«Ну разумеется, ее получила Элизабет, сказала мама по дороге на бранч. Ее папа там главный. Как ни старайся, а с этим ничего не поделаешь».
Урок состоял в том, что, по меньшей мере в некоторых случаях, политика сильнее молитвы. Но я заключила, что была недобросовестна в своем желании. Я обратилась с глупой просьбой. Ведь если бы старостой певчих назначили меня, ей бы не стала та другая девочка. Это была игра с единственным победителем, следовательно, моя просьба таила в себе непростительный эгоизм. У меня ревнивое сердце. Я не заметила этого, а Господь заметил. Точно так же в пятнадцатилетнем возрасте я стояла перед зеркалом в ванной комнате общежития, не в силах сглотнуть, и поняла, что так или иначе хочу винить.
Школа Св. Павла относится к епископальной церкви. Главой школы является ректор, и на протяжении полутора веков почти все ректоры были рукоположенными священниками. В период моей учебы ректором был Келли Кларк, до этого возглавлявший факультет теологии Йельского университета. «В эти мрачные и опасные времена выпускники школы Св. Павла призваны вести нас к свету и миру», сказал преподобный Кларк по случаю своего назначения в школу Св. Павла в 1982 году. Школьная риторика воспаряла к англиканским небесам. Нашими учителями были священники, а попечителями епископы. Многие из них были еще и родителями моих соучеников. Отправляя меня туда, мама отправляла меня в свой новый мир. В моем архиве хранится форма отказа от ответственности, которую я подписала спустя несколько месяцев после изнасилования, чтобы полиция Конкорда могла затребовать мою медицинскую карту. Я была несовершеннолетней, поэтому кроме меня ее подписала и мама. «ПРЕПОДОБНАЯ АЛИСИЯ КРОУФОРД» написала она заглавными буками, показывая всем им, кто такая она, кто такие мы и, главное, кем она видит в будущем меня.
Глядя в то зеркало, я уже понимала, что это ложь.
Мне хотелось бы верить, что в медпункт я отправилась в порыве заботы о себе, но я знаю, что это не так. Только дура могла вляпаться так, как вляпалась я. В моих прерывистых воспоминаниях о том вечере (серия ярких моментальных снимков, а не последовательный видеоряд) я видела себя прижатой к влажной промежности одного мужчины руками другого. Используемой, слабой. Шлюхой из благородных девиц. Я ненавидела девочку, которая все это сделала. Меньше всего на свете мне хотелось ассоциировать себя с ее нуждами. Я не считала, что достойна выздоровления, я была девочкой с твердым чувством обреченности. Проклятие Кроуфордов это ко мне. Что-то творилось с моим горлом, и становилось только хуже, а дальше я могу утратить способность глотать и задохнуться. Чтобы прекратить это, нужна была медицинская помощь. Поэтому, выйдя из церкви, я свернула налево и, оторвавшись от потока учеников и учителей, направлявшихся в учебный корпус, пошла в расположенный на пригорке лазарет.
Там уже ждали приема знакомый мне по общаге японец, учившийся у нас по обмену, и двое ребят помладше. В другой ситуации я подошла бы к ним поздороваться. Но я была зла и чувствовала себя оскверненной, поэтому для их же блага держалась подальше.
«С моим горлом что-то совсем не так», сказала я.
Медсестра померила мне температуру (нормальная) и сказала, что вокруг гуляет стрептококк. Она выбрала шпатель. «Давай смотреть».
Деваться было некуда. Я открыла рот, чтобы этот ужас вышел на свободу. Я представила, как все, о чем я старалась не думать, вываливается на эту миниатюрную женщину. Клубок пауков, комок червей. В моем горле завелась какая-то дрянь, и вот сейчас она все это увидит.
«А-ааа», пробулькала я, зажмурившись. Остальные ребята притихли.
«Пробуем еще раз», сказала медсестра.
Я очень постаралась. «А-ААААА». Она придавила мой язык своей деревяшкой. Я чувствовала боль даже там, где спинка языка примыкает к гортани. Из глаз полились слезы и ручейками побежали к ушам.
