За спиной у него внезапно раздались звонкие голоса, и он открыл глаза, поспешно смахнул слезы, оглянулся. В палату лился, казалось, нескончаемый поток, состоящий из восьмилетних близнецов мужского пола. Близнец за близнецом, близнец за близнецом, близнец за близнецом как в кошмарном сне. Их личики (вернее, бесконечно повторяющееся лицо, одно на всех) таращились белесыми выпуклыми глазками, ноздрястые носишки были как у курносых мопсов. На всех форма цвета хаки. Рты у всех раскрыты. Перекрикиваясь, тараторя, ворвались они в палату и закишели повсюду. Они копошились в проходах, карабкались через кровати, пролезали под кроватями, засматривали в телевизоры, строили рожи пациенткам.
Линда их удивила и встревожила. Кучка их собралась у ее постели, пялясь с испуганным и тупым любопытством зверят, столкнувшихся нос к носу с неведомым.
Глянь-ка, глянь! переговаривались они тихо. Что с ней такое? Почему она жирнющая такая?
Им не приходилось видеть ничего подобного у всех и всегда ведь лицо молодое, кожа тугая, тело стройное, спина прямая. У всех лежащих здесь шестидесятилетних скоротечниц внешность девочек. Сравнительно с ними Линда в свои сорок четыре года обрюзглое, дряхлое чудище.
Какая страховидная, шептались дети. Ты на ее зубы глянь!
Неожиданно из-под кровати, между стулом Джона и стеной, вынырнул курносый карапуз и уставился на спящее лицо Линды.
Ну и начал он, но завизжал, не кончив. Ибо Дикарь поднял его за шиворот, пронес над стулом и отогнал подзатыльником. На визг прибежала старшая медсестра.
Как вы смеете трогать ребенка! накинулась она на Дикаря. Я не позволю вам бить детей.
А вы зачем пускаете их к кровати? Голос Дикаря дрожал от возмущения. И вообще зачем тут эти чертенята? Это просто безобразие!
Как безобразие? Вы что? Им же здесь прививают смертонавыки. Имейте в виду, сказала она зло, если вы и дальше будете мешать их смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда.
Дикарь встал и шагнул к старшей сестре. Надвигался он и глядел так грозно, что та отшатнулась в испуге. С превеликим усилием он сдержал себя, молча повернулся, сел опять у постели.
Несколько ободрясь, но еще нервозно, неуверенно сестра сказала:
Я вас предупредила. Так что имейте в виду.
Но все же она увела чересчур любознательных близнецов в дальний конец палаты там другая медсестра организовала уже круговую сидячую игру в «поймай молнию».
Беги, милая, подкрепись чашечкой кофеинораствора, велела ей старшая сестра. Велела и от этого вернулись к старшей уверенность и бодрый настрой. Ну-ка, детки! повела она игру.
А Линда, пошевелившись неспокойно, открыла глаза, огляделась зыбким взглядом и опять забылась сном. Сидя рядом, Дикарь старался снова умилить душу воспоминаниями. «А, бэ, цэ, витамин Д», повторял он про себя, точно магическое заклинание. Но волшба не помогала. Милые воспоминания отказывались оживать; воскресало в памяти лишь ненавистное, мерзкое, горестное. Попе с пораненным и кровоточащим плечом; Линда в безобразнопьяном сне, и мухи жужжат над мескалем, расплесканным на полу у постели; мальчишки, орущие ей вслед позорные слова Ох, нет, нет! Он зажмурился, замотал головой, гоня от себя эти образы. «А, бэ, цэ, витамин Д» Он силился представить, как, посадив на колени к себе, обняв, она поет ему, баюкает, укачивает: «А, бэ, цэ, витамин Д, витамин Д, витамин Д»
Волна суперэлектронной музыки поднялась к томящему крещендо; и в системе запахоснабжения вербена разом сменилась густой струей пачулей. Линда заворочалась, проснулась, уставилась непонимающе на полуфиналистов в телевизоре, затем, подняв голову, вдохнула обновленный аромат и улыбнулась ребячески-блаженно.
Попе! пробормотала она и закрыла глаза. О, как мне хорошо, как Со вздохом она опустилась на подушку.
