Спаси его Форд, сказал Бернард, отворачиваясь.
На Форда надейся, а сам не плошай! И со смехом (да! с ликующим смехом) Гельмгольц кинулся на подмогу сквозь толпу.
Свобода, свобода! восклицал Дикарь, правой рукой вышвыривая сому, а левой, сжатой в кулак, нанося удары по лицам, не отличимым одно от другого. Свобода! (И внезапно рядом с ним оказался Гельмгольц.) Молодчина Гельмгольц! (И тоже стал отбивать атакующих.) Теперь вы люди наконец! (И тоже стал швырять горстями отраву в распахнутое окно.) Да, люди, люди! И вот уже выкинута вся сома. Дикарь схватил ящик, показал дельтам черную его пустоту. Вы свободны!
С ревом, с удвоенной яростью толпа хлынула опять на обидчиков.
Они пропали, вырвалось у Бернарда, в замешательстве стоявшего в стороне от схватки. И, охваченный внезапным порывом, он бросился было на помощь друзьям; остановился, колеблясь, устыженно шагнул вперед, снова замялся и так стоял в муке стыда и боязни без него ведь их убьют, а если присоединится, самого его убить могут, но тут (благодарение Форду!) в вестибюль вбежали полицейские в очкастых свинорылых противогазных масках.
Бернард метнулся им навстречу. Замахал руками теперь и он участвовал, делал что-то! Закричал:
Спасите! Спасите! все громче и громче, точно этим криком и сам спасал. Спасите! Спасите!
Оттолкнув его, чтоб не мешал, полицейские принялись за дело. Трое, действуя заплечными распылителями, заполнили весь воздух клубами парообразной сомы. Двое завозились у переносного устройства синтетической музыки. Еще четверо с водяными пистолетами в руках, заряженными мощным анестезирующим средством, врезались в толпу и методически стали валить с ног самых ярых бойцов одного за другим.
Быстрей, быстрей! вопил Бернард. Быстрей, а то их убьют. Упп Раздраженный его криками, один из полицейских пальнул в него из водяного пистолета. Секунду-две Бернард покачался на ногах, ставших ватными, желеобразными, жидкими, как вода, и мешком свалился на пол.
Из музыкального устройства раздался Голос. Голос Разума, Голос Добросердия. Зазвучал синтетический «Призыв к порядку» 2 (средней интенсивности).
Друзья мои, друзья мои! воззвал Голос из самой глубины своего несуществующего сердца с таким бесконечно ласковым укором, что даже глаза полицейских за стеклами масок на миг замутились слезами. Зачем вся эта сумятица? Зачем? Соединимся в счастье и добре. В счастье и добре, повторил Голос. В мире и покое. Голос дрогнул, сникая до шепота, истаивая. О, как хочу я, чтоб вы были счастливы, зазвучал он опять с тоскующей сердечностью. Как хочу я, чтоб вы были добры! Прошу вас, прошу вас, отдайтесь добру и
В две минуты Голос при содействии паров сомы сделал свое дело. Дельты целовались в слезах и обнимались по пять-шесть близнецов сразу. Даже Гельмгольц и Дикарь чуть не плакали. Из хозяйственной части принесли упаковки сомы; спешно организовали новую раздачу, и под задушевные, сочно-баритональные напутствия Голоса дельты разошлись восвояси, растроганно рыдая.
До свидания, милые-милые мои, храни вас Форд! До свидания, милые-милые мои, храни вас Форд! До свидания, милые-милые
Когда ушли последние дельты, полицейский выключил устройство. Ангельский Голос умолк.
Пойдете по-хорошему? спросил сержант. Или придется вас анестезировать? Он с угрозой мотнул своим водяным пистолетом.
Пойдем по-хорошему, ответил Дикарь, утирая кровь с рассеченной губы, с исцарапанной шеи, с укушенной левой руки. Прижимая к разбитому носу платок, Гельмгольц кивнул подтверждающе.
Очнувшись, почувствовав под собой ноги, Бернард понезаметней направился в этот момент к выходу.
Эй, вы там! окликнул его сержант, и свинорылый полисмен пустился следом, положил руку Бернарду на плечо.
Бернард обернулся с невинно-обиженным видом. Что вы! У него и в мыслях не было убегать.
