Снова сон Ах, как тяжело. Рука его, которая поддерживала голову, лежит на коленях, шея затекла, голова опустилась на холодную клеенку, которую покрыт стол. Он поднимается, смотрит на окно, и снова ему кажется, что кто-то большой и темный подбегает к окну, приложится большим, плоским лицом к стеклу, засмеется чему-то и снова отпрыгнет в тьму, и снова появится, и снова исчезнет. И всякий раз у него разные лица: то это смеется его жена, и он узнает ее голубые глаза, мягкий овал подбородка и даже знакомую прядь волос на левом виске, то это его сын, смеющийся, радостный, но какой-то неподвижный таким он лежал в гробу, то это Фугастов, едкий, с желтым шрамом на лбу, со сломанной папиросой в дырявых зубах, хохочущий хрипло, будто не хохочет, а откашливается И снова всё Пустая, холодная, неприветливая комната Да где же люди? За что его оставили здесь? Почему он ушел оттуда? Ему что-то надо сделать. А он забыл, что! Он выпивает еще полстакана горячего чаю с коньяком, понемногу чувствует себя лучше Голоса за стеной движутся к двери, потом дверь раскрывается, входит первым Седлецкий и говорит уже обыкновенным, чуть усталым голосом:
А теперь после трудов праведных по стаканчику чаю, на дорогу прошу. И он жестом дополняет приглашение.
Ну, как, друг? Коньяк-то ничего? А я думал, надули. Уж очень задешево купил, по случаю. А здоровье-то у тебя неважное Я же говорил
И Растягин слушает его, и чей-то голос, неприятный и тихий, точно во сне, говорит ему на ухо: «поскорее, поскорее», и от этого становится холодно, и комната, как палуба парохода, начинает колыхаться
VI
Фугастов сразу же отказался от чая и ушел. За ним последовал Исаков, торопившийся с последним поездом вернуться в Б., где квартировал. Зейман, получив нужные сведения, тоже поспешил откланяться: Зайоницкий остался сидеть в кабинете, сверяя еще раз заметки и приводя в порядок разбросанные карты.
В столовой несколько минут все пили чай молча. Курганов выпил второй стакан, повернулся на стуле и уже готов был прервать молчание, как вдруг Растягин, долго и не мигая смотревший на него свинцовыми, мутными глазами, кивнул как-то не то утвердительно, не то просто смешно головой на его сторону и спросил твердым голосом, каким говорят все больные, которых одолевает лихорадка; голос тверд, а в нем чувствуется, треплется излом, болезненный и тяжелый:
Ну а как же там ваше «коллекционное» министерство?
При этих словах Камба бросил рассматривать себя в самоваре, подавился слюной и взглянул на генерала Седлецкий переглянулся с Кургановым, и последний понял этот взгляд. Поэтому, пропустив мимо ушей явно странное выражение «коллекционное», он принял вызов, поправил очки и начал быстрым темпом свою импровизацию:
Господин генерал! Я с удовольствием смогу удовлетворить ваше любопытство. Достоин свободы тот, кто умеет ее отстоять! Мы до сей поры были достойны ее. Правда, виселицы, тюрьмы и сибирские тундры неважный фон для наших прошлых триумфов, но все же это были триумфы. Социализм, как учение, в жизненности которого сомневаться не приходится, по крайней мере, в настоящий момент, должен охраняться и распространяться не от верхов к низам, а от низов к верхам, потому что при выборности всех служителей власти, низы будут ставить и поддерживать своих людей. Такой властью является настоящее коалиционное правительство Правда, народ наш, нужно сознаться, недостаточно подготовлен не только к восприятию высших истин свободы, но даже и самых простых форм культуры. Это понятно: забиты, загнаны, темны, как земля, по которой ходят, косматы, как леса, где гробы себе рубят, и неумны во многом; это необходимо сказать прямо: во многом неумны. Сдержанности нет, и сознание отсутствует, чуть что и пугачевщина! Пропасть там глубокая, пропасть здесь еще глубже, а посредине узкая тропочка: этой тропочкой провести Россию задача этого, как вы сказали, «коллекционного» правительства и есть. И вы правильно сказали, по-народному, и народ так назовет «коллекционное», потому что мы действительно коллекцию теперь собираем, коллекцию честных и умных людей. А честный человек в России штука редкая! Что же касается резкости этой переломной, так только так и можно матушку-Русь на путь истинный вывести. А если раскачивать ее так еще тысячу лет жди не дождешься, потому что за это время столько еще угодников откроют да кабаков поставят, да перевешают и в Нарымских песках сгноят. А что резкость, так и Петр понял, что только уздой железной да на дыбах и можно что-нибудь сделать. Вот ведь жил когда-то Египет, славная страна, уж такая мудрая, что недаром эта мудрость «тьмою египетской» называется, такая прекрасная, что там даже две веры было: одна для народа, а