Исаков слушал ее холодно, и с каждым словом лицо его темнело и темнело, и язык тяжелел, и неприятная холодная ломота появлялась в плечах и под коленками. Как будто кто-то долго и упорно гонял его на корде в пыльном и душном манеже, и пыль набралась ему в глаза, в рот, в нос и мешает дышать. В таком гнетущем состоянии приехал он на совещание.
Следом за ним явился командир артиллерийского дивизиона подполковник Фугастов, человек всегда веселый, здоровый, определенно и коротко говоривший о своих политических убеждениях:
Вот что хотите, то и делайте, а я убежденный монархист! Вот ставьте к первому забору и расстреляйте, а переделать мою шкуру нельзя, в такой родился
Солдаты любили его за его откровенную грубость, за то, что он пил с ними, называл их свиньями и никогда не трусил.
«Искосолец запоздал, думал между тем Седлецкий, можно было бы начинать собрание, а его нет. Уж эти молодые из ранних. Да, кстати, кто это должен из них прийти? Лучше бы Магалов, этого знаю вдоль и поперек натура легкая, а то пришлют молодчика с амбицией, так еще скандал будет. Вон моя пава разнюнилась И надо же, чтобы это в его дивизии произошло». И он зорко осматривал Растягина.
Старику было действительно не по себе. Он то потирал бледные худые руки, то односложно перекидывался со своим комиссаром поручиком Камба, то смотрел в окно и совсем уже неприлично, через каждые две минуты, вытаскивал большой белый платок и то протирал им очки, то вытирал мелкий пот на маленьком белом лбу
Вдруг дверь распахнулась и пропустила в комнату молодого человека в поношенной гимнастерке, с волосами, стоявшими ежом на голове, с несколько длинным носом и неторопливыми, несвойственными его юному возрасту, движениями. Он обошел всех, почти не представляясь, так как его уже хорошо знали в армии. Это был искосолец Курганов, талантливый молодой пропагандист, храбрый юноша, дважды раненный, пострадавший «при старом режиме» Словом, у него было все то, что дало ему право выдвинуться на одно из первых мест в Искосоле. Растягин посмотрел на него внимательно и сурово и немного вяло пожал молодую, мягкую руку Курганова.
А мы вас только и ждем, сказал Седлецкий. Можно приступать, не правда ли? обратился он к Курганову.
Конечно, ответил последний, это собрание чисто деловое, и, обладая собранными материалами, нам необходимо лишь прийти и к скорейшему решению, так как уже известно всем, что дело не терпит отлагательств
Делать, так делать, бросил Фугастов, черта с два, не люблю разговоров. Я с немцем разговариваю только по прямому проводу: ба-ах и там
Я предлагаю, снова сказал Седлецкий, просить вас все-таки сначала огласить все сведения. Никто против не будет?
Я согласен, буркнул, темнея, Исаков.
Послушаем! сказал Фугастов.
Итак Курганов несколько подвинулся в кресле, подвинул к себе портфель, вынул оттуда два блокнота, тетрадь и кипу исписанных бумаг и обвел собрание задумчивым взглядом. Курганов носил очки и имел манеру вглядываться в окружающих перед тем, как начать говорить. Глаза у него были маленькие, умные, и говорил он быстро-быстро, так что нужно было привыкнуть, чтобы понимать все до последнего слова.
Итак, начал он, уже не останавливаясь, голосом ровным и значительным, обняв все сведения, говорящие о происшедшем в N дивизии случае, мы должны констатировать, что перед нами в высшей степени нежелательный инцидент, который необходимость требует разрешить самым быстрым и, может, даже небезболезненным способом; дело в следующем: N пехотная дивизия я коснусь только фактов, играющих главную роль, находилась на отдыхе за городом Р. Что происходило там, на отдыхе, как они жили и какая преступная пропаганда, я считаю ее преступной, оказала свое растлевающее влияние на их умы, но в тот момент, когда им был объявлен приказ о выступлении на позиции, в секторе С., они отказались выступать Увещания собственного комиссара, его убедительные и образные речи не возымели действия, как равно и все усилия командного состава, которые натолкнулись на слепое непонимание и темное сознание некультурных, дезорганизованных масс. Тогда Искосол, вынужденный обратить внимание на этот случай, послал двух агитаторов, Кузьмина и Пено, в дивизию. Но толпа солдат, заставившая уйти своих офицеров, не стала слушать и агитаторов, их забросали грязью и камнями, и они под крики: «Долой Искосол! Долой войну!» принуждены были вернуться Тогда, когда средства словесного уговора уже не могли действовать на умы, пришлось прибегнуть к силе До сих пор в дивизии приказ исполнили только три полка, четвертый упорствовал в своем заблуждении и наотрез отказался выступить
Курганов на минуту умолк. Тогда раздался тихий голос Растягина:
Разрешите мне разрешите мне добавить, господин говорил он, сбившись на последнем слове, так как на него устремилось общее внимание, господин
«Ну, пропал старик! мелькнуло у Седлецкого. Сейчас брякнет: господин социалист или что-нибудь почище. Да и болен, кажется, к тому же»
Действительно Растягин как-то ослаб, сгорбился и, сжимая ручку кресла, тем же голосом, каким начал, докончил:
Господин комиссар, разрешите мне два слова.
