Что скажете? усмехнулась Марго.
Я пойду, сказала я, чувствуя себя оплеванной. «Сама виновата», осудила бы моя мать.
А как же портрет? Надо закончить. Скоро мой муж придет, надо бы его спросить, что он думает, заодно познакомитесь с ним. Не сомневаюсь, вы понравитесь друг другу. Возможно, вы даже где-то с ним встречались, продолжала она глумиться надо мной. Не встречались?
Мне пора, я пойду, промямлила я и двинулась к выходу.
В коридоре стояла Кристина бледная, прозрачная, как невесомая. Неужели все слышала и догадалась? Или поняла по интонации голоса своей матери, что между мной и Марго происходит что-то гадкое? Скорей всего, мне мерещится от отчаяния. Но глаза Кристины, голубые, как и у ее отца, говорили о том, что не мерещится. Ни в чем я не уверена, все как в дыму. В голове только одна четкая мысль: надо поскорее отсюда удрать, пока не вернулся Стас.
Я множество раз представляла себе сцену разоблачения. Проигрывала ее в уме в разных вариантах один хуже другого. Не всеобщего осуждения я боялась, с этим я бы справилась, да и плевать на осуждение. Я боялась потерять Стаса. То, что он женат, я вычислила довольно быстро, и меня терзала мысль, что он меня бросит никогда не оставит свою семью, как заявила мне с издевкой Марго. Ради этого она меня сюда заманила под предлогом портрета. Ложь Стаса меня съедала, терзала, возмущала, но я готова была все простить и принять ситуацию такой, какая она есть, лишь бы не расставаться с ним. И бунтовала моя совесть: нельзя воровать чужое. «Я же не знала, что он женат», спорила я сама с собой. «Теперь же знаешь, но не хочешь от него отказаться», стыдила я себя. Меня кидало из крайности в крайность: готова была порвать с ним и освободиться от лжи, но, представляя свою жизнь без Стаса, ничего не делала и не признавалась ему, что обо всем догадалась. Пусть остается так, как есть, тогда не придется принимать мучительные, непосильные решения. Любовь-страсть меня поработила, а я хотела быть свободной. Сейчас открою входную дверь и, скинув с себя несвободу, навсегда уйду, должна уйти, должна.
Не получается открыть? раздался за спиной насмешливый голос Марго. Надо повернуть ключ.
Да, да, пролепетала я.
Одновременно с моим лепетом дверь распахнулась, и в квартиру вошел Стас. Посмотрел на меня, как на незнакомку, которую видит впервые, и безразлично поздоровался. Ни один нерв не дрогнул на его лице. Глаза равнодушные, прохладные, без глубины и теплоты, когда он был со мной. Он тоже был незнакомцем не любимый человек, а играющий роль артист.
Это Стас, мой муж, а это Вероника, со смехом представила нас друг другу Марго.
Извините, пробормотала я и выскочила на лестничную площадку. И только в метро вспомнила, что в спешке забыла свои рабочие инструменты. Ну да ладно, не бежать же за ними назад, куплю новые!
Я надеялась, что Стас позвонит, оправдается, что-то объяснит. Его отчужденный взгляд говорил о том, что я ему никто, семья дороже и не станет он переворачивать свою жизнь из-за какой-то временной любовной интрижки. Не делай поспешных выводов, начала я себя убеждать, он растерялся, не хотел скандала в присутствии дочери, не мог же он броситься ко мне с объятиями. Внезапно меня осенило: он подумал, что я явилась к Марго с целью их развести. Надо срочно написать ему, что произошло в действительности, что я не действовала за его спиной. С трудом себя остановила, чтобы не написать.
Пока покачивалась в вагоне метро, перемалывая одно и то же, пристал какой-то наглый парень с противной рожей. Отшив его, я вышла из метро. Краем глаза проверила, что этот придурок не тащится за мной. На всякий случай вытащила из сумки газовый баллончик. Сжимая его в руке, направилась к дому. Шла и внушала себе, что не рыдать надо, а ликовать наконец-то я свободна, не придется больше врать матери и бабушке, жить под страхом быть брошенной. «Ура, я свободна!» кричала я про себя, но крик звучал слабенько. Молчание Стаса убивало. Выходит, его не тревожит, конец ли это наших отношений. Раз конец, так тому и быть.
Разбитая, с застрявшим в горле комом слез, я вошла в квартиру. Из кухни доносился недовольный голос матери. Она отчитывала за что-то бабушку. Срывала на ней свои неудачи дня.
Что здесь происходит? спросила я.
Ничего, пустяки, сказала мама.
Однако бабушкин похоронный вид говорил о том, что ссора серьезная. Обычно непреклонная и решительная, в этот раз она выглядела раздавленной.
Не похоже, что пустяки, вспыхнула во мне защитница. Я же вижу, что бабушка расстроена, ты опять ее обижаешь.
Это не я, а она меня обижает! Я попросила ее посидеть завтра вечером часа два в своей комнате, пока у меня будут гости, а она заявила, что я ее оскорбляю.
А разве это не оскорбление запирать родную мать в комнате, как в камере? Ты так ее стыдишься? заклокотала я от обиды за бабушку и от нестерпимой боли в сердце. «Стас», стонало все внутри.
