Генерал молча курил уже не первую сигарету, ждал, пока сослуживец справится с прихлынувшими чувствами. Он знал Середина с лейтенантской поры, когда впервые прочел в военной прессе его аналитические материалы, стихи и рассказы. Был инициатором его перевода в Москву. Знал казачий характер товарища, постоянное стремление к рискованному поиску истины там, где его не просили об этом, просто по велению души. Знал привычку впрямую говорить и писать о том, что думает. С таким прямодушием он не мог рано или поздно не попасть в какой-нибудь неприятный переплет. В девяносто первом году чудом не оказался среди участников путча, поскольку незадолго до этих событий рассматривался на должность референта министра обороны. Но, как говорится, Господь отвел. Стал одним из инициаторов по созданию в Москве казачьего землячества, а потом и общероссийской казачьей общественной организации. Нажил по этому случаю кучи неприятностей на службе и в семье, потому что вынужден был жертвовать тем и другим во имя становления Союза казаков. Конечно же ему обязательно нужно было противостоять молдавским и румынским националистам в Приднестровье во время проведения там спецоперации «Троянский конь», а теперь вот еще засунуть голову в белодомовскую мышеловку.
Статейнова подмывало озвучить свои мысли, но он не успел сделать этого, Середин заговорил снова, отрывисто, будто подталкивал слова пинками:
Понимаешь, это была не спецоперация по силовому навязыванию президентского правления. Это был российский холокост садистское истребление законопослушных людей
Гражданская война во все времена и во всех странах была немилосердной к участникам с той и другой стороны, заметил генерал.
Не-ет, ты послушай. Середин уже не мог остановиться. Это были не просто наши противники, такие же русские солдаты и офицеры. Это были сатанисты, поправшие в себе все русское, православное. Они первым делом расстреляли крест и икону на площади перед Верховным Советом. А потом начали косить из всех стволов еще не успевших проснуться людей мужчин, женщин, стариков, детей Всех, кто попадал в прицел, будь он с оружием или без него, для убийц это не имело никакого значения. Всех всех всех, под корень, чтобы даже духа сопротивления не оставалось
Валентин, ну вы бы на их месте, наверное, так же попытался возразить Статейнов.
Но полковник, не дослушав его, ожесточенно процедил сквозь зубы:
Не могу я представить себя на их месте. Не могу Стрелять в безоружных женщин и детей Достреливать раненых Истязать и убивать пленных Не могу. Не по-русски это. Не в наших традициях. Только манкурты с выхолощенными душами так поступать могут.
Он вдруг наклонился над столом ближе к генералу, словно собирался сказать что-то важное, из ряда вон выходящее, только что открывшееся его сознанию:
Ты представляешь, что на самом деле творили ельцинские трубадуры после разрушения СССР под усыпляющую болтовню об общечеловеческих и демократических ценностях? Они изымали души у русских людей. У парней из крестьянских и рабочих семей, их-то отпрыски в армии и милиции не служат. Они отравляли сознание молодых людей враньем о свободе личности, преимуществах рыночной экономики над плановой, собственнических интересов над общественными, прав над обязанностями. Они внушали, что самое важное быть сильным, богатым, успешным. Кто не попал в эту категорию примитивный отстой. Они делали из солдат России роботов для охраны новых хозяев жизни и уничтожения своих же соплеменников, но не продавших душу за красивые посулы Я, кажется, начинаю понимать апокалипсическое число зверя 666 из послания Иоанна Богослова конец света наступит, когда две трети населения Земли превратятся из людей в биологических роботов. Понимаешь?
Ну, ты, казак, уже куда-то шибко далеко ускакал. Я бы сказал, не в ту степь, как-то неуверенно произнес Статейнов. Пожалуй, без ста грамм никак не догнать твоих мыслей.
Я же серьезно говорю, как старому другу и соратнику.
