Лысый по повадкам и по бородатости походил на Высоцкого из «Вертикали».
Когда всё кончилось, меня можно было выжимать. Даже красивый тёмно-коричневый стул, казалось, мокрый подо мной. Встань я, и останется след.
Гуля смотрела на меня и ждала, что я скажу.
А можно мне в душ? спросил я.
Когда у меня такое состояние, мне для расслабления надо принять воздушную или водную ванну. Воздушную я принять не мог, поэтому попросился в душ.
Гуля ничего не ответила. Потом принесла халат и полотенце:
Халат не ношеный, гостевой.
Халат этот мне очень помог: свободный, лёгкий. После душа стало намного лучше.
Потом мы смотрели, как Лысый причащается. Правда, его почти не было видно в толпе. Священник всех поочерёдно кормил с ложечки из большой чаши. Я всё это смутно вспоминал, что со мной это было, поэтому так и прошибало. Потом лес, небольшой рубленый домик, и в нём купальня со спускающейся в воду лесенкой. А Лысый окунается. Он окунался в длинной белой рубахе. Рукава этой рубахи длинные, даже слишком длинные, свисают. Поэтому Лысый похож на бородатого состарившегося Пьеро.
«Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!» и с головой под воду. Потом выскакивает наверх, весь облитый тонкой блестящей водной плёнкой. И снова под воду, и снова на нём плёнка.
А вас почему нигде нету? Это вы снимаете?
Нет, это его друг. Как бы вам сказать. Алёша говорит, что я всем хороша. Отличная женщина, хозяйственная жена, лучший друг. Но есть у меня один маленький недостаток. Она сделала паузу. Я мусульманка!
Мы помолчали. Казалось, что вентилятор в ноутбуке вдыхает воздух как-то очень громко.
Я до этого вам сказала, что он уехал в командировку по работе. А ведь Алёша уехал в монастырь на несколько дней.
Час от часу не легче. Она ещё долго показывала монастыри, рассказывала о них. Ещё какие-то фотографии, видео. Один раз открылась папка, в которой сплошняком различные надгробия. Я понял, что это по работе. Честно говоря, я Гулю совсем не слушал и ждал, пока мои джинсы и рубаха подсохнут на полотенцесушилке в ванной, чтоб улизнуть. Мне становилось всё хуже и хуже. От нечего делать я время от времени накладывал себе в тарелку салат, один и тот же, и вяло ел его. Когда с ним управился, взялся за другой. В желудке было тяжело. На улице темнело, а в комнате стало душно. Гуля вся раскраснелась, видимо, платье её было жаркое. Казалось, что именно Гуля своим разгорячённым телом нагрела комнату.
А у вас есть градусник? спросил я. Вспомнил, что мой в бардачке машины, а я уже давно не мерил.
Возьми в шкафу за стеклом около Гёте.
Я с трудом встал всё отсидел себе. Живот мой вздуло наверно, так чувствуют себя беременные женщины.
Градусник показал, что всё в норме, температура была даже ниже, чем положено. Правда, мне всё равно было нехорошо. Врачи предупреждали, что у меня плохой иммунитет, организм не хочет бороться, и температура может не подниматься. Я посмотрел назад в окно: там почти совсем потемнело, а мы всё так и сидели при свете от экрана компьютера. В сумраке лицо Гули стало не красным, а коричневым, зато белые волосы красиво отсвечивали.
В таком состоянии, которое было у меня, ночевать в машине совсем не хотелось. Предложение о хорошенькой, уютной гостевой всё больше и больше мне нравилось. Наконец я твёрдо решил остаться, от этого даже живот отпустило, а сам я стал подрёмывать, словно лежу уже в чистенькой тёплой постели. Гуля давно ничего не рассказывала, а включила какой-то фильм-мелодраму, наполнивший комнату отсветами экрана.
Ой! Ой! Сколько времени? Гуля вскочила со стула и зажгла свет.
Я, сощурив глаза, заворочал головой и с трудом открыл их. Меня слепило.
Сколько на твоих часах?! Сколько на твоих часах?! Она чуть не топала ногой в истерике. От её крика у меня заработал желудок, главное, что в правильном направлении.
Сколько времени?
В компьютере смеялись.
Я никогда не носил часов, но у меня в руках был мобильный:
Без двадцати двенадцать.
Когда будет ровно одиннадцать сорок семь, сказала она, очень чётко разделяя слова, и захлопнула ноутбук, скажешь мне. Ты должен мне сказать.
