Науку?.. Дикарь сдвинул брови. Слово это он знает. Но не знает его точного значения. Старики индейцы о науке не упоминали, Шекспир о ней молчит, а из рассказов Линды возникало лишь самое смутное понятие: наука позволяет строить вертопланы, наука поднимает на смех индейские пляски, наука оберегает от морщин и сохраняет зубы. Напрягая мозг, Дикарь старался вникнуть в слова Главноуправителя.
Да, продолжал Мустафа Монд. И это также входит в плату за стабильность. Не одно лишь искусство несовместимо со счастьем, но и наука. Опасная вещь наука; приходится держать ее на крепкой цепи и в наморднике.
Как так? удивился Гельмгольц. Но ведь мы же вечно трубим: «Наука превыше всего». Это же избитая гипнопедическая истина.
Внедряемая трижды в неделю, с тринадцати до семнадцати лет, вставил Бернард.
А вспомнить всю нашу институтскую пропаганду науки
Да, но какой науки? возразил Мустафа насмешливо. Вас не готовили в естествоиспытатели, и судить вы не можете. А я был неплохим физиком в свое время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша наука нечто вроде поваренной книги, причем правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение, и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе как по особому разрешению главного повара. Теперь я сам главный повар. Но когда-то я был пытливым поваренком. Пытался варить по-своему. По неправоверному, недозволенному рецепту. Иначе говоря, попытался заниматься подлинной наукой. Он замолчал.
И чем же кончилось? не удержался Гельмгольц от вопроса.
Чуть ли не тем же, чем кончается у вас, молодые люди, со вздохом ответил Главноуправитель. Меня чуть было не сослали на остров.
Слова эти побудили Бернарда к действиям бурным и малопристойным.
Меня сошлют на остров? Он вскочил и подбежал к Главноуправителю, отчаянно жестикулируя. Но за что же? Я ничего не сделал. Это все они. Клянусь, это они. Он обвиняюще указал на Гельмгольца и Дикаря. О, прошу вас, не отправляйте меня в Исландию. Я обещаю, что исправлюсь. Дайте мне только возможность. Прошу вас, дайте мне исправиться. Из глаз его потекли слезы. Ей-форду, это их вина, зарыдал он. О, только не в Исландию. О, пожалуйста, ваше фордейшество, пожалуйста И в припадке малодушия он бросился перед Мондом на колени. Тот пробовал поднять его, но Бернард продолжал валяться в ногах; молящие слова лились потоком. В конце концов Главноуправителю пришлось нажатием кнопки вызвать четвертого своего секретаря.
Позовите трех служителей, приказал Мустафа, отведите его в спальную комнату. Дайте ему вдосталь подышать парами сомы, уложите в постель, и пусть проспится.
Четвертый секретарь вышел и вернулся с тремя близнецами-лакеями в зеленых ливреях. Кричащего, рыдающего Бернарда унесли.
Можно подумать, его убивают, сказал Главноуправитель, когда дверь за Бернардом закрылась. Имей он хоть крупицу смысла, он бы понял, что наказание его является по существу наградой. Его ссылают на остров. То есть посылают туда, где он окажется в среде самых интересных мужчин и женщин на свете. Это все те, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны к жизни в нашем обществе. Все те, кого не удовлетворяет правоверность, у кого есть свои, самостоятельные взгляды. Словом, все те, кто собой что-то представляет. Я почти завидую вам, мистер Уотсон.
Гельмгольц Уотсон рассмеялся.
Тогда почему же вы сами не на острове? спросил он.