другая для правителей его: потому что, видите ли, кто поглупее тому и вера поглупее, а кто умнее тот с дураками якшаться не будет. И многим жилось там хорошо, сладко и приятно: положим, они еще больше, чем о земном, о загробном заботились, а народ, чтобы из повиновения не выходил, с голоду сдыхал да камни таскал, в поте лица трудился, здоровеннейшие такие глыбы, десятками лет, чтобы царям гробницы покрасивее да получше поставить, чтобы все будущие народы смотрели и дивились: вот, мол, это послушание, вот, мол, это любовь к царю, вот это смирение: поискать такого. И нет теперь ни этого народа, ни костей его, ни духу его, а пирамиды стоят и удивление, удивление вызывают, а у иных чувствительных людей так и умилительные слезы. Так и у нас этакий русский Египет жил, и не будь революции, долго еще поживал бы да пирамиды строил только русские, не из камней да гранита сиенского, с иероглифами, а из тел своих опозоренных, загубленных бессмысленно, а скреплял не цементом, а стонами, слезами да собственной кровью. И потому этот народ-богоносец Бога-то носил, верно, на спине своей, а на его Боге сидели еще любители, и оттого Бог стал таким тяжелым и немилостивым, и потому два пути были у этого великого народа: или хамство, бунтарское, огненное, великое, низкое, лакейское, слезливое, собачье хамство, или юродство, тихое, темненькое, смиренное, пророческое, ханжеское юродство. Вот таковы и все его лучшие представители Что поделать: мы живем не утопиями, а тем, что есть Да, мы юроды и хамы были и будем, если не захотим быть людьми Вот эта-то задача и есть наша, порядок, так сказать, первого и последнего заседания о земле Русской, о народе-богоносце, о последователях его, иванушках-дураках Вот и все, господин генерал!
Он замолчал, увлекшийся, заалевшийся, нервно сжимая блюдечко гибкими, молодыми пальцами.
Гм сказал Седлецкий, я почти с вами согласен. Правда, во многом не то, но основное да, это почти верно
Он сказал это просто потому, чтобы загладить несколько сильное впечатление, произведенное речью Курганова.
Растягин, слушавший очень внимательно, даже похолодевший, даже поздоровевший сразу от нахлынувших мыслей, отодвинул пустой стакан, как будто он загораживал от него говорившего, и выпалил:
Хорошо, молодой человек, отлично! Только, только скажите мне, как же это вы с такими дураками да на такое дело поднялись Ведь горбатого одна могила исправит Ведь определенные дураки-то, так как же? Могила им, значит? Не понимаю Не ясно Потрудитесь объяснить
VII
Курганов пронзил генерала длинным, упорным взглядом, хрустнул пальцами и продолжал, как будто не сказал перед этим все, а объявил перерыв на пять минут:
Объясниться? Извольте, господин генерал, объяснюсь!.. Вот, например, англичане Многому у них нам поучиться следует, а был у них один великий человек, Карлейль, вероятно, слыхали: так он сказал: «В Англии двадцать восемь миллионов жителей, по большей части дураков». А между тем многие и многие с этим не согласны, да хотя бы я первый Это я к тому, что все мнения вообще субъективны, что же касается мною высказанных, то я от слов не отказываюсь: были русские иванами-дураками, а нужно им стать иванами-умниками. Нужно перевоспитать сознание, нужно пройти очень узкую тропу между безднами, между православием и язычеством, и попадешь в царство разума Вот куда! Я не собирался бросать на том, что дураки дураками останутся, нужно обучать, нужно свету пустить, нужно бросить лучину да за электричество взяться. Вот хотя бы война Из-под палки дрались, из-под пулемета или другим обманом, что там говорить, вам это известно так же хорошо, как и мне А мы добьемся, что за идею будут драться, за истину с чистой душой, и не ночью, не ночью, а днем. Труден этот путь, но другого нет. Противоречий много, и не может их не быть, потому что слишком долго стукались лбами да спотыкались о собственные ноги Сейчас они зверями шли, а пойдут людьми на чистоту, а если среди них окажутся такие, как вот те, о которых мы сегодня говорили, то это только к лучшему: худую траву из поля вон. Вот если все они не смогут, ну, скажем, в силу своей исторической привычки, что ли, на чистоту идти и все будут такими, как те, тогда конец Мертвая точка! Штиль, и штиль на 1000 лет, до нового пожара, а может быть, его и не будет: что раз сгорело, то во второй раз поджечь трудно а от этого сегодняшнего и угольков не уцелеет. Сами затопчут, чтобы не обжечься Вот что я могу вам разъяснить, господин генерал. А за дураков я уверен. Они на попятный не пойдут, потому что сообразят, что такое ум и свобода Неужели царей защищали, а себя защищать откажутся? Нет, кажется, этого не будет. А теперь Вы что-то хотите сказать?