Эти несколько минут были для меня непростыми. Я ждал, что произойдёт, поглядывая на Гулю. Она всё ещё держала руку на выключателе. Лицо сосредоточенное, а сама ещё больше сутулится, чем обычно. Одна нога выставлена в разрез платья, по подолу оно помято, так как Гуля долго стояла на коленях перед компьютером. Вспомнился Пехтя, и почему-то подумалось, что Гуля хочет взорвать квартиру.
Я посмотрел несколько раз в окно, где должна была быть кочегарка, но там ничего не видно, чуть светлеет полоса неба, как тело в темноте.
Сорок семь.
Гуля быстро сделала какие-то манипуляции на своей руке. Я вскочил со стула.
Она подошла и протянула к моему лицу руку:
Идут. Слушай!
Полноватое белое запястье с нежной кожей стягивал браслет. Часы самые обычные, невзрачные, с трещиной на стекле, похожей на дополнительную стрелку. В тишине слышно, как они лихорадочно тикают.
Потерялась подводочка, стрелки переводить. А батарейка кончилась, надо было новую вставлять, чтоб время совпало. Вчера не смогла. Алёшин подарок.
Я даже сглотнул. Стало понятно, что она сумасшедшая, фрик, ненормальный фрик.
Пойду я, пора уже.
Ну куда ты пойдёшь на ночь глядя А твой тортик «Прощай, талия»? Мы же ещё его не попробовали.
Она ушла, а я на цыпочках побежал одеваться. В ванной всё оглядывался на дверь, чтоб не заперла.
Свет горел теперь только в зале, в ванной, где я его оставил, и на кухне. Я прошёл мимо кухни. Там, что-то напевая, готовила чай ссутулившаяся Гуля. Замок входной двери оказался таким же, как у нас дома, кроссовки я надел уже на нижней площадке. Ночь в машине теперь не пугала меня.
Проснулся я от холода. Уже рассвело, и в салон с улицы проникал белый нежный свет. И всё потому, что все стёкла машины с внешней стороны были покрыты мелкими капельками росы. Словно машина облеплена пузырьками газировки. И вот сейчас шевельнись, чуть качни машину и вспугнутые пузырьки помчаться вверх. На самом деле мне очень повезло застать момент нетронутости этого бисера капелек. Никакая из них ещё не натяжелела, не набухла. Но вот первая сорвалась и пробежала по лобовому стеклу, оставив дорожку, сметая своих соседок. Вот появилась вторая дорожка, третья.
Я осторожно открыл дверку, высунул руку и провёл пальцем по холодной крыше. Там тоже капельки. Облизал палец роса вместе с пылью.
Солнца ещё не видно. Оно вот-вот выйдет, прячется за домом, в котором я вчера был в гостях. Перед домом тень, а сам он очерчен чётко, ярко, как на картинке. Трубы кочегарки за домом зарозовели с одной стороны, словно перекалились в работе. Солнце вот-вот вырвется огнём. Я завёл двигатель, включил передние и задний дворники. Вылез из машины. Ёжась от холода (отчего вспоминалась ссутулившаяся Гуля), отёр рукавом боковое стекло. Нырнул поскорее на сиденье и поехал. Мне без разницы было куда, лишь бы ехать, я потерял ещё одного друга. Вернее, я знал, что больше не увижу его. Лысый всегда был сам по себе. По-настоящему с ним сошлись только я да Пехтя.
Я нёсся по какой-то асфальтированной дороге где-то под сто десять и только в деревнях сбавлял скорость. Солнце уже вышло и весело бежало сбоку, пересчитывая верхушки деревьев. По лесу было ехать комфортно, хотя в глазах от теней, бросаемых деревьями на дорогу, рябило. А когда ехал по полям, на которых зеленела молодая трава, солнце било мне в боковое стекло, и становилось жарко. Всё время приходилось щурить левый глаз от солнца, словно я кому подмигиваю. Стекло не опускал: казалось, что у меня температура и продует.