И я серьезно. Рабочий день закончился. Генерал встал и жестом пригласил собеседника подняться. А мы с тобой еще не добрались до главного вопроса нашей встречи. Пуд соли наверняка съели за время совместной службы, нужно бы и запить ее чем-нибудь приятным для души и тела.
Он потянул на себя одну из секций книжной стенки и открыл вход в комнату отдыха.
Проходи. Садись в кресло. Точнее, присаживайся. Садиться не желаю никому из знакомых, особенно другу. Хотя никто в наше время ни от чего не застрахован. Сидели Язов с Крючковым. Сегодня Руцкой, Макашов и Ачалов на нарах парятся. Так что не будем беду накликать. Лучше выпьем коньячку за здоровье и нашу былую совместную службу.
Намек понял, без эмоций отчеканил полковник. Он не спешил сесть в потертое кресло с зеленой обивкой, стоявшее возле овального столика, повидавшего немало известных военных писателей и журналистов. Слегка разминал ноги после долгого сидения, приподнимаясь на носках ботинок, и наблюдал, как Статейнов достает из холодильника фрукты, тарелку с нарезанной колбасой и сыром, початую бутылку дагестанского коньяку «Лезгинка», разливает его в хрустальные рюмки.
Ну, шоб наша доля нас не цуралась! несколько с наигранной веселостью предложил генерал.
Шоб кращще в свити жилося! на такой же бодрой ноте подхватил полковник.
Они чокнулись, продолжая стоять возле столика. Выпили несколькими глотками пахучий коричневатый напиток. Немного подождали, пока он распустит благостный бутон в груди. Потом Статейнов разрезал яблоко и протянул половинку Середину.
«И хлеба горбушку и ту пополам», иронически процитировал полковник.
Валентин, надеюсь, что без обиды? напрямую спросил генерал, глядя в глаза сослуживцу. Я ведь пытался удержать тебя от твоего казакования с депутатами. Предлагал должность своего заместителя. Но ты сделал иной выбор.
Я тоже надеюсь, что ты не думаешь, что я сделал выбор ради предложения Бабурина, прозвучавшего на съезде, повысить всех офицеров, вставших на защиту закона и Конституции, в звании на одну ступень?
Нет, конечно. Генерал снова наполнил рюмки. Но признайся честно, не жалеешь сейчас, что отказался от моего предложения?
Полковник на несколько мгновений задумался. Потом, найдя нужный аргумент, тоже посмотрел в глаза друга и задал встречный вопрос:
И ты скажи откровенно: продолжал бы уважать меня сейчас, угощать коньяком, если бы знал, что ради личного благополучия я предал людей, веривших мне и пошедших за мной на опасное противостояние ельцинскому режиму?
Генерал, ничего не ответив, поднял рюмку и кивнул Середину, давая понять, за кого и за что он пьет.
Минуты две они молча закусывали. Затем Статейнов, как бы размышляя вслух, проговорил:
Наверное, самое лучшее сейчас, чтобы не подставлять тебя под горячую руку министерских службистов, вывести за штат, а через несколько месяцев, когда буря поутихнет, уволить по организационно-штатным мероприятиям. Слава богу, планку выслуги лет сейчас понизили и военную пенсию ты заработал. Больше ничего разумного по твоему поводу в голову не приходит. Сам-то что думаешь?
Думаю, что ты был и остаешься верным другом Тебе Господь доверил решать мою судьбу. Вначале поднять на самый верх военной журналистики, забрав в Москву из дальнего сибирского гарнизона. А теперь вот и прикрывать мое вынужденное отступление с завоеванных позиций
Полковник хотел сказать еще что-то о своей искренней благодарности товарищу по службе, но тот как-то грустно улыбнулся и оборвал его:
Не суесловь! Сам же мне говорил пословицу восточных мудрецов: «Имеющий в кармане мускус не распространяется об этом. Запах мускусного ореха говорит сам за себя». Так?
Все верно запомнил.
Вот и давай выпьем за нашу дружбу и совместную службу. И дай Бог не пойти ко дну в штормовой России!