Но, Линда! произнес Джон. Неужели ты не узнаешь меня? Так мучительно он гонит от себя былую мерзость; почему же у Линды опять Попе на уме и на языке? Чуть не до боли сжал Дикарь ее вялую руку, как бы желая силой пробудить Линду от этих постыдных утех, от низменных и ненавистных образов прошлого вернуть Линду в настоящее, в действительность; в страшную действительность, в ужасную но возвышенную, значимую, донельзя важную именно из-за неотвратимости и близости того, что наполняет эту действительность ужасом. Неужели не узнаешь меня, Линда?
Он ощутил слабое ответное пожатие руки. Глаза его наполнились слезами. Он наклонился, поцеловал Линду.
Губы ее шевельнулись.
Попе! прошептала она, и точно ведром помоев окатили Джона.
Гнев вскипел в нем. Яростное горе, которому вот уже дважды помешали излиться слезами, обратилось в горестную ярость.
Но я же Джон! Я Джон! И в страдании, в неистовстве своем он схватил ее за плечо и потряс.
Веки Линды дрогнули и раскрылись; она увидела его, узнала «Джон!» но перенесла это лицо, эти реальные, больно трясущие руки в воображаемый, внутренний свой мир дивно претворенной супермузыки и пачулей, расцвеченных воспоминаний, причудливо смещенных восприятий. Это Джон, ее сын, но ей вообразилось, что он вторгся в райский Мальпаис, где она наслаждалась сомотдыхом с Попе. Джон сердится, потому что она любит Попе; Джон трясет ее, потому что Попе с ней рядом в постели и разве в этом что-то нехорошее, разве не все цивилизованные люди так любятся?
Каждый принадлежит вс
Голос ее вдруг перешел в еле слышное, задыхающееся хрипение; рот раскрылся, отчаянно хватая воздух, но легкие словно разучились дышать. Она тужилась крикнуть и не могла издать ни звука; лишь выпученные глаза вопили о лютой муке. Она подняла руки к горлу, скрюченными пальцами ловя воздух воздух, который не могла уже поймать, которым кончила уже дышать.
Дикарь вскочил, нагнулся ближе.
Что с тобой, Линда? Что с тобой? В голосе его была мольба; он словно хотел, чтобы его разуверили, успокоили.
Во взгляде Линды он прочел невыразимый ужас и, как показалось ему, упрек. Она приподнялась, упала опять в подушки. Лицо все искажено, губы синие.
Дикарь кинулся за помощью.
Скорей, скорей! кричал он. Скорее же!
Стоявшая в центре игрового круга старшая сестра обернулась к Дикарю. На лице ее мелькнуло удивление и тут же уступило место осуждению.
Не кричите! Подумайте о детях, сказала она хмурясь. Вы можете расстроить Да что это вы делаете? (Он ворвался в круг.) Осторожней! (Задетый им ребенок запищал.)
Скорее, скорее! Дикарь схватил ее за рукав, потащил за собой. Скорей! Произошло несчастье. Я убил ее.
К тому времени, как он вернулся к материной постели, Линда была уже мертва.
Дикарь застыл в оцепенелом молчании, затем упал у изголовья на колени и, закрыв лицо руками, разрыдался.
В нерешимости сестра стояла, глядя то на коленопреклоненного (постыднейшая невоспитанность!), то на близнецов (бедняжки дети!), которые, прекратив игру, пялились с того конца палаты таращились и глазами и ноздрями на скандальное зрелище. Заговорить ей с ним? Попытаться его урезонить? Чтобы он вспомнил, где находится, осознал, какой роковой вред наносит бедным малюткам, как расстраивает все их здоровые смертонавыки этим своим отвратительным взрывом эмоций Как будто смерть что-то ужасное, как будто из-за какой-то одной человеческой особи нужно рыдать! У детей могут возникнуть самые пагубные представления о смерти, могут укорениться совершенно неверные, крайне антиобщественные рефлексы и реакции.
Подойдя вплотную к Дикарю, она тронула его за плечо.
Нельзя ли вести себя прилично? негромко, но сердито сказала она. Но тут, оглянувшись, увидела, что игровой круг распадается, что полдесятка близнецов уже поднялось на ноги и направляется к Дикарю. Еще минута, и Нет, этим рисковать нельзя: смертовоспитание всей группы может быть отброшено назад на шесть-семь месяцев. Она поспешила к своим питомцам, оказавшимся под такой угрозой.