Хотя для чего я вам нужен, сказал он сержанту, понятия не имею.
Вы ведь приятель задержанных?
Видите ли начал Бернард и замялся. Нет, отрицать невозможно. А что в этом такого? спросил он.
Пройдемте, сказал сержант и повел их к ожидающей у входа полицейской машине.
Глава 16
Всех троих пригласили войти в кабинет Главноуправителя.
Его фордейшество спустится через минуту. И дворецкий в гамма-ливрее удалился.
Нас будто не на суд привели, а на кофеинопитие, сказал со смехом Гельмгольц, погружаясь в самое роскошное из пневматических кресел. Не вешай носа, Бернард, прибавил он, взглянув на друга, зеленоватобледного от тревоги. Но Бернард не поднял головы; не отвечая, даже не глядя на Гельмгольца, он присел на самом жестком стуле в смутной надежде как-то отвратить этим гнев Власти.
А Дикарь неприкаянно бродил вдоль стен кабинета, скользя рассеянным взглядом по корешкам книг на полках, по нумерованным ячейкам с роликами звукозаписи и бобинами для читальных машин. На столе под окном лежал массивный том, переплетенный в мягкую черную искусственную кожу, на которой были вытиснены большие золотые знаки Т. Дикарь взял том в руки, раскрыл. «Моя жизнь и работа», писание Господа нашего Форда. Издано в Детройте Обществом фордианских знаний. Полистав страницы, прочтя тут фразу, там абзац, он сделал вывод, что книга неинтересная, и в это время отворилась дверь, и энергичным шагом вошел Постоянный Главноуправитель Западной Европы.
Пожав руки всем троим, Мустафа Монд обратился к Дикарю:
Итак, вам не очень-то нравится цивилизация, мистер Дикарь.
Дикарь взглянул на Главноуправителя. Он приготовился лгать, шуметь, молчать угрюмо; но лицо Монда светилось беззлобным умом, и ободренный Дикарь решил говорить правду напрямик.
Да, не нравится.
Бернард вздрогнул, на лице его выразился страх. Что подумает Главноуправитель? Числиться в друзьях человека, который говорит, что ему не нравится цивилизация, говорит открыто, и кому? Самому Главноуправителю! Это ужасно.
Ну что ты, Джон начал Бернард. Взгляд Мустафы заставил его съежиться и замолчать.
Конечно, продолжал Дикарь, есть у вас хорошее. Например, музыка, которой полон воздух
«Порой тысячеструнное бренчанье кругом, и голоса порой звучат!»
Дикарь вспыхнул от удовольствия:
Значит, и вы его читали? Я уж думал, тут, в Англии, никто Шекспира не знает.
Почти никто. Я один из очень немногих, с ним знакомых. Шекспир, видите ли, запрещен. Но поскольку законы устанавливаю я, то я могу и нарушать их. Причем безнаказанно, прибавил он, поворачиваясь к Бернарду. Чего, увы, о вас не скажешь.
Бернард еще безнадежней и унылей поник головой.
А почему запрещен? спросил Дикарь. Он так обрадовался человеку, читавшему Шекспира, что на время забыл обо всем прочем.
Главноуправитель пожал плечами.
Потому что он старье; вот главная причина. Старье нам не нужно.
Но старое ведь бывает прекрасно.
Тем более. Красота притягательна, и мы не хотим, чтобы людей притягивало старье. Надо, чтобы им нравилось новое.
Но ваше новое так глупо, так противно. Эти фильмы, где все только летают вертопланы и ощущаешь, как целуются. Он сморщился брезгливо. Мартышки и козлы! Лишь словами Отелло мог он с достаточной силой выразить свое презрение и отвращение.
А ведь звери это славные, нехищные, как бы в скобках, вполголоса заметил Главноуправитель.
Почему вы не покажете людям «Отелло» вместо этой гадости?
Я уже сказал старья мы не даем им. К тому же они бы не поняли «Отелло».
Да, это верно. Дикарь вспомнил, как насмешила Гельмгольца Джульетта.
Что ж, сказал он после паузы, тогда дайте им что-нибудь новое в духе «Отелло», понятное для них.
Вот именно такое нам хотелось бы писать, вступил наконец Гельмгольц в разговор.
