно похудел, щёки впали, широкая прежде спина как-то ссутулилась, а брюки держались за счёт ремня. К тому же на висках вылезла седина. Ни одного дня в больнице не испытывала она такого ужаса, как сейчас. Будто отец приехал к ней спустя десять лет, состарившись.
Ой, папка! Ты чего так похудел-то? Слёзы сами собой покатились по лицу. Варя моргала старательно, пыталась их скрыть, да куда там льются речкой. Садись, садись, скорей рассказывай, как там наши? Как мама, бабушка?
Отец присел на краешек прикроватной тумбочки, ещё раз оглядел дочку и, выдохнув, сказал:
Нормально всё. Косим сено помаленьку. Переживаем из-за тебя. Мать хотела приехать, Наталья говорит, мол, нельзя много гостей. Как ты-то? Что врачи говорят?
Нормально. Жить буду, улыбнулась она и неожиданно погладила отцовскую руку. Даже руки у него похудели, и отчётливо проступили на них серо-синие вены.
Вот, тут яблоки и виноград, мытые. А я пойду найду нож, дыню порежу. Он тихонько подался к выходу из палаты, несколько раз оглянулся на дочку.
А Варюха, забыв от радости, что нельзя прилюдно вставать, поднялась и на цыпочках стала обходить кровати, раскладывая в ладони и на тумбочки виноград.
Ты чего это ходишь-то? изумилась баба Надя.
Нэлля только хмыкнула. Она видела, что уже второй раз по ночам Варюха потихоньку уходила в туалет. В этот момент с порезанной дыней возвратился в палату отец.
Так ты ходишь? Сама? спросил он и, усевшись на дочкину кровать, протёр кулаком глаза. Мне ж сказали, что сломанный позвоночник, я весь исказнил себя.
Да он по-хорошему сломан. Компрессионный называется. Нерв не задет. Хожу тайком, а садиться вот точно нельзя.
Но я тогда обрадую своих-то, радостно выдохнул отец. Мы ж там все зачуманели, как жизнь будто кончилась. А куда позвонить, с кем поговорить и не сообразим, чурки деревенские. И слезинку незаметно кулаком стёр со щеки, но всё равно Варя заметила. От греха подальше тихонько занырнула в постель, пока не попалась врачам. А отец, обрадованный увиденным, посидел ещё немного и заспешил на вокзал, домой, с добрыми вестями.
В рейсовом автобусе он сидел на самом первом сиденье, нетерпеливо заглядывал вперёд. Проезжая злополучное кладбище, напротив которого перевернулась машина, вгляделся в дорогу. Обочина как обочина, некрутая. На мотоцикле бы просто съехал, и всё. А тут без сноровки перевернул свою коробочку. О том, что машина, ещё неделю назад сверкавшая новеньким лаком, превратилась в помятую жабу, не думалось. Сегодняшний день подарил самое главное он увидел, что Варя ходит. Ночные кошмары с обездвиженной дочкой ушли из головы!
Он вспомнил, как вернулся тогда домой поздним вечером, в день аварии. Сел на крылечко и окаменел, обхватив голову. Ничего не шло на ум. В глазах была дочка, лежащая на больничной кушетке. И в это время с полей приехала жена. Хлопнула дверца газика, послышались её шаги.
Но, всё ладно? Успели на самолёт? спросила она сразу. И он не нашёл ничего лучшего, как сказать: «Я ведь её сегодня убил». Жена как стояла, так и упала наземь. Подбежав к ней, поднимал её с земли, а у самого куда-то враз пропали силы. Упав рядом на коленки, трепал по щекам и бормотал:
Авария у нас случилась. В больнице она. Слышь, Люд? В больнице, говорю.
Ох, и получил он тогда от своей Людмилы за это «убил». Про аварию уж молчала сама же настояла на том, чтобы именно он отвёз дочку. Страшные же слова доктора «позвоночник сломан» сказал уж утром следующего дня.
Не хотел потом в дом заходить: всюду видел заплаканные глаза жены. Почернела вся, будто состарилась за час. И всё чаще останавливалась у бабушкиной иконы. Сроду, бывало, лоб не перекрестит. И икона стояла на божнице, как память о бабушке. А больше по стародавней деревенской традиции, как у всех, чтобы было куда на Пасху яичко положить. А тут всё стоит да стоит напротив неё, шепчет. Сама себе тоже простить не может, что прогнала в тот день Тольку-дурачка с его «церквой» от ворот. Рассказала потом мужу, да и разревелась. Мол, строил бы церкву да крест и молился под её воротами, блаженный, может, беда бы и обошла дом.
Бабе Ане про аварию рассказывать пока не стали. «Выпишется девчонка, потом уж расскажем», решили на семейном совете. Улетела, сдаёт экзамены, вот и весь сказ. А про то, что сам худеть на глазах начал понятно. Сенокос в разгаре, не до жиру.
В общем, грустно жилось в деревне без Варюхи. И добрые вести, что вёз Алексей домой, были как раз вовремя.