А кому дать шоколадное пирожное? спросила она громко и задорно.
Мне! хором заорала вся группа Бокановского. И тут же кровать 20 была позабыта.
«О Боже, Боже, Боже» твердил мысленно Дикарь. В сумятице горя и раскаяния, наполнявшей его мозг, одно лишь четкое осталось это слово.
Боже! прошептал он. Боже
Что это он бормочет? звонко раздался рядом голосок среди трелей супермузыки.
Сильно вздрогнув, Дикарь отнял руки от лица, обернулся. Пятеро одетых в хаки близнецов в правой руке у всех недоеденное пирожное, и одинаковые лица по-разному измазаны шоколадным кремом стояли рядком и таращились на него, как мопсы.
Он повернулся к ним они дружно и весело оскалили зубки. Один ткнул на Линду остатком пирожного.
Умерла уже? спросил он.
Дикарь молча поглядел на них. Молча встал, молча и медленно пошел к дверям.
Умерла уже? повторил любознательный близнец, семеня у Дикаря под локтем.
Дикарь покосился на него и по-прежнему молча оттолкнул прочь. Близнец упал на пол и моментально заревел. Дикарь даже не оглянулся.
Глава 15
Низший обслуживающий персонал Парклейнской умиральницы состоял из двух групп Бокановского, а именно из восьмидесяти четырех светло-рыжих дельтовичек и семидесяти восьми чернявых длинноголовых дельтовиков. В шесть часов, когда заканчивался их рабочий день, обе эти близнецовые группы собирались в вестибюле Умиральницы, и помощник подказначея выдавал им дневную порцию сомы.
Выйдя из лифта, Дикарь очутился в их гуще. Но мыслями его по-прежнему владели смерть, скорбь, раскаяние; рассеянно и машинально он стал проталкиваться сквозь толпу.
Чего толкается? Куда он прется?
Из множества ртов (с двух уровней повыше и пониже) звучали всего лишь два голоса тоненький и грубый. Бесконечно повторяясь, точно в коридоре зеркал, два лица гладкощекий, веснушчатый лунный лик в оранжевом облачке волос и узкая, клювастая, со вчера не бритая физиономия сердито поворачивались к нему со всех сторон. Ворчание, писк, острые локти дельт, толкающие под ребра, заставили его очнуться. Он огляделся и с тошнотным чувством ужаса и отвращения увидел, что снова его окружает неотвязный бред, круглосуточный кошмар роящейся, неразличимой одинаковости. Близнецы, близнецы Червячками кишели они в палате Линды, оскверняя таинство ее смерти. И здесь опять кишат, но уже взрослыми червями ползают по его горю и страданию. Он остановился, испуганными глазами окинул эту одетую в хаки толпу, над которой возвышался на целую голову. «Сколько вижу я красивых созданий! всплыли в памяти, дразня и насмехаясь, поющие слова. Как прекрасен род людской! О дивный новый мир»
Начинаем раздачу сомы! объявил громкий голос. Прошу в порядке очереди. Без задержек.
В боковую дверь уже внесли столик и стул. Объявивший о раздаче бойкий молодой альфовик принес с собой черный железный сейфик. Толпа встретила раздатчика негромким и довольным гулом. О Дикаре уже забыли. Внимание сосредоточилось на черном ящике, поставленном на стол. Альфовик отпер его. Поднял крышку.
О-о! выдохнули разом все сто шестьдесят две дельты, точно перед ними вспыхнул фейерверк.
Раздатчик вынул горсть коробочек.
Ну-ка, сказал он повелительно, прошу подходить. По одному, без толкотни.
По одному и без толкотни близнецы стали подходить. Двое чернявых, рыжая, еще чернявый, за ним три рыжие, за ними
Дикарь все глядел. «О дивный мир! О дивный новый мир» Поющие слова зазвучали уже по-иному. Уже не насмешкой над ним, горюющим и кающимся, не злорадной и наглой издевкой. Не дьявольским смехом, усугубляющим гнусное убожество, тошное уродство кошмара. Теперь они вдруг зазвучали трубным призывом к обновлению, к борьбе. «О дивный новый мир!» Миранда возвещает, что мир красоты возможен, что даже этот кошмар можно преобразить в нечто прекрасное и высокое. «О дивный новый мир!» Это призыв, приказ.
