Но если бы ты знала, какой он ужасающий чудак!
Тем более необходима с ним твердость.
Легко тебе говорить.
Знать ничего не знай. Действуй. Голос у Фанни звучал теперь фанфарно, словно у лекторши из ФСЖМ, проводящей вечернюю беседу с двенадцатилетними бета-минусовичками. Да, действуй, и безотлагательно. Сейчас.
Боязно мне, сказала Линайна.
Прими сперва таблетку сомы и все дела. Ну, я пошла мыться. Подхватив мохнатую простыню, Фанни зашагала к кабинкам.
В дверь позвонили, и Дикарь вскочил и бросился открывать он решил наконец сказать Гельмгольцу, что любит Линайну, и теперь ему уж не терпелось.
Я предчувствовал, что ты придешь, воскликнул он, распахивая дверь.
На пороге в белом, ацетатного шелка, матросском костюме и в круглой белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, стояла Линайна.
Дикарь так и ахнул, точно его ударили с размаха.
Полграмма сомы оказалось Линайне достаточно, чтобы позабыть колебания и страхи.
Здравствуй, Джон, сказала она с улыбкой и прошла в комнату. Машинально закрыл он дверь и пошел следом. Линайна села. Наступило длинное молчание.
Ты вроде бы не рад мне, сказала наконец Линайна.
Не рад? В глазах Джона выразился упрек; он вдруг упал перед ней на колени, благоговейно поцеловал ей руку. Не рад? О, если бы вы только знали, прошептал он и, набравшись духу, взглянул ей в лицо. О восхитительнейшая Линайна, достойная самого дорогого, что в мире есть. (Она улыбнулась, обдав его нежностью.) О, вы так совершенны (приоткрыв губы, она стала наклоняться к нему), так совершенны и так несравненны (ближе, ближе); чтобы создать вас, у земных созданий взято все лучшее. (Еще ближе) Дикарь внезапно поднялся с колен. Вот почему, сказал он, отворачивая лицо, я хотел сперва совершить что-нибудь Показать то есть, что достоин вас. То есть я всегда останусь недостоин. Но хоть показать, что не совсем уж Свершить что-нибудь.
А зачем это необходимо начала и не кончила Линайна. В голосе ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе, ближе, и вдруг дуралей-партнер вскакивает и ты как бы проваливаешься в пустоту, то поневоле возьмет досада, хотя в крови твоей и циркулирует полграмма сомы.
В Мальпаисе, путано бормотал Дикарь, надо принести шкуру горного льва, кугуара. Когда сватаешься то есть. Или волчью.
В Англии нет львов, сказала Линайна почти резко.
Да если бы и были, неожиданно проговорил Дикарь с брезгливым возмущением, то их бы с вертопланов, наверно, стреляли, газом бы травили. Не так бы я сражался со львом, Линайна. Расправив плечи, расхрабрившись, он повернулся к Линайне и увидел на лице у нее досаду и непонимание. Я что угодно совершу, продолжал он в замешательстве, все больше путаясь. Только прикажите. Среди забав бывают и такие, где нужен тяжкий труд. Но оттого они лишь слаще. Вот и я бы. Прикажи вы только, я полы бы мел.
Но на это существуют пылесосы, сказала недоуменно Линайна. Мести полы нет необходимости.
Необходимости-то нет. Но низменная служба бывает благородно исполнима. Вот и я хотел бы исполнить благородно.
Но раз у нас есть пылесосы
Не в том же дело.
и есть эпсилон-полукретины, чтобы пылесосить, продолжала Линайна, то зачем это тебе, ну зачем?
Зачем? Но для вас, Линайна. Чтобы показать вам, что я
И какое отношение имеют пылесосы ко львам?..
Показать, как сильно
Или львы к нашей встрече?.. Она раздражалась все больше.
как вы мне дороги, Линайна, выговорил он с мукой в голосе. Волна радости затопила Линайну волна румянца залила ей щеки.
Ты признаешься мне в любви, Джон?
Но мне еще не полагалось признаваться, вскричал Джон, чуть ли не ломая себе руки. Прежде следовало Слушайте, Линайна, в Мальпаисе влюбленные вступают в брак.
Вот что вступают? Линайна опять уже начинала сердиться. Что это он мелет?
Навсегда. Дают клятву жить вместе навек.
Что за бредовая мысль! Линайна не шутя была шокирована.
Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик быстрей, чем он ветшает.
Что такое?
И Шекспир ведь учит: «Не развяжи девичьего узла до совершения святых обрядов во всей торжественной их полноте»
Ради Форда, Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова. Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. Она рывком встала и словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет от нее, как ускользает смысл его слов, схватила Джона за руку. Отвечай мне прямо: нравлюсь я тебе или не нравлюсь?
Пауза; чуть слышно он произнес:
Я люблю вас сильней всего на свете.