Глава 3
Нет на свете ничего отрадней, чем возвращение в родительский дом, когда тебя ждут там с неизбывной любовью самые родные люди. Из любого края земли. В любое время года. На любом транспорте. На самолете сквозь молочную пену облаков. На поезде мимо чужих и оттого не притягательных для души городов и сел. На машине по асфальту знакомого с детства шоссе, по буеракам и колдобинам сельского проселка. Даже пешком в сгущающихся сумерках, ориентируясь по звездам, мерцающим над отчей крышей, по запахам родной земли, по светлячкам деревенских огней, по заливистому лаю соседских собак. Невозможно остановиться на этом пути ноги сами ведут к заветному дому, а сердце мечется в груди, как заполошная собачонка, почуявшая хозяина.
Валентин Середин опоздал на последний паром из райцентра и вынужден был добираться пешком от остановки автобуса возле консервного завода до плотины шлюзов напротив родной станицы. Километра три-четыре. Дорога хоть и была посыпана песком и гравием, но давно не ровнялась, раскисла от частых осенних дождей. Идти по ней в темноте было непросто. Хорошо, что догадался сапоги надеть, а не туфли. Было бы совсем худо. И все же вовсе не досада вела московского гостя по заезженной и разбитой дороге, а трепетное ожидание близкой встречи. Душу переполняли радость от узнавания знакомых с детства мест, беспокойство за постаревших и больных родителей и в то же время какая-то интуитивная надежда, что его приезд взбодрит стариков, поможет встать на ноги и они еще споют вместе любимую семейную песню «Вот кто-то с горочки спустился». Полковник даже явно представил, как сидит между отцом и матерью на лавке, обнимая их за плечи, и они в три голоса выводят:
Мысли о стариках разлили в душе щемящую нежность, она стремительно разрасталась в груди, ширилась и, не помещаясь в ней, давила на горло тяжелым комом, пощипывала глаза подступившими слезами.
Вдоль дороги шушукались о чем-то своем, будто старушки на скамейках, ветви прибрежных верб и тополей с еще не облетевшей листвой. Возились в кустах, то ли устраиваясь на ночлег, то ли выйдя на промысел, невидимые зверушки или птицы. С каждым шагом нарастал шум падающей с плотины воды. А когда путник дошел до бледных каменных крестов немецким военнопленным, строившим гидроузел, навстречу ему метнулся знобкий речной ветерок, проводя по лицу своими влажными и холодными щупальцами, будто невидимый страж реки пытался на ощупь определить, кто такой пожаловал на берег Дона.
Да свой я, тутошний, остановился Валентин перед шлюзовой камерой. Здорово живешь, батька Дон! Прибыл на побывку.
Что надо? строго окликнул с плотины незнакомый охранник.
Перейти на другую сторону к родителям в гости, ответил Валентин.
Чей будешь?
Середин.
Что-то не помню таких. На каком краю живут?
На выезде в Бугры, рядом с Григорьевыми. Таких знаете?
Кто ж Григорьевых не знает? Сашка и его жинка известные люди в станице. Кажись, и твоего батю вспомнил, в конторе раньше работал, уже без настороженности проговорил охранник. Опоздал на паром, что ли, пешедрала топал от консервного?
Опоздал, подтвердил гость.
Проходи тогда, земляк. Звать-то как?
Валентином.
Как сойдешь, Валентин, на той стороне, иди в станицу берегом, по песку. Так грязи меньше намотаешь на сапоги. А потом не по Рыбацкой, а мимо клуба. Там асфальт положили до мастерских. Ну а до дома своего по переулку, как получится. Колеи там такие, что утопнуть можно.