«Гм. Ладно, можешь закрывать», сказала медсестра.
Я открыла глаза.
«Там ничего нет. Миндалины в норме, идеально чистые. Может быть, просто от недосыпа?»
Я пошла обратно на занятия.
Хуже всего моему горлу бывало по утрам, когда, как мне казалось, из-за лежачего положения ночью раздраженная кожа слипалась. К середине дня становилось немного лучше, а к вечеру я уже могла участвовать в репетициях хора, который собирался в церкви после ужина. Я получила места и в сборном хоре школы, что было не слишком сложно, и в вокальном ансамбле «Мадригал», куда был значительно более строгий отбор. Годы занятий в детском хоре окупились сторицей: меня приняли в коллектив, в котором были обладатели замечательных голосов (как минимум трое из учеников, с которыми я пела, стали известными вокалистами) и профессиональный музыкант в качестве руководителя. Мистер Флетчер выстроил наш звук, взяв за образец старинные англиканские мадригалы. Обычно мы пели а капелла, в основном мотеты и молитвы «Аве Мария» на четыре голоса. В английской церковной музыке женским голосам сопрано и контральто положено звучать пронзительно, но ровно, без вибрато. Поэтому мы и звучали как мальчики, для которых писалась эта музыка, а тональная чистота олицетворяла чистоту душевную. Одна из наших хористок, Нина, отец которой был музыкальным руководителем нью-йоркского собора Св. Иоанна, могла извлекать такие звуки практически без труда. Всем остальным приходилось сдерживать голос для фокусировки звука. Он должен был быть ровным, стройным и беспримесным. «Мне нужно, чтобы вы чувствовали вибрацию ваших скул», говорил Флетч. Он то и дело взмахивал руками ладонями вверх, стараясь вытащить из нас этот звук. Прошелестев своей рясой прямо к рампе хора, он мягко тыкал нам пальцем между бровей. «Он вот где».
Я не обладала хорошим голосом, но у меня был абсолютный слух. Особенно замечательным в контральто было то, как мы вступали обычно после сопрано, чтобы обогатить звук. Правда, это же относилось и к тенорам. После сопрано нам было труднее брать и удерживать ноты, но зато наша линия была проще мелодически. Без нас гармония была невозможна. Мы репетировали в небольшом хоровом зале рядом с поперечным нефом. Благодаря выдержанным в едином стиле настенным панелям и скамьям он был уютным и казался вырезанным из одного куска дерева. Под нами была огромная, тускло освещенная и пустынная церковь, а над нами возвышалась колокольня. Когда я читала на уроке 73-й сонет Шекспира с его «и там, где птицы пели о весне, оголены, дрожа от стужи, ветки», у меня перехватило дыхание. Я вспомнила резные скамьи. Я сознавала утрату. Я почувствовала себя охрипшей птицей, камнем падающей оземь под пение сопрано.
Может быть, я просто схожу с ума, подумалось мне. Может быть, я рехнулась и вообразила, что что-то не так с моим организмом. Это истерика. Очень драматично. И в какой-то мере очень по-моему. Такого следует ожидать от ребенка, который уже сидит на прозаке.
С пением я уносилась прочь от собственного горла. Я брала нужные ноты. Создаваемые нами звуки обычно бывали прекрасны, а я была их частью.
Спустя пару дней после посещения медсестры, которая ничего не заметила, я проснулась со вкусом крови во рту. Села на кровати спиной к замерзшему окну и заставила себя сглотнуть. Мне показалось, что в горле разрываются сгустки крови, а я их глотаю. А потом теплая кровь в глубине горла полилась ручьем.
Я снова пошла в медпункт. Некоторые вещи становились невозможными футбол на открытом воздухе, глотание чего угодно твердого, пение без слез.
На этот раз меня отправили к настоящему врачу, ухогорлоносу в Конкорде. В город и обратно я ездила на такси. В руке было зажато направление, горло туго обмотано шарфом. Я ничего не помню об этом визите, за исключением того, что благодаря ему слово «отоларинголог» надолго засело у меня в голове. Согласно медицинской карте, врач в Конкорде дал мне местный наркоз и, заглянув за миндалины, увидел серьезный абсцесс в подглоточной области там, где трахея смыкается с пищеводом. И это все, о чем свидетельствуют его записи. Он не взял мазки. Он не проверил меня на наличие заболеваний ни передающихся половым путем, ни каких-либо других. Он не спросил, попадало ли что-то в горло. О какой-либо надлежащей диагностике нет ни слова.
