Так мы никогда не закончим, говорит Типу. Принеси мушкет.
Дю Лез распрямляет свои длинные ноги. Слуга подает ему винтовку, и на мгновение Аббас чувствует, как призрак пули пронзает ему грудь.
Подождите говорит он, поднимая руки.
Но Дю Лез разворачивает винтовку, приглашая Аббаса внимательно рассмотреть орнамент на прикладе.
Et voilà, возвышаясь над ним, Дю Лез указывает на крошечного бронзового человечка, придавленного крошечным бронзовым тигром.
Детали фигурок выполнены настолько великолепно, что Аббас может различить сапоги и шляпу, эти характерные признаки европейца.
Мы с тобой создадим вот это, говорит Дю Лез. У него баритон и исключительно несвежее дыхание. Из дерева и в натуральную величину.
Я хочу, чтобы он был таким же высоким, как Муса Дю Лез, продолжает Типу. И хочу, чтобы зубы впивались в шею неверного, Типу указывает на точные координаты на собственном горле, добавляя, что механизм должен также издавать рычащий звук. А еще музыка. Будет очень забавно, если игрушка сможет играть музыку.
Типу и Дю Лез обсуждают, что это должна быть за музыка. Аббас изучает орнамент, пытаясь представить музыканта, сидящего внутри тигра и, возможно, играющего на флейте
Через шесть недель будет празднество с презентацией тигра публике, завершает Типу. Я жду от вас совершенства.
Évidemment[9], Падишах. Меньшего я бы и не предложил.
Что дальше, Раджа-хан?
Слуга в тапочках наклоняется, чтобы заговорить:
У вас встреча с уполномоченными совета по торговле
Со всеми девятью? спрашивает Типу.
Со всеми девятью, Падишах. Потом встреча с ракетным мастером.
Аллах милосердный. У меня сны были поинтереснее, облокотившись на колено, Типу поднимается. Ты еще тут? обращается он к Аббасу, который завис на краю ковра, ожидая, пока его отпустят. Ах, да, Типу кивает Раджа-хану, и тот достает из кармана маленький шелковый кошелек. Другой слуга передает кошелек от Раджа-хана Аббасу.
Отнеси это своему отцу, говорит Типу, в знак признания его верности.
Аббас принимает кошелек обеими руками и благодарит Падишаха за его безграничную щедрость. Кошелек, расшитый золотом, с эмблемой тигра, тяжестью лежит на его ладони.
Я кое-что заметил, говорит Типу. Ты не спросил меня о Хвадже Ирфане. Разве тебе не любопытно?
Вопрос звучит невинно, он предлагается как открытая рука, готовая сокрушить.
Я думал, он был наказан, Падишах.
Наказан, сухо повторяет Типу. И какого наказания, по твоему мнению, заслуживает тот, кто ел мою соль и носил мои шелка и поступил так вероломно?
Мне не дано этого знать, Падишах.
Умный мальчик. Однако большинство людей не так умны, как ты. Так что если кто-то будет настолько глуп и спросит тебя, что я сделал с Хваджа Ирфаном, ты ответишь, что я сказал: кто такой Хваджа Ирфан?
Наконец Типу кивком головы освобождает Аббаса. Аббас склоняется в поклоне и, шаркая ногами, пятится через весь павильон, как будто идет по такой узкой доске, что не может развернуться, а только ступать шаг за шагом задом наперед.
* * *
Когда Аббас нашел зонтик с головой тигра, он не мог не взять его в руки, чтобы изучить мастерство изготовления ручки. Особенно ему понравилась впадина тигриной пасти, клыки, похожие на шипы. Он погрузил кончик пальца в пасть и что-то нащупал. Не задумываясь, вытащил плотно свернутый лист бумаги, а затем тут же засунул его обратно. Живот скрутило.
Что это? спросил отец.
Аббас обернулся, прижимая зонт к груди.
Ты о чем?
Отец вырвал зонтик у него из рук и вытащил из углубления свернутую бумагу. Пальмовый лист. Развернул, пробежал глазами, лицо потемнело. Бумага была плотно набита текстом, размашистые буквы свисали со строчек.
Маратхи, произнес отец мертвым шепотом.
Мы не знаем, что там написано.
Отец свернул записку и затолкал обратно в пасть тигра. Взял с полки шаль и намотал ее на зонтик.
