Ну что, разве не изумительная картина, смотрите на моих соотечественников, на что они годны, блевать, и только, скоты, вот вам Америка, что за гнусный народ[95], а русские предаются музыке, как ни в чем не бывало, чтобы сколько-нибудь облагородить этих скотов. Сюда, сюда, весьма возможно, что мы тут застанем вашего турка.
Увидев, что они входят в русский ресторан, Ильязд хотел повернуться и в бегство. Но было поздно. Пристально наблюдавший за ним американец схватил его за рукав и силой протолкнул вперёд. Там Ильязд был подхвачен под руки женщинами, которым Олег делал какие-то знаки, и немедленно усажен за стол.
Чего вы стесняетесь, негодовал подоспевший Левин, что вы плохо одеты, но вы же беженец, вам это простительно.
Я не беженец, запротестовал Ильязд[96].
Тише, тише, пожалуйста, без историй, не беженец, ну и отлично, только зачем же кричать об этом во всеуслышание. Право, я никак не мог предполагать, что у вас такой бурный характер, нельзя позволять себе такой роскоши в наше время обладать бурным характером. Закуски, начнем с закусок и водки. Русское, русское.
Ресторан был маленьким, тесным, и обилие горшков с пальмами и лимонными деревьями делало его ещё более тесным. Разгороженный перегородками на несколько клеток, в которых стояли столы (некоторые перегородки были уже задёрнуты), он был полон, и на эстраде несколько блондинов, одетые под цыган, играли цыганщину, время от времени снимались с места, подходили к тому или другому, особенно пьяному, столу и ждали заказа на новую цыганщину. Прислуживали русские дамы, с видом осточертелым, подсаживались к посетителям в ожидании заказа и потом плелись на кухню как можно более медленно. Делали постные лица, вздыхали и, останавливаясь около столов, раскачивались (ваньками-встаньками), оставались глухи к окрикам обедавших.
А это разве не восхитительное зрелище? Все русские. Ни гроша за душой, а это самый дорогой в городе ресторан. Всё от любви к родине. Вот видите, этот молодчик, окружённый женщинами, он только сегодня утром продал мне отцовские часы, обручальное кольцо и нательный крест. Разве это не замечательно? в это время офицер, о котором шла речь, потребовал «Боже, царя храни», и все встали. Ильязд продолжал сидеть. Левин вцепился ему в грудь и с силой поднял его. Опять начинаете валять дурака, хотите, чтоб вас пристрелили, и меня втянуть в грязную историю, новое открытие, вы действительно свалились с луны, я же полагал, что вы можете быть проводником. Какого чёрта? Садитесь теперь и ешьте. Что за отвратительный характер!
В зале шла самая откровенная щупня. Левин, предмет исключительного внимания всех дам, изъяснявшийся с ними знаками, ломаным французским языком и всё сокрушавшийся, что не может говорить по-русски, ел и пил за десятерых, тогда как Ильязд, окончательно распустившись, ничего не ел, жалуясь на отсутствие аппетита, и не обращал никакого внимания на дам, которые уже сидели у Левина на коленях и требовали от него нового и нового шампанского:
Вы переведите ему, недотрога, обратилась одна из них к Ильязду, что с каждой бутылки мы получаем от хозяина по лире
Левин пил, ел, щупал, но не пьянел и не переставал наблюдать за Ильяздом. Видя, что тот ничего не говорит, сам обратился к дамам с расспросами по поводу исполина. Но исполина сегодня никто не видел, хотя вчера он завтракал в обществе французов.
В таком случае в клуб, заявил Левин, требуя счёт.
На улице они взяли коляску и покатили по Пера. Ильязд продолжал молчать.
Чего вы хмуритесь, приставал Левин, у вас никакой широты взглядов, Стамбул, да и только. Если вас будет и впредь так мутить от соотечественников, вы вашего турка никогда не найдёте, так как нигде, кроме того как среди русских, он не бывает. Я вас не пойму, ведь это же одно удовольствие, какие женщины, кровь с молоком, выхоленные, с душой, с надрывом, я переспал со всеми, такая изобретательность в постели, а главное с душой, с русской душой. Познакомились бы с какой-нибудь, я плачу за всё, не жить же вам век монахом.