Кончайте толкотню! гаркнул альфовик. Захлопнул крышку ящика. Я прекращу раздачу, если не восстановится порядок.
Дельты поворчали, потолкались и успокоились. Угроза подействовала. Остаться без сомы какой ужас!
Вот так-то, сказал альфовик и опять открыл ящик.
Линда жила и умерла рабыней; остальные должны жить свободными, мир нужно сделать прекрасным. В этом его долг, его покаяние. И внезапно Дикаря озарило, что именно надо сделать, точно ставни распахнулись, занавес отдернулся.
Следующий, сказал раздатчик.
Очередная дельтовичка подошла к столу.
Остановитесь! воскликнул Дикарь громогласно. Остановитесь!
Он протиснулся к столу; дельты глядели на него удивленно.
Господи Форде! пробормотал раздатчик. Это Дикарь. Раздатчику стало страшновато.
Внемлите мне, прошу вас, произнес горячо Дикарь. Приклоните слух Ему никогда прежде не случалось говорить публично, и очень трудно было с непривычки найти нужные слова. Не троньте эту мерзость. Это яд, это отрава.
Послушайте, мистер Дикарь, сказал раздатчик, улыбаясь льстиво и успокоительно. Вы мне позволите
Отрава и для тела, и для души.
Да, но позвольте мне, пожалуйста, продолжить мою работу. Будьте умницей. Осторожным, мягким движением человека, имеющего дело с заведомо злобным зверем, он погладил Дикаря по руке. Позвольте мне только
Ни за что! крикнул Дикарь.
Но поймите, дружище
Не раздавайте, а выкиньте вон всю эту мерзкую отраву.
Слова «выкиньте вон» пробили толщу непонимания, дошли до мозга дельт. Толпа сердито загудела.
Я пришел дать вам свободу, воскликнул Дикарь, поворачиваясь опять к дельтам. Я пришел
Дальше раздатчик уже не слушал; выскользнув из вестибюля в боковую комнату, он спешно залистал там телефонную книгу.
Итак, дома его нет. И у меня его нет, и у тебя нет, недоумевал Бернард. И в «Афродитеуме», и в Центре, и в институте его нет. Куда ж он мог деваться?
Гельмгольц пожал плечами. Они ожидали, придя с работы, застать Дикаря в одном из обычных мест встречи, но тот как в воду канул. Досадно они ведь собрались слетать сейчас в Биарриц на четырехместном спортолете Гельмгольца. Так и к обеду можно опоздать.
Подождем еще пять минут, сказал Гельмгольц. И если не явится, то
Зазвонил телефон. Гельмгольц взял трубку.
Алло. Я вас слушаю. Длинная пауза и затем: Форд побери! выругался Гельмгольц. Буду сейчас же.
Что там такое? спросил Бернард.
Это знакомый из Парк-лейнской умиральницы. Там у них Дикарь буйствует. Видимо, помешался. Времени терять нельзя. Летишь со мной?
И они побежали к лифту.
Неужели вам любо быть рабами? услышали они голос Дикаря, войдя в вестибюль Умиральницы. Дикарь раскраснелся, глаза горели страстью и негодованием. Любо быть младенцами? Вы сосунки, могущие лишь вякать и мараться, бросил он дельтам в лицо, выведенный из себя животной тупостью тех, кого пришел освободить. Но оскорбления отскакивали от толстого панциря; в непонимающих взглядах была лишь тупая и хмурая неприязнь.
Да, сосунки! еще громче крикнул он. Скорбь и раскаяние, сострадание и долг! теперь все было позабыто, все поглотила густая волна ненависти к этим недочеловекам. Неужели не хотите быть свободными, быть людьми? Или вы даже не понимаете, что такое свобода и что значит быть людьми? Гнев придал ему красноречия; слова лились легко. Не понимаете? повторил он и опять не получил ответа. Что ж, хорошо, произнес он сурово. Я научу вас; освобожу вас наперекор вам самим. И, растворив толчком окно, выходящее во внутренний двор, он стал горстями швырять туда коробочки с таблетками сомы.
При виде такого святотатства одетая в хаки толпа окаменела от изумления и ужаса.
Он сошел с ума, прошептал Бернард, широко раскрыв глаза. Они убьют его. Они
Толпа взревела, грозно качнулась, двинулась на Дикаря.