И такого вам написать не дано, возразил Монд. Поскольку если оно и впрямь будет в духе «Отелло», то никто его не поймет, в какие новые одежды ни рядите. А если будет ново, то уж никак не сможет быть в духе «Отелло».
Но почему не сможет?
Да, почему? подхватил Гельмгольц. Он тоже отвлекся на время от неприятной действительности. Не забыл о ней лишь Бернард, совсем позеленевший от злых предчувствий; но на него не обращали внимания. Почему?
Потому что мир наш уже не мир «Отелло». Как для «фордов» необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность. Теперь же мир стабилен, устойчив. Люди счастливы; они получают все то, чего хотят, и не способны хотеть того, чего получить не могут. Они живут в достатке, в безопасности; не знают болезней; не боятся смерти; блаженно не ведают страсти и старости; им не отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них ни жен, ни детей, ни любовей и, стало быть, нет треволнений; они так сформованы, что практически не могут выйти из рамок положенного. Если же и случаются сбои, то к нашим услугам сома. А вы ее выкидываете в окошко, мистер Дикарь, во имя свободы. Свободы! Мустафа рассмеялся. Вы думали, дельты понимают, что такое свобода! А теперь надеетесь, что они поймут «Отелло»! Милый вы мой мальчик!
Дикарь замолчал. Затем сказал упрямо:
Все равно «Отелло» хорошая вещь, «Отелло» лучше ощущальных фильмов.
Разумеется, лучше, согласился Главноуправитель. Но эту цену нам приходится платить за стабильность. Пришлось выбирать между счастьем и тем, что называли когда-то высоким искусством. Мы пожертвовали высоким искусством. Взамен него у нас ощущалка и запаховый орган.
Но в них нет и тени смысла.
Зато в них масса приятных ощущений для публики.
Но ведь это «это бредовой рассказ кретина».
Вы обижаете вашего друга, мистера Уотсона, засмеявшись, сказал Мустафа. Одного из самых выдающихся специалистов по инженерии чувств
Однако он прав, сказал Гельмгольц хмуро. Действительно, кретинизм. Пишем, а сказать-то нечего
Согласен, нечего. Но это требует колоссальной изобретательности. Вы делаете вещь из минимальнейшего количества стали создаете художественные произведения почти что из одних голых ощущений.
Дикарь покачал головой:
Мне все это кажется просто гадким.
Ну разумеется. В натуральном виде счастье всегда выглядит убого рядом с цветистыми прикрасами несчастья. И разумеется, стабильность куда менее колоритна, чем нестабильность. А удовлетворенность совершенно лишена романтики сражений со злым роком, нет здесь красочной борьбы с соблазном, нет ореола гибельных сомнений и страстей. Счастье лишено грандиозных эффектов.
Пусть так, сказал Дикарь, помолчав. Но неужели нельзя без этого ужаса без близнецов? Он провел рукой по глазам, как бы желая стереть из памяти эти ряды одинаковых карликов у сборочного конвейера, эти близнецовые толпы, растянувшиеся очередью у входа в Брентфордский моновокзал, эти человечьи личинки, кишащие у смертного одра Линды, эту атакующую его одноликую орду. Он взглянул на свою забинтованную руку и поежился. Жуть какая!
Зато польза какая! Вам, я вижу, не по вкусу наши группы Бокановского; но, уверяю вас, они фундамент, на котором строится все остальное. Они стабилизирующий гироскоп, который позволяет ракетоплану государства стремить свой полет, не сбиваясь с курса. Главноуправительский бас волнительно вибрировал; жесты рук изображали ширь пространства и неудержимый лет ракетоплана; ораторское мастерство Мустафы Монда достигало почти уровня синтетических стандартов.
А разве нельзя обойтись вовсе без них? упорствовал Дикарь. Ведь вы можете получать что угодно в ваших бутылях. Раз уж на то пошло, почему бы не выращивать всех плюс-плюс-альфами?
Ну нет, нам еще жить не надоело, отвечал Монд со смехом. Наш девиз счастье и стабильность. Общество же, целиком состоящее из альф, обязательно будет нестабильно и несчастливо. Вообразите вы себе завод, укомплектованный альфами, то есть индивидуумами разными и розными, обладающими хорошей наследственностью и по формовке своей способными в определенных пределах к свободному выбору и ответственным решениям. Вы только вообразите.
Дикарь попробовал вообразить, но без особого успеха.