Из боковых улиц доносились звуки шарманки, механического пианино и пьяные крики. Слышно было, как матросы брали штурмом публичные дома.
Будьте умником, продолжал Левин, мы его, может, сейчас встретим. Вот и клуб. Ах, эти русские! Вот этот полковник, он у меня такое дело из рук выбил, что я до сих пор не могу примириться. И какие деньги загребает, какие деньги! Смотрите, учитесь, вместо того чтобы хорохориться.
Посередине залы, в которую они проникли, стоял длинный стол с высокими бортами, напоминавший биллиард и разделённый вдоль на несколько отделений. Ильязд видел, как раз когда Левин его протолкнул в первые ряды к столу, что у одного из концов стола господин приподнял поперечную доску, и несколько тараканов, по одному в отделении, бросились убегать к противоположному концу стола[97]. Неистовый вой и крики на всех языках вырвались из присутствующих. И по мере того как выяснялось, какой из тараканов скорее достигнет цели, крики эти усилились, крики усилились, пополам радости и отчаянья.
Знаете, сколько ставят на таракана, не меньше десяти лир, оборот каждой скачки не меньше тысячи лир, содержатель берёт себе пять процентов, золотое дно, золотое дно, заключил он, в отчаянии закатывая глаза.
Почему вы не откроете другого такого же притона, то есть клуба?
Фи, подражать чужому уму, за кого вы меня принимаете, нет, у меня есть в запасе нечто более интересное, идите сюда, и Левин увлёк спутника в один из салонов, где были опять дамы, но, кроме русских, немало гречанок, румынок и прочих местных, среди же мужчин аборигены также представляли большинство. Эти бараны, греки, армяне и прочие местные богатеи, смотрите на них, не могут опомниться от русского ума. Вот кто им дал отличный урок. Эти салоны не пустеют круглые сутки, какое великолепие, какая красота. Да, вот мой секрет, я заказал доставить мне тараканов, хлебных, с острова Явы. Ничем не отличаются от местных, но зато бегуны. Я их выпущу на дорожку, буду играть на них, всё остальное дело плёвое, и посмотрим, кто лучше выстрижет этих баранов, я или содержатель с его пятью процентами. Завтра первые бега с участием моей конюшни, милости просим.
Спросите о верзиле, перебил Ильязд.
Ах, да, вы правы, время уходит, я сейчас.
Он улетучился, но через минуту вернулся с видом опечаленным.
Мы на этот раз опоздали, он был здесь, но вышел до нашего прихода. Но мы его несомненно найдём у мадам Ольги. Едем. Какая жалость, что я не могу захватить с собой некоторых из этих дам, но генеральша такая строгость. Умоляю вас, ведите себя там прилично.
Ильязд уже не роптал и не сопротивлялся. Подобно утреннему соблазну, в конце концов загнавшему его в кондитерскую, так и теперь он постепенно увлекался окружением, вдохновлялся, ему нравилась и обстановка, и женщины, и нравы, и восторги Левина передавались ему. Он уже почти с сожалением покинул тараканий клуб.
Нам недалеко, заявил Левин, пройдёмтесь.
Они спустились по улице и упёрлись в подъезд подозрительного дома. Двери им открыл казак в форме конвойца, и выше, в прихожей, их встретил живописный весьма генерал, с непременной бородкой, в форме и при орденах, с адъютантскими погонами, приветствовал Левина с таким почтением, что еврейчик весь просиял от удовольствия и удовлетворения. Мадам Ли, которую находившиеся там русские величали Лией Никитичной[98], чёрствая дама с выправкой институтской, держалась в первом салоне, вся в чёрном и довоенном платье, оглядывая гостей через черепаховую лорнетку. Казалось, стоит её тронуть пальцем и вся рассыплется.
Как хорошо, что вы так хорошо владеете нашим языком, начал Левин, это мне позволит, представляя вам моего нового друга Ильязда, вам как следует расхвалить его. Прелестный мальчишка. Умница, действительно, и он поцеловал ей с треском ручку, хотя и старался сделать это поглаже.