А в больнице в этот день Варю было не узнать. Как будто засохший цветочек на окошке водой полили. Ожила. И будущее уже не так страшило.
А тут ещё «лихач» Вовка привёз газету, свёрнутую трубкой. Улыбаясь, развернул свёрток: внутри лежал букетик лесных ромашек. Варя обомлела. В серых стенах больницы эти ромашки казались нереальными. Она молча смотрела на них и даже забыла, что следует говорить в таких случаях. А Вовка любовался реакцией и улыбался во весь рот.
Как ты догадался, что я их люблю?
Не знаю. Как-то само собой получилось.
А как ты их нашёл в городе? Это мне?
Смешная ты! Конечно! Как, как Наколдовал.
Ой, колдун нашёлся. Фёдора на рынок сгонял два раза, без особых церемоний «сдала» лихача тётя Нэлля.
Тёть Нэлль! Полчаса без нашего Фёдора невмоготу? в отместку кольнул Нэллю шустрый водитель.
Тётя Нэлля раскраснелась до яблочного оттенка, замахала здоровой рукой и быстренько вышла в коридор:
Жарко тут. Охолонусь маленя, бросила напоследок.
Довольный Вовка расхохотался.
Дядя Федя лежит со мной в палате. Рука сломана, на мотоцикле улетел. У вашей правая рука в гипсе, у нашего левая так же загипсована. Соберутся да смеются друг над дружкой. А он ещё и поёт. Выйдет покурить, а там скамейки под соснами. Вот и распевает. Ваша Нэлля и присоседилась петь. Подруживают, в общем.
А нам говорит, на процедуры ходит, улыбнулась Варька.
Я его и отправил на рыночек, через дорогу. Говорю, попроси ромашек кого-нибудь принести. Он заказал, а через день ещё пошёл принесли. А что ещё хочешь с рынка?
Варьке хотелось бы, конечно, дыню, как та, что принёс отец. Но просить такую наверняка дорогую покупку стыдно.
Морковку люблю, пока она молоденькая, поскромничала она.
Стоит ли говорить, что намытая до прозрачности юная морковка на другой день уже торчала победно хвостиками из большой пластмассовой чашки на тумбочке Варюхи. Она довольно хрустела ею, доедая уже третью. Рядом на постели недовольно морщилась залежавшаяся бабка Надя. Задорный хруст был не по зубам бабке Наде. Точнее, не по дёснам. С зубами у неё было совсем неважно. Бодрствуя, она умудрялась придерживать рот в приблизительной анатомической форме, а уснув, начисто забывала, и губы поджимались куда-то под нос, туда же подтянув и подбородок.
«Хорошо, хоть у меня зубы не вылетели во время аварии», нередко испуганно думала Варюха, поглядывая в сторону спящей соседки.
От долгого лежания в одной позе временами казалось, что матрац стал толщиной в сантиметр. Стык досок под ним ощущался совершенно явственно, и чувствовались не только края досок, но и сучки в них. Перевороты на живот уже не особо спасали.
От накатывающей тоски спасали «лихачи». В один из выходных Володька устроил гонки по коридору на инвалидных креслах. Четверо на колясках веселились так, что даже лежачие тянули головы в сторону дверей, хоть что-то увидеть. Варюха тихонько подошла к открытой двери и, прикрываясь створкой, выглядывала в коридор. Её ночные вылазки для палаты не были секретом, а врачам знать о преждевременных вставаниях с кровати не стоило.
Гонки закончились, как в 1905 году разгоном демонстрации, хорошо, что не расстрелом. Каталки отобрали, лихачей загнали в палату на кровати. Но тут дядя Фёдор, присев на диванчик напротив своей палаты, взялся распевать семейские песни. Медики не препятствовали: по крайней мере, самые отпетые «лихачи» не носились по коридору, а лежали и слушали. Нашлись и те, кто подпевал. С третьего этажа пришли «косачи» с одним заклеенным глазом, среди которых был даже солист казачьего ансамбля.
Пели до самого отбоя, и Варьке было обиднее всего: ей очень хотелось тоже петь, но показываться на глаза медикам было категорически нельзя. Хотя лежать и слушать стариковские песни тоже было здорово. Даже бабки, беспрестанно жалующиеся на свои болячки, присмирели и тихонько подпевали.
Лежать бы Варюхе и впрямь два месяца, да сорвалась однажды, намучившись на досках. Решила размяться. Воспользовавшись воскресным днём и отсутствием врачей, встала с постели и, прихватив из туалета швабру и веник, стала потихоньку убирать в палате. И надо же: в тот момент, когда залезла с веником под кровать, зашел врач-травматолог. Оказывается, он дежурил в эти выходные. От возмущения он потерял дар речи. Старухи в палате притихли, а Варька самозабвенно шуровала веником, не замечая сгустившейся тишины. Потом стала пятиться назад, пока не ткнулась своим задом, потерявшимся в необъятной больничной сорочке, в коленки рассвирепевшего врача.