Аббас рысью бежал за ним по улице:
Позволь мне его оставить, он вернется в любой момент.
Отец ускорил шаг:
Кто он тебе? Никто.
Он мой друг! кричал Аббас вслед отцу, не уверенный, что это правда, что Хваджа Ирфан назвал бы его так же.
Отец сошел с дороги и, не глядя сыну в глаза, обхватил его за шею и притянул к себе, словно собираясь обнять.
Ты хочешь жить, спросил он тихо, или ты хочешь друзей?
Вопрос, прикосновение они ошеломили Аббаса. Он закрыл глаза, чтобы не видеть этот мир, который ставит его перед таким выбором.
Не сказав больше ни слова, отец ушел, сжимая зонт, как оружие, готовое выстрелить в его руках.
* * *
Дю Лез уверенными шагами выходит из дворца, Аббас отстает на почтительное расстояние. Небо затянуто тучами. Небо, которое он едва не потерял.
На полпути француз останавливается, чтобы понюхать ярко-красную розу.
Мне жаль, что ты потерял друга, шепчет он в цветок.
Аббас ничего не отвечает, не желая подтверждать, что такая дружба когда-либо существовала.
Но, говорит Дю Лез, окуная нос в очередной цветок, теперь тебе лучше его забыть.
Да, Муса Сахаб.
Меня зовут не Муса[10], улыбка играет в уголках рта француза. Мне не доводилось разводить воды Красного моря.
Но Падишах назвал тебя Мусой.
Он имеет в виду «месье». Это французское вежливое обращение. Меня зовут Люсьен Дю Лез.
Аббас кивает:
Муса Лусен Ду Лиз Сахаб.
Неважно. Сахаб пусть будет. Пойдем.
Когда они достигают арки из песчаника, Дю Лез останавливается и выдыхает, как будто испытывая облегчение от того, что теперь между ним и Типу Султаном есть дистанция. Он поворачивается к Аббасу:
Этот проект потребует долгих часов работы, поэтому я предлагаю тебе ночевать здесь.
Во дворце, Сахаб? С Падишахом?
Ах, да он редко здесь появляется. Только чтобы развлечь иностранцев. Но презентация будет тут, поэтому нам придется остаться до конца. Теперь я хочу, чтобы ты пошел домой, сообщил семье новости и вернулся до закрытия ворот.
Аббас соглашается, сопровождая кивок головы небольшим поклоном, и поворачивается, чтобы уйти.
И еще кое-что, добавляет Дю Лез. Вращающееся устройство под платформой кто тебя научил его делать?
Научил, Сахаб? Никто меня не учил.
Не твой отец?
Аббас качает головой.
Я что-то сделал не так?
Вовсе нет, француз с интересом рассматривает Аббаса. Ну, беги домой.
Аббас опускает голову, удаляется.
Дю Лез смотрит, как мальчик бежит сквозь арку, как мелькают бледные подошвы. Он ощупывает патку, за поясом в ожидании подходящего момента лежит тонкая серебряная фляжка. Только дурак рискнет сделать глоток в саду Падишаха, везде глаза и уши, да и облегчение будет лишь временным.
Он принял много глупых решений в жизни. Остается надеяться, что Аббас не из их числа.
Две недели назад Типу Султан пригласил Дю Леза взглянуть на механические игрушки Зубайды Бегум, которые были конфискованы в зенане. Маловероятно, сказал Типу, что сын столяра был замешан в заговоре; маловероятно, но вполне достаточно, чтобы оправдать его убийство. Обрубить концы.
Если только ты не думаешь, что его стоит взять сюда, чтобы он помог тебе с механизмом, Типу протянул Дю Лезу бегущего тигра. Хорош, правда?
Дю Лез перевернул игрушку, прищурился, разглядывая винты и диски, и задумался, почему он вообще согласился делать механизм. (Не то чтобы Типу оставил ему выбор, он же был единственным часовщиком при дворе.) В Париже он уже создавал такие, но вместе с партнером, с которым работал десятилетиями и имел такую долгую и глубокую историю отношений, что они могли читать мысли друг друга. Теперь Дю Лезу предстояло найти себе нового партнера, чужака, свободно владеющего местным образным стилем. Он планировал поспрашивать, изучить работы разных мастеров и выбрать лучшего, но это было до того, как Типу отдал в его руки жизнь мальчика. Многообещающего мальчика. Семнадцатилетнего мальчика. В том же возрасте, когда сам Дю Лез начал расправлять крылья и смог наконец сделать часы без помощи наставника.