Это же абсурд. Человек, сформованный, воспитанный как альфа, сойдет с ума, если его поставить на работу эпсилон-полукретина, сойдет с ума или примется крушить и рушить все вокруг. Альфы могут быть вполне добротными членами общества, но при том лишь условии, что будут выполнять работу альф. Только от эпсилона можно требовать жертв, связанных с работой эпсилона, по той простой причине, что для него это не жертвы, а линия наименьшего сопротивления, привычная жизненная колея, по которой он движется. По которой двигаться обречен всем своим формированием и воспитанием. Даже после раскупорки он продолжает жить в бутыли в невидимой бутыли рефлексов, привитых эмбриону и ребенку. Конечно, и каждый из нас, продолжал задумчиво Главноуправитель, проводит жизнь свою в бутыли. Но если нам выпало быть альфами, то бутыли наши огромного размера сравнительно с бутылями низших каст. В бутылях поменьше объемом мы страдали бы мучительно. Нельзя разливать альфа-винозаменитель в эпсилон-мехи. Это ясно уже теоретически. Да и практикой доказано. Кипрский эксперимент дал убедительные результаты.
А что это был за эксперимент? спросил Дикарь.
Можете назвать его экспериментом по винорозливу, улыбнулся Мустафа Монд. Начат он был в 473 году Эры Форда. По распоряжению Главноуправителей Мира остров Кипр был очищен от всех его тогдашних обитателей и заново заселен специально выращенной партией альф численностью в двадцать две тысячи. Им дана была вся необходимая сельскохозяйственная и промышленная техника и предоставлено самим вершить свои дела. Результат в точности совпал с теоретическими предсказаниями. Землю не обрабатывали как положено; на всех заводах бастовали; законы в грош не ставили, приказам не повиновались; все альфы, назначенные на определенный срок выполнять черные работы, интриговали и ловчили как могли, чтобы перевестись на должность почище, а все, кто сидел на чистой работе, вели встречные интриги, чтобы любым способом удержать ее за собой. Не прошло и шести лет, как разгорелась самая настоящая гражданская война. Когда из двадцати двух тысяч девятнадцать оказались перебиты, уцелевшие альфы обратились к Главноуправителям с единодушной просьбой снова взять в свои руки правление. Просьба была удовлетворена. Так пришел конец единственному в мировой истории обществу альф.
Дикарь тяжко вздохнул.
Оптимальный состав народонаселения, говорил далее Мустафа, смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой, одна девятая над водой.
А счастливы ли те, что под водой?
Счастливее тех, что над водой. Счастливее, к примеру, ваших друзей, кивнул Монд на Гельмгольца и Бернарда.
Несмотря на свой отвратный труд?
Отвратный? Им он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им. Он не тяжел, детски прост. Не перегружает ни головы, ни мышц. Семь с половиной часов умеренного, неизнурительного труда, а затем сома в таблетках, игры, беззапретное совокупление и ощущалки. Чего еще желать им? вопросил Мустафа. Ну правда, они могли бы желать сокращения рабочих часов. И разумеется, можно бы и сократить. В техническом аспекте проще простого было бы свести рабочий день для низших каст к трем-четырем часам. Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет. Эксперимент с рабочими часами был проведен еще полтора с лишним века назад. Во всей Ирландии ввели четырехчасовой рабочий день. И что ж это дало в итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы и больше ничего. Три с половиной лишних часа досуга не только не стали источником счастья, но даже пришлось людям глушить эту праздность сомой. Наше Бюро изобретений забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! Монд широко взмахнул рукой. Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же рабочих; было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг. То же и в сельском хозяйстве. Вообще можно было бы индустриально синтезировать все пищевые продукты до последнего кусочка, пожелай мы только. Но мы не желаем. Мы предпочитаем держать треть населения занятой в сельском хозяйстве. Ради их же блага именно потому, что сельскохозяйственный процесс получения продуктов берет больше времени, чем индустриальный. Кроме того, нам надо заботиться о стабильности. Мы не хотим перемен. Всякая перемена угроза для стабильности. И это вторая причина, по которой мы так скупо вводим в жизнь новые изобретения. Всякое чисто научное открытие является потенциально разрушительным; даже и науку приходится иногда рассматривать как возможного врага. Да, и науку тоже.