Диагноз в справке медпункта школы гласил «афтозные язвы». Язвенный стоматит. Замечательно, учитывая, что у меня во рту не было ни единой язвочки. Для облегчения болей и снятия воспаления мне было рекомендовано полоскать горло коктейлем из каопектата, бенадрила и маалокса (безрецептурные желудочно-кишечные и антигистаминные средства. Прим. пер.). Продолжать по мере необходимоти.
Маалокс не помог, потому что через два дня я снова была в медпункте с температурой и распухшей шеей. Есть я по-прежнему не могла. Похудела почти на четыре килограмма. Мама ужасно волновалась. Она звонила моему домашнему педиатру и присматривалась к авиабилетам, чтобы забрать меня домой.
В тот день меня быстро обследовал педиатр, который приезжал в школьный медпункт лечить нас в случае необходимости. В моей карте он написал: «См. амбулаторное заключение. У нее герпетическая сыпь. Начнет зовиракс». Свое предписание он подчеркнул три раза.
Пройдет больше двадцати пяти лет, прежде чем я узнаю, что именно он написал в тот холодный день.
Этот педиатр не поговорил со мной о вирусе простого герпеса, вызывающем ту самую «герпетическую сыпь», которую он собирался лечить зовираксом. Сделай он это, я была бы ошеломлена. Герпес болезнь, передающаяся половым путем. БППП получают через секс, а секса у меня не было.
Он ничего не сказал мне, он ничего не сказал моим родителям, он ничего не сказал моим врачам. Ни тогда, ни когда-либо вообще. Упомянутое им амбулаторное заключение ухогорлоноса из Конкорда так и не показали ни мне, ни кому-либо из тех, кто меня лечил. А теперь оно затерялось в прошлом.
Впрочем, читая его скоропись двадцать пять лет спустя, я слышу скрип пера его авторучки. Я пациентка нашего школьного лазарета. Я сижу на койке и пытаюсь глотнуть имбирного эля. Не помню точно, но, наверное, так и было. Я вежлива и послушна, но не приветлива. Я довольно худа, волосы распущены, на лице ни капли макияжа. Вероятно, мне не терпится вернуться к учебе. Он просит меня открыть рот и сказать: «А-ааа». Ненадолго. Я вижу, как он выключает свой фонарик и кладет его обратно в карман пиджака. Как и он тогда, сейчас я ищу то, чего не смогу найти. В конце концов, это был педиатр. Его работа лечить детей. Конечно, он не собирался врать мне. Может быть, написав «герпетическая», он хотел всего лишь описать вид этой сыпи, которую он без соответствующих инструментов и разглядеть не мог? А если так, кто рассказал ему о ней? Почему они решили прописать мне зовиракс и почему он подчеркнул это единственное назначение?
И что говорилось в том амбулаторном заключении?
Значительно позже моему домашнему педиатру предоставили информацию о том, что мне начали давать целый ряд медикаментов: да, зовиракс, но также и антибиотики, пастилки для горла и микстуру от кашля словом, все, что используется, когда неизвестно, что именно с пациентом, и нужно перестраховаться на все случаи жизни.
Только вот похоже, что они знали. Ухогорлонос в Конкорде. Школьный врач. А очень скоро узнала и администрация школы. Какими-то неисповедимыми путями, о которых мне так и не рассказали.