Потому что все-таки предпочел другое, ответил Главноуправитель. Мне предложили выбор либо ссылка на остров, где я смог бы продолжать свои занятия чистой наукой, либо же служба при Совете Главноуправителей с перспективой занять впоследствии пост Главноуправителя. Я выбрал второе и простился с наукой. Временами я жалею об этом, продолжал он, помолчав. Счастье хозяин суровый. Служить счастью, особенно счастью других, гораздо труднее, чем служить истине, если ты не сформован так, чтобы служить слепо. Он вздохнул, опять помолчал, затем заговорил уже бодрее: Но долг есть долг. Он важней, чем собственные склонности. Меня влечет истина. Я люблю науку. Но истина грозна; наука опасна для общества. Столь же опасна, сколь была благотворна. Наука дала нам самое устойчивое равновесие во всей истории человечества. Китай по сравнению с нами был безнадежно неустойчив; даже первобытные матриархии были не стабильней нас. И это, повторяю, благодаря науке. Но мы не можем позволить, чтобы наука погубила свое же благое дело. Вот почему мы так строго ограничиваем размах научных исследований вот почему я чуть не оказался на острове. Мы даем науке заниматься лишь самыми насущными, сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейше ставятся препоны. А занятно бывает читать, продолжал Мустафа после короткой паузы, что писали во времена Господа нашего Форда о научном прогрессе. Тогда, видимо, воображали, что науке можно позволить развиваться бесконечно и невзирая ни на что. Знание считалось верховным благом, истина высшей ценностью; все остальное второстепенным, подчиненным. Правда, и в те времена взгляды начинали уже меняться. Сам Господь наш Форд сделал многое, чтобы перенести упор с истины и красоты на счастье и удобство. Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота не способны. Так что, разумеется, когда властью завладевали массы, верховной ценностью становилось всегда счастье, а не истина с красотой. Но несмотря на все это, научные исследования по-прежнему еще не ограничивались. Об истине и красоте продолжали толковать так, точно они оставались высшим благом. Это длилось вплоть до Девятилетней войны. Война-то заставила запеть по-другому. Какой смысл в истине, красоте или познании, когда кругом лопаются сибиреязвенные бомбы? После той войны и была впервые взята под контроль наука. Люди тогда готовы были даже свою жажду удовольствий обуздать. Все отдавали за тихую жизнь. С тех пор мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничто не дается. За счастье приходится платить. Вот вы и платите, мистер Уотсон, потому что слишком заинтересовались красотой. Я же слишком увлекся истиной и тоже поплатился.
Но вы ведь не отправились на остров, произнес молчаливо слушавший Дикарь.
Главноуправитель улыбнулся.
В том и заключалась моя плата. В том, что я остался служить счастью. И не своему, а счастью других. Хорошо еще, прибавил он после паузы, что в мире столько островов. Не знаю, как бы мы обходились без них. Пришлось бы, вероятно, всех еретиков отправлять в умертвительную камеру. Кстати, мистер Уотсон, подойдет ли вам тропический климат? Например, Маркизские острова или Самоа? Или же дать вам атмосферу пожестче?
Дайте мне климат крутой и скверный, ответил Гельмгольц, вставая с кресла. Я думаю, в суровом климате лучше будет писаться. Когда кругом ветра и штормы
Монд одобрительно кивнул.
Ваш подход мне нравится, мистер Уотсон. Весьма и весьма нравится в такой же мере, в какой по долгу службы я обязан вас порицать. Он снова улыбнулся. Фолклендские острова вас устроят?
Да, устроят, пожалуй, ответил Гельмгольц. А теперь, если позволите, я пойду к бедняге Бернарду, погляжу, как он там.
Глава 17
Искусством пожертвовали, наукой немалую вы цену заплатили за ваше счастье, сказал Дикарь, когда они с Главноуправителем остались одни. А может, еще чем пожертвовали?
Ну, разумеется, религией, ответил Мустафа. Было некое понятие, именуемое Богом, до Девятилетней войны. Но это понятие, я думаю, вам очень знакомо.
Да начал Дикарь и замялся. Ему хотелось бы сказать про одиночество, про ночь, про плато месы в бледном лунном свете, про обрыв и прыжок в черную тень, про смерть. Хотелось, но слов не было. Даже у Шекспира слов таких нет.
Главноуправитель тем временем отошел в глубину кабинета, отпер большой сейф, встроенный в стену между стеллажами. Тяжелая дверца открылась.
Примечания
1
Кающиеся (исп.). Здесь и далее примеч. пер.