Спасибо за совет, поблагодарил Середин заботливого земляка, мысленно представив расхлябанные машинами и тракторами колеи на родительской улице, кое-где засыпанные песком и жужелкой. А местами только возле заборов пробраться можно по выдавленным и заветренным грыжам чернозема. «А ведь бегал когда-то и в клуб, и на свидания по этой квашне», с невольной улыбкой подумал Валентин. А вслух проговорил: Доберусь как-нибудь. Дома и кочки родные помогут. Вы привет Петру Столярову от меня передайте. Он мой одноклассник, вроде бы тоже на шлюзах работает.
Тут работает, подтвердил охранник. Утром порадую его.
Пускай в гости заходит. Я дней на десять, а может, и больше. Родители хворают, надо помочь.
Это да, в старости без догляда худо, согласился постовой. Да ты ступай домой, а то протянет тебя наш сиверко и сам сляжешь.
Ну, бывайте здоровы! помахал ладонью правой руки Валентин. Свою фамилию назовите. Может быть, мы знали друг друга раньше?
Семёнов я, Андрей Васильевич, но не местный уроженец. В примаках живу лет двадцать. Поэтому, скорей всего, не знались мы.
Ну, вот теперь будем знакомы. Надеюсь, еще увидимся, кивнул Середин и, повернувшись, пошел по гулким металлическим мосткам к противоположному берегу.
Шумел рукотворный водопад. Остро пахло водорослями, илом, стылым металлом, мазутом и еще какими-то неведомыми в его детстве запахами, потому что тогда шлюзы только строились и Дон не был перегорожен плотиной. На подходе к станице посторонние запахи пропали. Воздух наполнился привычными и от того приятными настоями полыни, увядающей листвы и травы, еще не слежавшегося лугового сена, угольным дымком из печных труб, аммиачными испарениями скотных дворов, гашеной известью от подбеленных садовых деревьев и уже не пьянящим, как летом, едва уловимым ароматом настурций, петуний и бархатцев, доцветающих в станичных палисадниках.
Кое-где на столбах горели электрические фонари, накрывая бледно-желтыми шапками света роскошные цветники возле домов.
Валентин невольно любовался этими цветочными вернисажами из астр, георгин, роз, хризантем, других цветов и с нежностью думал о своих земляках: «Какой неистребимой тягой к красоте нужно обладать, чтобы, несмотря ни на какие трудности времени, житейские невзгоды, унижение нищетой, продолжать из года в год сажать такие прекрасные цветы, холить и лелеять их?! И ведь не на продажу. Не для выживания. А только ради самой красоты, чтобы не исчезла она из их жизни. Как объяснят эту особенность русского характера оголтелые рыночники, в какую нишу меркантильной целесообразности пристроят?»
До родительского домика он добрался вполне благополучно. С замиранием сердца открыл запор на калитке. Света в окнах не было. Родители всегда довольно рано ложились спать, чтобы с рассветом быть уже на ногах, а зимой и задолго до рассвета. Счистив грязь с сапог о металлический скребок возле ступенек, пошаркав подошвами о старый половичок перед дверью, Валентин постучал в ближайшее окошко.
Через несколько секунд на жилой половине дома загорелась лампочка и он увидел по тени на занавеске, как мать торопливо набрасывает халат и идет к окну.
Кто там? раздался глуховатый, осевший от сна голос.
Мама, это Валентин.
Сыночек! Валик! изумленно воскликнула мать и метнулась в сени, открыла дверь и, как была в незастегнутом халате поверх байковой ночной рубашки, прильнула к сыну, обхватив руками за шею, стала торопливо тыкаться мягкими губами в его подбородок, щеки, заросшие за время поездки колючей щетиной.
Сын одной рукой обнял мать, а другой прижал ее голову к своей щеке и поцеловал седые волосы, заплетенные, как всегда, в косу и короной уложенные на голове.
Здравствуй, родная! Прости, что разбудил, не успел на паром, пришлось пешком через шлюзы идти.
Слава Богу, дождались! Оксана Семёновна чуть отстранилась от сына, оглядывая его в тусклом свете из окошка и все еще не до конца веря в реальность происходящего. Ну, пойдем в дом, на свету разгляжу тебя хорошенько.