Опять двадцать пять! Тебя послушать, так я всех стыжусь.
Как еще это назвать? На твои спектакли нам ходить запрещено, а теперь уже из комнаты выходить нельзя. Может, еще в кладовке нас запрешь?
Не говори глупостей! Я всего лишь попросила посидеть недолго в комнате. Неужели это так сложно? Придут важные люди, мне необходимо переговорить с ними наедине.
А в туалет бабушке можно будет выходить? Или ночным горшком пользоваться? съязвила я.
Не смешно, поморщилась мать. Почему такая невинная просьба воспринимается в штыки?
Мне тоже спрятаться вместе с бабушкой?
А-а, бессмысленно что-либо говорить! Вы обе глухие! Мать махнула рукой и ушла.
Не расстраивайся, ба. Не бери в голову, бросилась я утешать. Ты же знаешь мамины закидоны, завтра она извинится.
Да уж, извинится она! Ладно, так уж и быть, посижу в комнате, обреченно произнесла бабушка.
Тогда я с тобой вместе посижу, телевизор с наушниками будем смотреть, чтобы не выдать своего присутствия, попробовала я обернуть все в шутку. Мне удалось бабушка улыбнулась.
У тебя все в порядке? спросила она. Какая-то странная ты, дерганая.
Все нормуль, устала, много работы.
Завралась я окончательно. Надо бы записывать свои сочинительства, чтобы не запутаться в них. Умасливаю свою совесть тем, что иногда ложь идет во благо лучше соврать, чем рубануть правду-матку и причинить человеку боль. Мои признания бабушку бы убили. Она не из тех моралистов, которые всех поучают, а сами творят, что им вздумается. В свои «проповеди» о честности и справедливости она свято верит и следует своим правилам. Для нее роман с женатым человеком колоссальный грех, поэтому рассказывать ей ничего не буду, да и нечего рассказывать все закончено. С этим роковым словом «закончено» я вошла к себе.
Моя комната это моя келья, оторванная от мира за окном. Вхожу, и мои работы оживают, приветствуют меня. Среди них я ощущаю себя сильнее, увереннее. Они это я. Частица меня осталась и в доме Стаса, в незаконченном портрете Кристины. Частица и в портрете самого Стаса, который я прячу от матери. Разумнее держать его в папке, раз она что-то смекнула. Перед сном, когда затихала наша квартира, я вытаскивала портрет. Мне удалось передать выражение глаз Стаса. Только одна я видела в них глубину и нежность. Да нет, не одна Марго тоже. Обнимая ее, целуя, он смотрит на нее точно так же, как и на меня, а вероятнее всего, с еще большей нежностью, потому что она его спутница по жизни, а я игрушка-развлечение: позабавился, наговорил кучу фальшивых ласковостей и бросил. Меня сжигала ревность несвойственная мне, незнакомая до появления Стаса. Ревность не уступает любви по силе и даже помощнее будет. Она рвет меня на куски, вызывает отчаянные, крайние мысли. Иногда думаю, что ревность к любви не имеет отношения темное, не нужное мне чувство. Даже опасное не ты ревность контролируешь, а она тебя.
Я положила портрет Стаса назад в папку хватит себя терзать, лучше поработаю. Моя задача творить, а не страдать. На столе большой лист бумаги и карандаши всех цветов, с остро отточенными кончиками-иглами. Раскручу свою фантазию до отказа, влечу в работу всем своим существом и стану одним из нарисованных мной цветов не тех, что растут на лугах и на клумбах, а нереалистичных. Я взяла карандаш, коснулась его кончиком бумаги и остановилась. Из комнаты бабушки донесся настороживший меня звук. Стены у нас хлипкие, ничего не утаить.
Ты плачешь? вошла я к бабушке. В отличие от мамы, дверь в свою комнату она держала открытой.
Нет, не призналась она, но ее выдавали мокрые, покрасневшие глаза.
Сникшая, ссутулившаяся, она сидела на кровати. За осанкой она всегда следила и меня учила, а ну-ка выпрямись! а сейчас согнулась, словно ссора с мамой посадила на ее спину горб. Глядя на ее лицо с разбежавшимися по нему морщинами, на ее кисти рук с синеватыми венами (а я не замечала вены раньше), на дряблый мешочек кожи, висевший под ее подбородком, мне стало больно. Я с малых лет настолько привыкла, что моя кремень-бабушка никогда не разваливается, держит себя в форме, что казалось, она вечно такой будет. Даже в пожилом возрасте она следила за собой, не позволяла себе раскисать, а сегодня развалилась. Всего лишь одно неосторожное слово способно пошатнуть даже сильных духом. И шарахнула мысль: бабушка может покинуть нас с мамой в любую минуту, а я, эгоистка, не об этом думаю трясусь, как бы не потерять женатого и чужого мне человека, а не родного, как она.
Я обняла ее и повторила, что мама завтра остынет и не стоит обращать внимания на ее фокусы.
Не остынет, покачала головой бабушка. Она меня стыдится, считает меня заурядностью.
Она так не считает. Мало ли что она говорит в запале. За что ей тебя стыдиться? Ты у нас добрая, заботливая, труженица, на работе тебя ценили, ученики тебя любили, друзья тебя любят
1
Джоржия ОКифф (18871986) американская художница.