Вдруг впереди блеснула река, довольно широкая. Она была прямо у дороги. С большим песочным пляжем и таким же островком посередине. Это была удача и возможность освежиться. С правой стороны дороги вытянулась деревня, вся из одноэтажных домиков, кое-где в деревьях. Я остановил машину на обочине, словно в специально сделанном для парковки расширении. Здесь уже стояла одна. Двое мужиков доставали что-то из багажника. Я взял дидж и вылез. На воздухе всё-таки не так душно, как в машине. С реки тянет свежестью. Пахнет пылью дороги, машиной и, почти неуловимо, только-только начинающим нагреваться асфальтом. У мужиков в руках были удочки, а сами они в шерстяных шапках, тёплых свитерах и броднях. На меня, и особенно на дидж, мужики посмотрели недружелюбно. Я глянул на реку, блестящую на солнце, и отвернулся к деревне, чтобы незаметно улыбнуться подозрительности этих двух смешных рыбаков. И вдруг увидел невдалеке от дороги храм. Старинный, деревянный, с зелёною головушкой наверху. Головушка эта склонена чуть набок, словно глядит невидимыми глазами на меня. Я больше не стал смущать мужиков, перешёл дорогу, перелез через забор и напрямую пошёл к храму. Раньше я бы, наверно, не сделал этого, но после рассказов Гули мне хотелось знать.
На траве ещё роса, и она как-то проникает сквозь кроссовки. Лопушки мать-и-мачехи, растоптанные мной, издают мягкий тонкий запах.
Когда я обошёл храм и оказался около закрытых дверей, то увидел, как по грунтовой песочной дороге, залитой солнцем, ко мне бежит старушка. Она бежала, часто маша руками, часто переставляя ноги, но шажки её были очень короткие, так что она передвигалась медленно и походила на заведённую куклу-робота.
Напротив меня старушка остановилась:
Фу! Фу-у-у. Думала, батюшка приехал, а это рыбачки. Она посмотрела вниз на реку и на дорогу, отделяющую от неё деревню.
Я тоже посмотрел. Рыбаков уже не было видно. Машины калило солнце, а стёкла их словно плавились, светились как-то особенно. Я сразу вспомнил самый рассвет, капельки на «четвёрке» и особенное свечение. Из-за насыпи дороги вдруг появились рыбаки, они стали что-то расстилать на берегу, приседали, наклонялись. В солнечных лучах они истончались и походили на маленьких рисованных человечков, у которых и тело, и все конечности из палочек. По дороге пронеслась машина и даже не притормозила.
А вы в церковь? спросила старушка, заметив у меня на груди выбившийся из-под рубахи крестик.
Она, правда, была вовсе не старушкой, а пожилой женщиной. Чуть располневшей. В длинной юбке и кофточке. Из-под платка выглядывают крашенные в неестественный каштановый цвет волосы. Глаза посажены близко, чёрные и деловые.
Да, в храм, ответил я и спрятал крестик под рубашку.
Ну и хорошо.
Её почему-то совсем не смущал дидж за моей спиной. Она поднялась на крыльцо в несколько ступеней и стала открывать большой замок:
Кушали сегодня с утра?
Нет, не кушал. Ведь я и вправду сегодня не ел.
Женщина сняла замок, но дверь не торопилась открывать.
Причащаться будете, то ли приказала, то ли спросила.
Я промолчал. Ей, видимо, это не понравилось, и она стала объяснять:
Батюшка не любит, когда мало причастников, едет к нам из города. У него теперь одно требование: чтоб утром не ели и исповедовались. А то нашим людям скажешь, что надо молитвы читать, так они испугаются и не пойдут: «Какие ещё молитвы?»
Будете причащаться? в этот раз уже спросила.
Я только развёл руками:
Буду.
Скрипнула тяжёлая входная дверь, потом вторая. Брёвна внутри отёсаны, оструганы, цвета запылённого янтаря, а по ним между маленьких окошек иконы. Под каждой из них написано название на русском.
Сначала большой зал, рубленная перегородка, а там маленький зальчик, в конце его новая перегородка из свежих досок, которыми сильно пахнет. Этот запах перебивает вековой пыльный. Вспомнилась пилорама. У перегородки три прозрачных двери. Вернее, не прозрачных, а вместо дверей навешаны только их прямоугольные каркасы с укосинами. Может, их будут обшивать потом, а может, это примерка какая. Я оглянулся. В углу около рубленной перегородки несколько не навешенных дверей, красивые, полудужьем сверху и непрозрачные. Тут же куча стружек, веник, маленькие козлы, неровно стоящий из-за намотанного на него провода электрорубанок. Провод в одном месте обёрнут синей изолентой.
Я подошёл к этой мини-столярке и спрятал за двери свой дидж.
Сейчас лампадку зажгу, сказала женщина и зажигалкой пошла поджигать фитили зелёных чашечек, вставленных в песок в деревянных самодельных ящичках на ножках.
«Подсвечник», вспомнил я простое слово. Мать водила меня, когда я лежал в больнице.
У женщины под мышкой книга, и поджигать неудобно, приходится сильно кособочиться. По всему маленькому залу, вдоль, почти посередине его, в полу заменена плаха. Свежая, светлая, среди серых она похожа на ориентир взлётной полосы для самолётов.