Пожалуйста, обратился в его сторону Курганов. Вы по мотивам отказа полка выступить? Пожалуйста
Я был у них, продолжал Растягин, я был и говорил с ними, и они Голос его сделался еще тише. И они согласны Они пошли на позиции Я сам, я сам видел, вот, господин комиссар!
Да, да, поспешил возобновить свою речь Курганов, вы совершенно правы И я позволю себе продолжать дальше Итак, когда меры увещания и кротости, так сказать, были исчерпаны, Искосол послал в полк ультиматум: или немедленно исполнить приказание, или вынести на себе всю тяжесть его неисполнения. Полк пошумел, погалдел и решил подчиниться. Нам сообщили, как только что сказал господин генерал, выступил на позиции. Выступило всего три батальона, четвертый должен был остаться в резерве. Путь полка до позиции ознаменован целым рядом происшествий, о которых у нас скопилась солидная литература. Он насмешливо указал на портфель. Проходя через город, они били стекла, стреляли в воздух, пугали угрозами мирных жителей, крали съестные припасы, отнимали разные вещи, ограбили несколько торговок яблоками, папиросами и табаком, выйдя за город, они проходили по направлению к позициям, как банда, не повинующаяся приказаниям и просьбам, и все усилия комиссара и членов полкового комитета не привели ни к чему; к утру следующего дня погромные успехи продолжались. Сожжены два дома, похищены свиньи, утки, гуси, куры, медь, ограблен какой-то ювелирный магазин и около З-фа найдены три трупа, исколотые штыками и избитые прикладами; эти три человека убиты, должно быть, в драке, за которой последовали убийство и грабеж. Ознакомившись со всеми подвигами, Искосол послал экстренно догнать полк т. Кузьмина и меня, но мы только могли своими глазами проследить путь славного похода, а самый полк, как нам сообщили позже, вечером того же дня благополучно занял назначенный сектор позиций в секторе С., распределив два батальона в окопах, а третий с обозом оставив во второй линии окопов. Но здесь выяснились новые подробности. Мы не успели вздохнуть свободно, как история вступила в новый фазис. Еще лежали перед нами факты возмутительного поведения полка, как налицо оказались факты, еще более вопиющие. Но теперь уже вся честь скандала принадлежала третьему батальону, стоящему в резерве. Третьего дня вечером стало известно, что этот третий батальон арестовал обозных, захватив провиант и кухни, и отказался дать хлеба и пропустить кухни в передовую линию. Солдатам, занимавшим окопы, пришлось идти просить хлеба в соседнюю дивизию, которая дала в долг некоторое количество хлеба, но люди остались без обеда и без ужина Третий батальон заявил, что он силой не даст ни куска хлеба, ни ложки щей, ни щепотки чаю своим товарищам. «Мы не хотим воевать, пускай нас уведут отсюда» Кроме того, все запасные патроны и пулеметы и ленты к ним в его руках, и он угрожает вооруженным сопротивлением всякому, кто попытается прийти разговаривать с ним. В таком положении это дело находится сейчас, но дальше находиться не может. Мы должны принять все меры, пусть даже жестокие, но устранить это возмутительное явление, пока оно не грозит настоящим бедствием. Я пока кончил и прошу высказываться
Дело ясное, густо и громко произнес Фугастов, тут и задерживать обсуждением нечего!