Я? Нет, ничего, сказал Седлецкий. Пожалуйста.
Простите, волнуясь, заговорил Растягин, прежнее болезненное ощущение снова завладевало им, по-стариковски я уж так, попросту
Да? остановился вопросительно Курганов, глядя на Камбу, не спускавшего с него глаз.
Сколько вам лет? спросил Растягин, немилосердно краснея.
Двадцать три! быстро ответил громко и отчетливо Курганов, точно отвечал на перекличке. Двадцать три с «хвостиком». «Хвостику» три месяца Но я должен проститься, к сожалению. Я еще бы поговорил с вами, господин генерал, вы, я вижу, подробно интересуетесь вопросом, но Он взглянул на часы. Я обязался сегодня еще успеть забежать во фракцию. Мы, знаете, целый партийный отдел разработали. На городских выборах бороться будем. Имею честь откланяться
«Уфф, вздохнул про себя Седлецкий, когда он ушел, наконец-то сдал этого Бегемота Двадцать три года! В Наполеоны метит. Ну, что ж, а мы будем, как у них там, Лафайетами, что ли»
Камба тоже поднялся уходить. Он попрощался с Растягиным, сказав, что завтра поедет с ним вместе на позиции, в автомобиле. Когда он шел в эту ночь по темным улицам, он закуривал папироску за папироской, заглядывал под шляпы интересных блондинок (блондинками кишел город) и говорил сам с собой: «сегодня ты слышал хороший урок, Камба, урок, как нужно обращаться с человеком, который хочет горячего объяснения. А так как ты, Камба, учишься не зря и всему, то это тебе пригодится!»
И он не шел, а летел по пустым переулкам, парком, переполненным гуляющими парами, с быстротой фокусника выкуривал папиросы и чувствовал себя так, точно до отказа наелся такого вкусного, такого сладкого блюда, от которого он не будет спать сегодня
Счастливый Камба! Через шесть месяцев после этой ночи он был расстрелян в своем родном Воронцовском переулке, в прекрасном городе Одессе, как контрреволюционер! Мир праху твоему, бедный Камба!..
VIII
По длинному, узкому, скучному, построенному на сваях через бесконечное болото-озеро, мосту ранним утром двигалась колонна конницы. Это шел походным порядком драгунский полк, вызванный на расформирование.
Полк подняли рано, люди еще не раскачались после короткого сна, и наскоро вымытые лица пахли свежестью и легким утренним ветром, сеном и тем особым запахом, который приобретают люди, лошади и вещи, находящиеся уже несколько часов в дороге. Молчание прерывалось тихим звоном стремян, ударявших о стремена соседа, и шашек, колотившихся о неподобранные как следует противогазы. Но скоро послышались с разных сторон голоса с самыми разными вопросами и заявлениями, бежавшими по колонне. Кто просил закурить, кто спрашивал, который час, сколько верст прошли
Потом послышался голос задиры, тонкий и лукавый, с усмешкой спрашивающий кого-то:
Да ты из запасливых, товарищ, самогонку с собой прешь, это чтобы веселее?
Держи карман узеньким кверху: самогонка? Этой самогонке 25 целковых цена Спиртиком называется!
Но задира не унимался:
Слушай, а ты знаешь, куда мы едем?
Митаву брать! ответил ему другой голос, здоровый и сиплый. Разве не знаешь? Ишак в приказе написал, чтобы взяли
Митаву не Митаву, а вот как уедем далеко прощай, твоя немка!
Какая немка?
А что на неделе приезжала: пиши пропало.
Куда ей деться! Останется цела, шкура, подождет.
Станет она ждать такого перца. Гусары перехватят. Ха-ха-ха! Плакали тогда твои денежки. Поди, вперед дал?
Я вот тебе дам вперед, чтобы не дразнился. Опять «Ласточка» хромает. Смотри, доведешь лошадь, что сдохнет. Лень тебе лишний раз на проездку съездить. Учили вас мало Попался бы мне под руку, я бы тебе Москву показал
Не шали, дядя. Не замахивайся попусту, споем лучше, брось эти свои тренди-бренди, заживем скоро хорошо, а не заживем помирать будем еще лучше Ну, затягивай
Убирайся к дьяволу! Что, лошадь держать не можешь?.. Куда лезешь: что ряды путаешь? Вот пройду случайно нагайкой, так узнаешь!.. Эй, вы там, мертвые, заснули Им кричат: рысью, а они, не ели сегодня, не слышат. Пошевеливайтесь!