Он почти жалел, что мальчик не участвовал в заговоре евнуха. Тогда, по крайней мере, его совесть была бы чиста.
Ну? спросил Типу. Хорош тигр или нет?
Дю Лез отложил игрушку и, уповая на то, что надежды, которые она подает, оправдаются, назвал ее работой прирожденного мастера.
* * *
Большую часть пути домой Аббас не поднимает взгляда от земли, изредка уступая дорогу двухколесным телегам. Шелковый мешочек, спрятанный под тюрбаном, подпрыгивает у него на голове. Кровавые деньги, почти невыносимая тяжесть.
Как он объяснит семье значение слова «механизм»? Он знает, что должен подобрать нужные слова.
Как бы он рисовал форму вздоха?
Единственные слова, которые приходят ему на ум.
Он продолжал читать про себя это стихотворение с последнего визита Хваджи Ирфана. Эти строки написала женщина. Женщина, которая, возможно, мертва. Ему не нужно было спрашивать о ней у Типу Султана: все знали, как Зубайду Бегум увезли и бросили в темницу одной из новых крепостей Типу. И все же Аббас продолжает время от времени шептать ее стихотворение, как будто оно поселилось в его груди и продолжает там трепетать, иногда ненадолго затихая, но потом принимаясь снова.
Он останавливается на том самом месте, где отец крепко обнял его. Он все еще чувствует его руку на своей шее.
Кто он тебе? спросил отец.
Для отца Хваджа Ирфан был двуличным евнухом, из-за которого его мальчика чуть не бросили в темницу.
Для Аббаса Хваджа Ирфан был тем, кто сказал «она поэт, художник. Как и ты», и в Аббасе пробудилось нечто доселе невиданное, тайное желание, ставшее явью.
Его мозг кипит, он натыкается на кого-то, тот говорит: «Осторожно!» Это голос Хваджи Ирфана или на одно чудесное мгновение Аббасу так кажется.
Но нет, он понимает, что это всего лишь Душа, местный наркоман, который бродит туда-сюда, что-то бормоча себе под нос. Люди зовут его Душа, потому что тело его настолько призрачное и обветшалое, что с таким же успехом он мог бы уже вознестись на небо. Обычно Аббас зажимает нос и проходит мимо, но в этот раз Душа пригвождает его к земле своим заявлением:
Они связывают руки цепями и опускают в воду по самый подбородок.
Кого? спрашивает Аббас, уже зная ответ. Хваджа Ирфан, судорожно пытающийся ухватить ртом воздух, вода затекает за нижнюю губу. Аббас встряхивает головой, но образ остается, он останется навсегда.
Душа говорит: «Смотри под ноги», и удаляется.
С каждым его шагом белеет небо, и воздух над дорогой дрожит от жара, как над кузнечным горном, в котором творения из металла начинают и заканчивают свою жизнь.
А что будет со мной, размышляет Аббас, и страх окатывает его волной. Начнется ли сейчас моя новая жизнь, или я исчезну навсегда?
2
Известно, что из всех своих многочисленных детей Типу Султан больше всего любит Муиз-уд-дина.
Муизу пять лет. Кожа у него светлая, как у отца, глаза такие же широкие и ясные, во взгляде дух и воля прирожденного монарха.
Его старший брат Абдул Халик чуть менее представителен. Не только из-за темной кожи или полных губ, и даже не из-за плоского носа; нет, проблема в его вечно скорбном выражении лица, как будто он вот-вот начнет просить прощения.
Принц не должен приносить извинений, считает Типу. Не должен извиняться и король. Поэтому Типу не извинился перед своими мальчиками, когда отдал их в плен лорду Корнуоллису два года назад, после унизительного поражения при Бангалоре. Корнуоллис потребовал мальчиков в качестве залога на случай, если Типу не выполнит условия мирного договора.
Ни один западный художник не присутствовал в момент прощания Типу со своими сыновьями, однако эта сцена была десятки раз западными художниками воспроизведена на многочисленных гравюрах и литографиях, причем детально и с огромными неточностями. Вот прекрасный Муиз отделяется от толпы растерянных смуглых мужчин и присоединяется к рядам стройных белых людей, его рука белеет в ладони Корнуоллиса. А вот Абдул если его все-таки включили в композицию тоже побелевший; представитель нации, покидающей варварство, по крайней мере временно.