Я, со своей стороны, могу только добавить, заговорил торопливо и не совсем ясно поручик Камба, я только что приехал в дивизию и не мог еще разобраться в настроении, а главное, в причинах, вызвавших это безобразие. Но я говорил с ними, как и господин генерал, с их депутатами, которые частью очень толковые, но в массе это очень непродуктивные работники, и они не могли ничего поделать. Дело ясно, как заметил сейчас господин полковник, и, к сожалению, приходится принять неотвратимое, хотя и жестокое, решение
Именно жестокое, подхватил, раздувая щеки, Исаков, нужно пресечь, это дезорганизация, и я совсем не хочу, чтобы и мои славные кавалеристы были заражены этим пораженческим духом. Это измена, я считаю это изменой, и это должно караться, как измена
Позвольте слова, сказал, вставая с твердой и надменной физиономией Зейман, обращаясь к собранию. Являясь представителем кавалерийской дивизии, я могу заявить, что дивизия до последнего драгуна стоит и стояла на страже интересов Родины и революции
И он сел, забронированный собственным величием, и его серые глаза сделались еще серее
Браво, сказал вразумительно Исаков, я очень рад. И, официально обернувшись, он пожал руку Зейману. Очень рад и прошу: благодарите драгун от моего имени, а я потом приказом
Извиняюсь, продолжал с быстротой Курганов, теперь, когда ясны все предшествующие события, нам нужно в экстренном порядке принять меры. Я скажу, что Искосол уже имеет решение. Искосол предлагает сейчас же издать приказ о расформировании третьего батальона, а не всего полка. Это будет хорошим устрашением, но, чтобы мы не опоздали, надо действовать быстро. Мне кажется, что голосов против не будет
Расформировать. Фугастов ударил рукой по столу. Раз, два и готово, нечего церемониться мы, артиллеристы, всегда берем верный прицел с трех раз
Больше ничего не остается, пробормотал по своей привычке говорить неясно Камба, я согласен больше нечего ждать: расформировать
Первый случай в армии, рявкнул Исаков, гм неприятно тяжело, но отсечь гнилой член необходимо. Армия должна быть здорова, как лошади первого эскадрона э-э, не правда ли? обратился он к Зейману.
Драгуны всегда к услугам господина генерала, и потом у нас не было ничего подобного
Одну минуту, проговорил своим сладким голосом Зайоницкий (он пел очень и очень хорошо романсы и Марсельезу специально разучил на случай), я уже приготовил приказ о расформировании, но там пустое место, потому что нам остается найти части для этой экспедиции
Он приостановился, сладко вздохнул и смолк, играя золотым карандашом от записной книжки.
Курганов снял очки и прищуренными глазами обводил всех присутствующих, как бы ища ответа на этот вопрос.
Я дам батарею, ответил Фугастов, для такого дела дам. Грязное, правда, да нужное Ничего не пропишешь!
Я с удовольствием, с удовольствием! басил, серея от какой-то затаенной радости, Исаков. Но мне хотелось бы знать мнение, ваше мнение Да, снова повернулся он к Зейману, как вы думаете: надеюсь?
Зейман встал снова. Он не мог говорить сидя. Ему всегда нужна была поза. На этот раз он проговорил, напирая на каждый слог:
Как председатель полкового комитета драгунского полка, я счастлив сказать, я счастлив сказать, что полк выступит куда угодно, когда служба революции потребует от него засвидетельствовать верность провозглашенным принципам! Драгуны приложат все усилия к тому, чтобы показать, что они достойны возлагаемой на них задачи
Он кончил, опустился на место, положив руку на колени, как автомат, выбросивший очередную открытку или плитку шоколада.
«Он мне положительно нравится, подумал Седлецкий, это в старом духе. И неужели он революционер? Но как он говорил! Машина! Рубит, а не говорит»
Хорошо, снова запел Зайоницкий, значит, батарея и полк драгун теперь добавим вы разрешите, господин генерал?
Да, да, конечно, торопясь, уронил Седлецкий, я думаю: добавьте три броневых автомобиля и кого же еще? Пехоты не стоит Она устанет, да и ни к чему, хотя нет, пишите, все-таки пригодится: роту, больше не надо, часть потом обозначим, только сегодня же нужно разослать приказ
Знаю, я уже, собственно, готов. Зайоницкий, стоя, заносил в свою книжку записи. Все в порядке: артиллерия, кавалерия, пехота всех родов оружия.
Пишите: аэропланы, забурлил Фугастов, пусть полетают Им это полезно. Все, что ли? Отпустите душу на покаяние. А приказ пришлите Да я заранее все приготовлю
Э нет, виноват, виноват, громко крикнул Зайоницкий, нельзя уходить я и забыл: там такая местность, позиция под углом, под немецким обстрелом, нужно разобрать диспозиции подробно Прошу остаться.