Итак. Пятнадцатилетняя девочка захлебывается кровью. Есть подозрение на БППП, очаг которой находится так глубоко в горле, что его нельзя увидеть при обычном обследовании. Вы считаете это подозрение достаточно обоснованным, чтобы сделать такую запись в ее карте и указать, что она начнет получать соответствующее лечение. Ее растерянность в сочетании с острой формой заболевания дают основания предполагать, что она заразилась совсем недавно. Ее организм никогда прежде не встречался с этим вирусом и дает мощную ответную реакцию. Поскольку она живет в кампусе и, как и все ее соученики, не имеет права покидать его пределы без письменного разрешения своего наставника, то можно быть уверенным в том, что она заразилась от ученика (или, скажем, от кого-то из преподавателей или администраторов). Таким образом, в этой школе есть как минимум два ученика с этой мучительной, неизлечимой и в высшей степени заразной болезнью. А прямо перед вами эта девочка. Она в тысяче миль от своего дома и не может есть. И этически, и по закону вы заменяете всем им родителей.
И вы ничего не скажете?
Икоты, насморки, и на тебе герпес?
Многие годы спустя мой терапевт сказал, что, возможно, это просто язвы располагались слишком глубоко. Герпес крайне редко проявляется именно так то есть в гипофарингеальной области и больше нигде. Чтобы вирус появился именно там, нужно было некое агрессивное действие, и, может быть, как раз это и показалось абсолютно невозможным? Вы удивитесь, но врач может что-то упустить из виду.
На что я отвечу: вы удивитесь, но ребенок может посчитать абсолютно невозможным сказать об этом.
В это время мои педиатр, психиатр и ухогорлонос из Чикаго обсуждали, могла ли я заболеть из-за прозака. Они не могли взять в толк, что же со мной не так. Доктор Миллер, с которым они связались по телефону, сказал, что науке подобные случаи неизвестны, но новизна препарата заставила их предположить такую возможность. К тому же ни ухогорлонос из Конкорда, ни педиатр школы не сообщили им ничего полезного. Мои врачи также допускали волчанку и мультиформную эритему в связи с определенными иммунологическими нарушениями. Им требовался анализ крови. Было решено, что на всякий случай я прекращу прием прозака, а к антибиотикам и противовирусным препаратам добавлю обезболивающее викодин.
Согласно записям в медицинской карте, меньше чем через неделю я вместе с мамой была на приеме у ухогорлоноса в Чикаго. Никаких воспоминаний об этом у меня не сохранилось. Родители были настолько встревожены, что привезли меня домой, но я этого не помню ни самолетов, ни ночи в собственной постели, ни вопросов врача. Тем более что мама пыталась что-то выяснить, а мне было необходимо скрывать, что произошло. Мне было страшно. Я была в ужасе. Я послушно пошла к этому врачу, поскольку знала, что уже несу страшную кару. Об этом позаботился Господь. Нет смысла усугублять ситуацию и разбивать мамино сердце.
К этому моменту я уже несколько дней принимала зовиракс, и первоначальная вспышка наконец-то пошла на спад. Чикагский ухогорлонос отметил, что гипофарингеальные поражения заживляются. Ставить диагноз он не стал. Мне было сказано продолжать курс приема медикаментов и связаться с врачами в Нью-Гэмпшире в случае нового обострения.
«Спасибо, что направили эту примечательную пациентку к нам. Я очень рад сообщить, что, судя по всему, дело идет на лад».
Меня вернули в школу. Без прозака, но с викодином, чтобы я могла есть.
Это несколько архивных папок толщиной пару-тройку дюймов каждая. На косо сканированных с оригиналов страницах зафиксировано, как в разных местах я открывала рот в надежде, что кто-то увидит.
Возможно, я только драматизировала ситуацию. Именно так сказал бы мой отец, и был бы прав: я хотела, чтобы эта болезнь говорила сама за себя. Да, я считала, что это самая настоящая драма. Случившееся в комнате тех мальчиков казалось мне слишком однозначным и очевидным, чтобы требовать объяснений. Как сложный перелом или выбитый глаз, те вещи, которые заставляют вздрогнуть и сказать: «Ох, черт. Ладно, не двигайся, сейчас позову на помощь».
И никто ничего не увидел.
Это чувство не ограничивалось горлом. Глядя на себя бегающую вверх-вниз по лестницам, переодевающуюся в футбольную форму, а потом в платье к ужину, спешащую на службу в церковь, я думала: «Неужели никто из вас не видит, что эта девочка погублена? Хоть до кого-то это доходит?»