Господин Левин, господин Ильязд, вы всем представлены, провозгласила генеральша, приглашая их жестом пройти во второй салон. Тут не было никакой мебели, одни подушки на полу, разбросанные в множестве, на подушках всё те же русские дамы (и откуда их столько набралось?), беседующие с приличными мужчинами, преимущественно иностранцами.
Все знакомые, вскричал Левин, ах, мадам Ли, как же вы умеете объединять общество! Комендант, обратился он к одному французу, как я вас рад видеть, капитан, к другому англичанину. И, отойдя в сторону, Ильязду:
Запомните эти гнусные рожи, коменданта и капитана, это чрезвычайно важно, эти люди всемогущи в Константинополе сейчас, во время союзной оккупации.
Я не вижу Синейшины.
Да не может быть, он в верхних этажах.
В верхних?
Ну да, чего вы удивляетесь, разве вы не видите, что это русский публичный дом последней марки. Генерал, генеральша настоящие. Какая нация, какое великолепие! Загнаны к чёрту блохастые греческие и румынские притоны. Каждая из этих дам стоит всего тридцать лир, берите, угощаю. Только, пожалуйста, не вздумайте позволить себе какую-нибудь развязность здесь: вышибала, который нам открыл, не плоше вашего Синейшины. Вы просто подойдёте к даме, которая вам нравится, поговорите с ней недолго, а потом незаметно подыметесь наверх, она последует за вами. И кто бы мог подумать, что я, иностранец, должен вам давать эти уроки.
Я не прочь вернуться сюда в следующий раз. У вас тут тоже интересы?
Как же, это я снял помещение для мадам Ли, очаровательная женщина, гениальная, только у неё не было капиталов.
Хорошо, не забудьте, что мы в поисках Синейшины!
Ах, да, чёрт возьми, я вижу, вы настоящий делец, подождите, сейчас узнаю, он отошел от Ильязда и приблизился к генеральше. Та покачала головой. Левин сделал печальную мину. Нам не везёт, вашего Синего или моего Белобородого здесь сегодня не было. Но ещё не всё потеряно, едем в театр.
Театр находился в двух шагах. Это был дом более обширный, но менее подозрительный и ничем не походивший на театр. Здесь в тёмной прихожей Левин должен был вступить в переговоры по поводу своего спутника, после чего они получили домино и шёлковые полумаски.
Этот маскарад обязателен, мой дорогой, но вы останетесь довольны.
Они поднялись по широкой лестнице и вошли в обширную залу со сценой, тёмную, где не было кресел, а только лежанки, на которых зрители возлежали. Сцена, освещённая наполовину. В зале удушливый запах пота, ропот поцелуев, вскрики, шёпот. Левин и Ильязд устроились у самого входа.
Не стоит пытаться идти дальше, иначе служащие примут меня за педераста, а эта репутация не выгодна ни вам, ни мне, главному акционеру. Здесь нет профессиональных актёров, это светское место, здесь выступают только любители, из публики.
Что же они делают?
Боже, какой наивник, что делают спариваются. Ведь для этого же здесь все в масках, подождите минуту. Хотя ещё немного рано, но около этого часа пары, тройки, а то и больше начинают следовать друг за другом на сцене. Обыкновенно вещи самые обыкновенные, но не менее часты и вещи необыкновенные.
Это тоже русское учреждение?
Чудак, что вы глухи, слепы что ли, ну, разумеется, все актёры тут (якобы любители, сказать по правде) русские, да и разве кто-нибудь в этом паршивом городе додумается до этого?[99] Нет, русские принесли настоящую культуру, показали себя варварам. Ах, Ильязд, неужели вы не понимаете, что русские это золотое дно, и вот почему я, несмотря на все трудности, на то, что я еврей, проник в эту среду. Я богатею по часам, и я здесь в год составлю себе чудовищное состояние, и потом, о потом я вам как-нибудь расскажу о невероятных моих проектах
А Синейшина, вы не можете ли узнать, здесь ли он?
Опять Синейшина, возьмите лучше какую-нибудь девочку.