Да, уж до конца, чтобы без лишних туманностей, сказал Седлецкий. А что ты хочешь, дорогой? обратился он к вставшему ему навстречу Растягину. В первую минуту он испугался за него. Растягин был бледен, пот струился по его лбу, глаза лихорадочно блестели.
Иван Николаевич, я пойду извини Вы тут разбирайтесь одни, а я посижу там. Я пойду, что-то, что-то, знаешь голова того И он хотел улыбнуться, но жалко сгримасничал.
Конечно, конечно, не зная, почему, сказал Седлецкий, я сейчас распоряжусь. Тут так душно, в самом деле. Лучше выйти. Там, в столовой, отдохни, дружище, и потом мы тут обойдемся Ты приляг даже а то лучше сейчас. Он отворил дверь в столовую, пропустил вперед Растягина и закричал: Иванович! Иванович! Дай-ка генералу чаю с коньяком, знаешь, там в буфете, на второй полке. Только начать. Славный коньяк, добавил он, у тебя лихорадка, как раз согреешься.
И, оставив Растягина в столовой, он вернулся в кабинет, где голос Фугастова гремел, как целый взвод трубачей в день эскадронного праздника.
Знаю, знаю это чертово логово, ловушка, сдохнешь там за три копейки. Бьет без прицела с трех сторон; гладко, как собачья шкура. Чуть вдребезги меня не разнесло. Ну, ладно, валяйте
И голос Зайоницкого пел ласково и внушительно.
Всё, всё мы примем во внимание и прошу вас сюда, взгляните вот: отсюда до
И его белые холеные пальцы ловко бегали по карте, испещренной синими и красными пометками.
А Седлецкий, склоняясь через плечо Курганова, говорил своим авторитетным генеральским тоном:
Нужно простить старика потрясение. Волновался а тут еще такое, да в его дивизии. Это больно, это его и сломило. Ведь он, знаете, туда ездил он там перед ними на коленях стоял, Христом Богом просил, заклинал. И пошли они туда, на позиции, потому Тяжело ему да, да, конечно, спохватывался он, и всем сейчас нелегко!..
Да, говорил через минуту Седлецкий, вы все-таки сегодня же, сейчас же оповестите всех, Зайоницкий Телефонограмму, и подробную и, пожалуйста, секретно! Я знаю: вы постараетесь!
V
Растягин выпил залпом полстакана коньяку и тут уже явственно почувствовал, что он болен. Он сел у стола, оперся на руку и оперся так беспомощно, точно все его тело сразу лишилось всякой силы, кровь ушла из него, и живой осталась только рука, маленькая, сухая рука, похожая скорее на руку какого-нибудь схимника, чем на руку генерала. И Растягину она показалась такой. А тяжесть, та тяжесть, которая давила его каждую ночь, увеличилась, и голова болела странно: то в ней пробегал жгучий, острый пламень, кровь горячей струей била в уши и в глаза, то ледяные пальцы схватывали мозг, на лбу выступал пот, и по спине сбегала вниз холодная, ледяная змейка, и комната начинала качаться, как палуба парохода
И хотя за стеной говорили, и говорили громко, ему казалось, что он сидит один в громадной, брошенной квартире, из которой все ушли и с которой что-то должно случиться, и с ним тоже Потолок обвалится на него, стены ли подойдут и сожмут, или пожар сожрет и его и это здание, но что-то должно случиться «Поскорее, поскорее», просил он неведомое, и никто не отвечал ему, и только муха, обыкновенная муха, бесшумно, не смея жужжать, носилась по комнате. Пустая комната дышала каким-то коротким и страшным дыханьем. И он вслушался в это дыхание и понял, что это дышит не комната, а часы, большие настольные часы, на которые оперся бронзовый рыцарь, уставший в походе. Он положил щит к ногам, снял шлем и смотрит на генерала и говорит: «так тебе, так тебе». И вдруг рыцарь поднялся на пальцах, прошелся по циферблату и что-то сделал со стрелками, и стрелки побежали быстро-быстро, и большая нагоняла маленькую и не могла нагнать, и было похоже, точно большая змея гонялась за ящерицей, и хвосты их защемил рыцарь концом своего щита, и смеется, и подмигивает маятнику, который выстукивает: «так тебе, так тебе» и никогда стрелки не догонят одна другую, и никогда маятник не остановится выстукивать свое: «Так тебе!» И хочет встать генерал и протянуть руку к часам и остановить их, сорвать эти досадные бегущие стрелки, сломать нелепого рыцаря и просыпается