Тогда почему же молчал, не говорил? воскликнула она, и так выведена была Линайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу. Городишь чепуху об узлах и пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти недели.
Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя.
Если бы ты мне так не нравился, проговорила она, я бы страшно на тебя разозлилась.
И вдруг обвила ему шею, прижалась нежными губами к губам. Настолько сладостен, горяч, электризующ был этот поцелуй, что Джону не могли не вспомниться стереоскопически зримые и осязаемые объятия в «Трех неделях на вертоплане». Воркование блондинки и мычание негра. Ужас, мерзость он попытался высвободиться, но Линайна обняла еще тесней.
Почему ты молчал? прошептала она, откинув голову и взглядывая. В глазах ее был ласковый укор.
«Ни злобный гений, пламенящий кровь, ни злачный луг, ни темная пещера, загремел голос поэзии и совести, ничто не соблазнит меня на блуд и не расплавит моей чести в похоть». «Ни за что, ни за что», решил Джон мысленно.
Глупенький, шептала Линайна. Я так тебя хотела. А раз и ты хотел меня, то почему же?..
Но, Линайна, начал он; она тут же разомкнула руки, отшагнула от него, и он подумал на минуту, что Линайна поняла его без слов. Но она расстегнула белый лакированный пояс с кармашками, аккуратно повесила на спинку стула.
Линайна, повторил он, предчувствуя недоброе.
Она подняла руку к горлу, дернула молнию, распахнув сверху донизу свою белую матроску; тут уж предчувствие сгустилось в непреложность.
Линайна, что вы делаете!
Жжик, жжик! прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка, подарок архипеснослова.
«Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин» Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих, гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг, пробивает, буравит решимость. «Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие обеты. Будь воздержней, не то»
Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко, разрезанное надвое. Сбрасывающее движение рук, затем ног правой, левой, и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой круглой шапочке набекрень Линайна пошла к Джону.
Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! Она распахнула руки.
Но вместо того чтобы ответить: «Милая!» и принять ее в объятия, Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и напирающего зверя. Четыре попятных шага и он уперся в стену.
Любимый! сказала Линайна и, положив Джону руки на плечи, прижалась к нему. Обними же меня, приказала она. Крепче жми меня, мой кролик. У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в барабаны. Целуй, она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот, целуй до истомы. Ах, любовь острее
Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не разжимая хватки.
Ай, мне больно, мне ой! Она вдруг замолчала. Страх заставил забыть о боли открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое, бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом, сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала: Но что с тобой, Джон?
Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но жуткий, послышался скрежет его зубов.
Да что с тобой? вскричала она.
И, словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс:
Блудница! Шлюха! Наглая блудница!
Ой, не на-а-адо! Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.
Шлюха!
Прошу-у те-бя-а-а.
Шлюха мерзкая!
Лучше полгра-а-амма, чем
Дикарь с такой силой оттолкнул ее, что она не удержалась на ногах, упала.
Беги, крикнул он, грозно высясь над нею. Прочь с глаз моих, не то убью. Он сжал кулаки.
Линайна заслонилась рукой:
Умоляю тебя, Джон
Беги. Скорее!
Загораживаясь рукой, устрашенно следя за каждым его движением, она вскочила на ноги и пригибаясь, прикрывая голову бросилась в ванную.
Дикарь дал ей, убегающей, шлепок, сильный и звонкий, как выстрел.
Ай! сделала скачок Линайна.
Запершись в ванной от безумца, отдышавшись, она повернулась к зеркалу спиной, взглянула через левое плечо. На жемчужной коже отчетливо алел отпечаток пятерни. Она осторожно потерла алый след.
А за стенкой Дикарь мерял шагами комнату под стучащие в ушах барабаны, в такт колдовским словам. «Пичугой малой, золоченой мушкой и теми откровенно правит похоть, сумасводяще гремели слова. Разнузданней хоря во время течки и кобылиц раскормленных ярей. Вот что такое женщины-кентавры, и богова лишь верхняя их часть, а ниже пояса все дьяволово. Там ад и мрак, там серная геенна смердит, и жжет, и губит. Тьфу, тьфу, тьфу! Дай-ка, друг аптекарь, унцию цибета очистить воображение».
Джон! донесся робеюще-вкрадчивый голосок из ванной. Джон!
«О сорная трава, как ты прекрасна, и ароматна так, что млеет сердце. На то ль предназначали эту книгу, чтобы великолепные листы носили на себе клеймо «блудница»? Смрад затыкает ноздри небесам»
Но в ноздрях у Джона еще благоухали духи Линайны, белела пудра на его куртке, там, где касалось ее бархатистое тело. «Блудница наглая, блудница наглая, неумолимо стучало в сознании. Блудница»
Джон, мне бы одежду мою.
Он поднял с пола брючки клеш, комби, матроску.
Открой! сказал он, толкая ногой дверь.
Нет уж, испуганно и строптиво ответил голосок.
А как же передать?