К чёрту вас с вашими девочками и вот вам обратно ваши пятьдесят лир, с такой сволочью, как вы, не желаю иметь никакого дела! Прочь! и Ильязд бросился вон из залы и вниз по лестнице. Левин преследовал его, не отставая:
Стойте, стойте, какой отвратительный характер, ну, чего вы разругались, возьмите эти деньги, они же вам нужны, останьтесь, успокойтесь.
Но Ильязд, сорвав маску и отбросив домино, выбежал на подъезд. Левин устремился вслед за ним. Внизу посередине пустынной улицы возвышалась какая-то личность, сложив руки на груди, и рассматривала театр.
Вот он, шепнул, оборачиваясь, Ильязд, Синейшина? Ну да, Синейшина[100].
Суваров[101] вперился в Ильязда, глаза, полные беспокойства, впал в раздумье, поколебался с минуту, повернулся и, отстранив спокойно Ильязда, вошёл в театр, с яростью хлопнув дверью.
6[102]
Сумасшедший занимал всегда одну и ту же скамейку на Конской площади[103]
77
Когда появился он впервые, сказать было трудно, но обратил впервые внимание на себя в памятный день переворота в апреле[104] 1909 года[105], когда Конская площадь была переполнена офицерством и после убийств младотурецких министров и офицеров, на исходе дня, вдруг появились летящие от мечети Баязида стаи голубей, а вслед за ними явился Сумасшедший и, вежливо попросив группу военных уступить ему его место, уселся, не обращая никакого внимания, и принялся раздавать хлеб птицам, покрывавшим его, усевшимся ему на плечи, на грудь, на руки и на голову.
Внешность Сумасшедшего была достаточно примечательна. С длинным иконописным лицом, кожей жёлтого воска и совершенно прозрачной, без единого намёка на кровь, с раздвоенной редкой бородой, с глазами спокойными до стеклянности, умный, не будь на нём страннейшего колпака и не обрамляй его лицо длинные пейсы, обнаруживал удивительное сходство с некоторыми изображениями в греческих церквях, почему и турчанки, и гречанки, и других исповеданий женщины, спускавшиеся в направлении источника Святого Серапиона искать исцеления от бесплодия или застоя и тому подобных женских историй и неизменно останавливавшиеся около Сумасшедшего, чтобы, хотя он и был евреем, приложиться к его одежде, и называли поэтому Сумасшедшего Иссой, но вообще он был известен просто под кличкой Сумасшедшего, и только немногие обитатели околотка, вроде Хаджи-Бабы, которые вообще всё решительно знали, утверждали, что его зовут не Иссой вовсе, а Озилио[106]. Но никто не мог ответить любознательному Ильязду, который во время своих дозоров проходил всякий раз мимо Сумасшедшего, сидевшего камнем и закинув голову, где он проживал и сколько лет могло ему быть.
Но в эту ночь пристыжённый, угнетённый, досадующий на костюм, которым его наделил Суваров, когда Ильязд после нудного и бесконечного путешествия, пройдя всю улицу Пера, перейдя мост, где с него ничего не взяли за переход, нанеся ему последний удар, «Пропусти его так, разве не видишь русский», сказал один сборщик другому, и преодолев пустые кварталы Стамбула, добрался до Софийской площади час, в который он уже обычно заканчивал свою прогулку вокруг Ахмета, когда ветер, проснувшись[107], первым покидает поверхность моря и звёзды становятся особенно выразительными час прогулки, которая, быть может, никогда не повторится, нарушенная заставой засевших в отхожих ямах русских, Ильязд не свернул налево, к себе домой, а, перейдя площадь, подошёл к Сумасшедшему и уселся с ним рядом. «Хаджи-Баба спит, а я больше не могу остаться в одиночестве после гнуснейшего Суварова. Вот этот меня очистит», подумал он.
Сумасшедший не двинулся, не нарушая своей позы, в которой он оставался, по-видимому, долгие часы. Заметил ли он Ильязда? Ильязд просидел с четверть часа, прислушиваясь к шагам шагавших вдоль Айя Софии турецких часовых, единственным звукам, и наконец произнёс по-французски (Сумасшедший должен был понять его, ибо в Константинополе все понимали по-французски):