Ну, меня зовут Галина, протянула мне руку.
Толик.
Читать вы будете. Всё-таки мужчина.
Неожиданно и впервые я почувствовал невероятную ответственность того, что я мужчина, но книгу не взял.
Она постояла и начала сама. Повторял за ней. Вообще, мама учила меня, как это делать, она часто ездила в соседний монастырь. Галина читала, её косынка слегка подёргивалась. А меня вдруг унесло, я чуть раскачивался на ногах из стороны в сторону. Сами звуки произносимых молитв вводили в транс намного сильнее, чем дидж. Казалось мне, все янтарные половицы вместе с новой, похожей на клавишу фортепьяно, гудят каким-то древним гудом.
Проходите, проходите, пожалуйста, оборачивалась вдруг Галина. Деньги положите на столик, а свечки возьмите.
Появлялись люди, неслышно и вдруг. Если бы не Галина, я бы их не заметил. А она вновь и вновь оборачивалась:
Сейчас молитву дочитаю.
Я злился на неё: выходить из транса, из этого гуда, не хотелось, и было неприятно. Я даже был готов читать сам, но не умел. Странно, но ставящие свечки, всё в те же ящички, меня вовсе не раздражали.
Всё! наконец сказала Галина и захлопнула книгу. Пошла в первый большой зал, где стоял стол со свечками и стеллажик с книгами и иконами.
Народу набралось уже человек пятнадцать. Одеты все кто во что горазд. Один парень вообще в поношенной футболке и зелёных резиновых сапогах. Так что я не чувствовал себя чужим. В окна одной стороны храма чуть наискосок ярко пробиваются солнечные лучи, ударяются в пол, бегут полосами на противоположные стены, рисуют на них едва заметные перекрестья рам. Мелкая пыль, освещённая этими лучами, курится дымом. Когда человек проходит сквозь них, он на миг преображается до неузнаваемости. Мне захотелось пойти к ним, но я не решался. Лучи эти напомнили мне прожектора на сцене театра. Только они не носятся в поисках чего-то перед началом представления.
Вдруг входная дверь отворилась и в храм влетели два небольших паренька, два молодца одинаковых с лица. И даже одежда на них была одинаковая: рубашка и штанишки.
Вовка, сегодня причащаться будем, сказал один громко. Не смей от бабы Гали конфеты принимать.
А Галина уже увидела их:
Кто приехал! обняла обоих сразу.
Через минуту вошли их отец и мать.
Молодой мужчина с пушистой просвечивающей бородой. На руках он держал малыша в пелёнке и, казалось, доверчиво и просто улыбался вместо него. Вместе с женщиной вошла девочка лет десяти. Она была вся в белом, а женщина в чёрном, только косынка светлая. Была женщина очень стройная и строгая. Она так взглянула на двойняшек, что они сразу присмирели и встали около стены. Сначала я думал, что это священник и его семья. Но позже оказалось, что люди эти приехали из Тулы. Жить. И живут в дальней деревне. Сюда из своей глуши выбираются редко и удивляют местных чужим непонятным видом и поведением, как заезжие цыгане.
Вот и помощники приехали. А я думаю, как мы сегодня? Опять путаться. И помощники, и причастники. На чём вы, Глеб?
Глеб повернулся к Галине всем телом, даже ногами переступил, не мог ответить сразу, казался каким-то заторможенным.
А мы пошли пешком до трассы, а там думаем: попутку поймаем или не поймаем? И поймали.
Ну и хорошо. А как Я не расслышал, что она спросила. Кто-то очень громко сказал мне почти прямо в ухо:
Ты чего к алтарю спиной стоишь?
На меня быком смотрел парень в сапогах, хотя сам стоял так же, как и я.
А ну, уходи! повысил он голос.
Ты что опять творишь? Галина поспешила меня спасать. Отойди от человека, стой и молись.
Она повела парня за руку к дальней стенке, и он, вывернув назад голову, улыбался чему-то, может, тому, что я встал к алтарю боком. В это время и вошёл священник. Это был высокий мужчина в чёрной одежде, обвязанный поясом. Молодой. На плече его сумка, такая полосатая, с какими ездят торговцы на рынок. Он шёл по церкви, пересекая солнечные лучи, а собравшиеся люди отходили в сторону. Некоторые целовали у него руку, а он их крестил. Это походило на выход боксёра на поединок. Он идёт по коридору, все кричат, кое-кто хочет хотя бы прикоснуться к нему.