В отдушину над дверью.
Он протолкнул туда одежки и снова зашагал смятенно взад-вперед по комнате. «Блудница наглая, блудница наглая. Как зудит в них жирнозадый бес любострастия»
Джон.
Он не ответил. «Жирнозадый бес».
Джон.
Что нужно? угрюмо спросил он.
Мне бы еще мой мальтузианский пояс.
Сидя в ванной, Линайна слушала, как он вышагивает за стеной. Сколько еще будет длиться это шаганье? Вот так и ждать, пока ему заблагорассудится уйти? Или, повременив, дав его безумию утихнуть, решиться на бросок из ванной к выходу?
Эти ее тревожные раздумья прервал телефонный звонок, раздавшийся в комнате. Шаги прекратились. Голос Джона повел диалог с тишиной:
Алло.
Да.
Да, если не присвоил сам себя.
Говорю же вам да. Мистер Дикарь вас слушает.
Что? Кто заболел? Конечно, интересует.
Больна серьезно? В тяжелом? Сейчас же буду у нее
Не дома у себя? А где же она теперь?
О Боже! Дайте адрес!
Парк-лейн, дом три? Три? Спасибо.
Стукнула трубка. Торопливые шаги. Хлопнула дверь. Тишина. В самом деле ушел?
С бесконечными предосторожностями приоткрыла она дверь на полсантиметра; глянула в щелочку там пусто; осмелев, открыла дверь пошире и выставила голову; вышла наконец на цыпочках из ванной; с колотящимся сердцем постояла несколько секунд, прислушиваясь; бросилась к наружной двери, открыла, выскользнула, затворила, кинулась бегом. Только в лифте, уносящем ее вниз, почувствовала она себя в безопасности.
Глава 14
Умиральница на Парк-лейн представляла собой дом-башню, облицованный лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша).
В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым.
Мы стремимся, любезно стала объяснять медсестра, которая встретила Дикаря на пороге палаты, мы стремимся создать здесь вполне приятную атмосферу нечто среднее, так сказать, между первоклассным отелем и ощущальным кинодворцом.
Где она? перебил Дикарь, не слушая.
Вы, я вижу, торопитесь, обиженно заметила сестра.
Неужели нет надежды? спросил он.
Вы хотите сказать надежды на выздоровление? (Он кивнул.) Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась, изумленная. Но что с вами? спросила сестра.
Она не привыкла к подобным эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного; да и зачем бы им сюда являться?) Вам что, нездоровится?
Он мотнул головой.
Она моя мать, произнес он чуть слышно.
Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо ее и шея запылали.
Проведите меня к ней, попросил Дикарь, усиливаясь говорить спокойно.
Вся еще красная от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей. К Дикарю поворачивались лица свежие, без морщин (умирание шло так быстро, что не успевало коснуться щек гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов пробирала дрожь.
Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису на римановых поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались по освещенному квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума, немые, но мятущиеся обитатели другого мира.
Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее тусклом, оплывшем лице было выражение идиотического счастья. Веки то и дело смыкались, она слегка задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась опять в глазах ее мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело «Крепче жми меня, мой кролик», исполняемое электронным синтезатором «Супер-Вокс-Вурлицериана»; из вентилятора над головой шел теплый аромат вербены и все эти образы, звуки и запахи, радужно преображенные сомой, сплетались в один чудный сон, и Линда снова улыбалась своей щербатой, блеклой, младенчески-счастливой улыбкой.
Я вас покину, сказала сестра. Сейчас придет моя группа детей. И надо следить за пациенткой номер три. Она кивнула на кровать ближе к дверям. С минуты на минуту может кончиться. А вы садитесь, будьте как дома. И ушла бодрой походкой.
Дикарь сел у постели.
Линда, прошептал он, взяв ее за руку.
Она повернулась на звук своего имени.
Мутный взгляд ее просветлел узнающе. Она улыбнулась, пошевелила губами; затем вдруг уронила голову на грудь. Уснула. Он вглядывался, проницая взором усталую дряблую оболочку видя мысленно молодое, светлое лицо, склонявшееся над его детством; закрыв глаза, вспоминал ее голос, ее движения, всю их жизнь в Мальпаисе. «Баю-баю, тили-тили, скоро детке из бутыли» Как она красиво ему пела! Как волшебно-странны и таинственны были они, детские эти стишки!
В памяти оживал поющий голос Линды, и к глазам подступали горячие слезы. А уроки чтения: «Кот не спит. Мне тут рай»; а «Практическое руководство для бета-лаборантов Эмбрионария». А ее рассказы в долгие вечера у очага или, в летнюю пору, на кровле домишка о Заоградном мире, о дивном, прекрасном Том мире, память о котором, словно память о небесном рае добра и красоты, до сих пор жива в нем невредимо, не оскверненная и встречей с реальным Лондоном, с этими реальными цивилизованными людьми.