И колонна переходила на рысь
Мирцев ехал позади всех, вместе с командой связи, оглядывался кругом и пока оставался доволен. Картина, окружающая его, была по-своему хороша. На огромном пространстве раскинулось озеро-болото, с широкими коридорами светлой воды между зеленых, плотных камышей, сверкая желтыми кувшинками и с какими-то незнакомыми ему фиолетовыми цветками на длинных, вьющихся стеблях. Небо было большое, белое, спокойное, а далеко впереди темнели стены леса, обступая желтые, гладкие бугры, на которых бегали высокие черные птицы, взлетали со слабым криком и снова садились, задевая камыши плоскими крыльями. Направо виднелись недоделанные окопы с блиндажами, наскоро забросанными еловыми ветвями ходами сообщений, у которых стенки обвалились, с амбразурами, в отверстие которых улыбалось белое, чистое, свежее, только что спиленное дерево А колючая проволока, неразвитая, кругами лежала на скатах, выложенных неаккуратно сырым, зеленеющим дерном. А налево, в сторонке стоял одинокий крест, сделанный из двух палок, перевязанных крест-накрест бечевкою Ни надписи, ни венка, ни фуражки Что это за одинокая могила? Но Мирцев чувствовал себя сегодня превосходно. Довольство переполняло все его существо так, что он с удовольствием смотрел по сторонам, улыбался грубым и колким словам, сам просил закурить у соседей, суровых, длинноусых драгун, перекидывался короткими замечаниями с вахмистрами и офицерами, обгонявшими его, с наслаждением приподымался и опускался в седле, трепал мохнатые уши своего жеребца, заставляя его рысить на шагу, и без всякого раздражения думал об Иванове, с которым имел утром короткую стычку
Когда начались сборы в экспедицию и Мирцев побежал брать оружие, запасаться хлебом, сахаром и чаем, на всякий случай, и собирать вьюк, Иванов поймал его на балконе и сказал:
Так вы, значит, с Зейманом поедете! И довольно. Я останусь здесь
Как? Почему?
Да у меня нет никакой охоты по болотам таскаться. Я не новичок, слава богу, знаю эти прелести Я останусь, да у меня и дела. Вы вернетесь не раньше вечера, а к вечеру я буду дома
Как же ты говоришь, что ты останешься, а сам собираешься улизнуть Ведь у тебя столько дел. Ей-богу, заворчат скоро на комитете. А все из-за тебя.
Брось дурака валять. Что я, ничего не делаю, что ли? Вон вчера пришли трое из эскадрона в отпуск. Мигом настрочил тут же при них бумаги, снес к адъютанту и все сделал. Все довольны будут. Что, меня не знают, что ли? Главное быстрота, что зря сидеть, тянуть беса за хвост. Делай все при них и скоро, и поймут, в чем комитет заключается. Я эту премудрость скоро постиг!
Ну, а куда же ты отправишься? На станцию шататься?
Что мне там делать! Эльза уехала
Так ты заберешься куда-нибудь, а кто здесь останется?
Никто! Запрем дачу
Запрем, а кто отвечает за имущество?
Ну, имущество! Пусть моего Штирнера крадут, нового куплю, а у тебя что? Френч твой у Зеймана, а новые штаны на себя надень, вот и все Хозяйство, подумаешь А бумаги? Кому они нужны? Да ведь мы запрем все, и ключ с собой возьмите О чем зря говорить-то Вы сами не знаете, когда вернетесь. Я еду Ничего не будет. Я при старом режиме три раза в «полетах» был, а тут буду церемониться Заворчат, пусть ворчат Они сами ничего не делают. Даже ящик денежный лень караулить, а на посты ездят, так и я был на этих постах. Целый день в море барахтаются, а на вышках без штанов, в одних шинелях стоят. Тоже труд.
Кончили на том, что дачу заперли, ключ оставили хозяйке дачи, латышке, жившей рядом. Мирцев уехал с полком, а через три часа после этого Иванов ехал в поезде в Р. и вместе с остальной публикой спорил с большеротым солдатом, с лицом, испорченным оспой и шрамами, горячо защищавшим «Окопную Правду» всей силой упорного, тяжелого сознания От солдата пахло черноземом, полем и сеном, и он больше был похож на мужика, чем на солдата еще и потому, что на его гимнастерке не было погон