На дворе 1794 год, мальчики возвращены в Майсур за хорошее поведение Типу и своевременную выплату одного крора и шестидесяти лакхов суммы, взимаемой в качестве дани с жителей Майсура, многие из которых, не в силах потянуть этот «принудительный дар», бежали в соседние земли.
Что мальчики видели и делали в Мадрасе под присмотром Корнуоллиса, они не сказали. Типу и не спрашивает. О проявлении любопытства не может быть и речи, как и о выражении благодарности. Поблагодарил ли Типу его собственный отец после того, как шестнадцатилетний наследник привел войска Хайдара Али в Карнатику и осадил Амбур? Нет, не поблагодарил. Не отец должен благодарить сына, а сын должен спрашивать: что еще могу я сделать, отец?
И все же Типу не такой, как его отец. Он хотел бы выразить признательность своим сыновьям подарком, подобного которому они никогда не видели. (Что-то непохожее на тот невообразимый паланкин, который прислал Корнуоллис вместе с мальчиками и который Типу хранит, не разворачивая, в глубине кладовой.) Механический тигр станет подарком столь величественным и свирепым, что заглушит все воспоминания об изгнании.
* * *
Что Аббас знает обо всем этом и о том, что поставлено на карту? Очень мало но так, наверное, и должно быть. Пусть он пока спит в мягком великолепии дворца, пусть ему снятся флейтисты, вылезающие из пасти живых тигров. Ему еще многому предстоит научиться. А пока оставим его в покое.
3
Аббас просыпается в панике: он понятия не имеет, где находится. Потом его осеняет в покоях француза в Летнем дворце, но тут же его накрывает новая волна паники он не знает, где туалет.
Быстрое расследование приводит его под кровать, к горшку с крышкой. Он слышал, что богатые люди облегчаются в посуду. Прежде он в это не верил.
Он ставит горшок в центр комнаты. Он гладкий и белый, керамический. Сняв крышку, он обнаруживает внутри карикатурный портрет английского солдата: ладони подняты по обе стороны его искаженного бешенством свинообразного лица, готового к тому, что на него вот-вот будут мочиться. На внутренней стенке чаши маленькая скульптурная лягушка, довольно непонятное украшение, но потом Аббас понимает, что именно туда он должен целиться.
Утопив поросенка-англичанина (что, по правде говоря, доставило ему удовольствие), Аббас закрывает крышку и размышляет, куда девать содержимое. У горшка есть ручка. Предположительно, кто-то другой будет хвататься за эту ручку ужасающая мысль. Он задвигает горшок под кровать.
Одетый, он стоит посреди комнаты, не уверенный, в какой стороне находится Кибла. Он оглядывается вокруг в поисках какого-нибудь знака. Джунаид сказал бы, что направление, в котором человек молится, не имеет значения, важно только, чтобы намерение было искренним, а ум не блуждал. Но у Аббаса есть склонность к блужданию, и это одна из его проблем так говорит Джунаид, поэтому Аббасу не хватает истинной набожности.
Аббас расстилает коврик и становится лицом к резному окну джаали. Сквозь него льется розовый свет и самый чистый адхан, который он когда-либо слышал; должно быть, муэдзин имеет прямую связь с Аллахом. И все же Аббасу не хватает стоящих рядом братьев, хруста коленей Джунаида, постоянного покашливания отца, и его мысли снова уносятся вдаль.
Закончив молитву, он слышит за дверью шевеление. Он распахивает ее и заглядывает в гостиную.
Дверь в спальню француза закрыта. На ковре расстелена вышитая белая ткань, на ней стоит множество бронзовых чаш, одна из которых наполнена свежей водой. Аббас опускается на подушку, украшенную золотыми фигурами двух танцующих девушек. Он пьет из чаши с водой и ждет, когда появится Дю Лез, чтобы вместе поесть. Или он должен есть в своей комнате, отдельно от француза? Рис пышет жаром, утопая в топленом масле. Не в силах справиться с приступом голода, он заглатывает две горсти и расправляет оставшуюся кучку так, чтобы она казалась нетронутой. «Знай свое место, предупредила его мать перед уходом. Не напускай на себя излишне важный вид».