Грибоедов усадил Анну Ивановну на диван, рядом с мужем, сам подле все трое оказались близко, как родные.
В прошлом году мы были уже на «ты», Аня, так я вам надоел тогда. А ныне до первых петухов я ваш!
Тогда за фортепиано марш! И перерывы только на еду и на стихи! неожиданно скомандовал Бегичев.
А нашей девочке скоро годочек именины Степан, не отпускай его! воскликнула Анна Ивановна, неподдельно тускнея, но Бегичев безнадежно махнул рукой.
Тихо, как самому себе, Грибоедов признался:
Дети ко мне мгновенно прикипают всей душой И мне кажется, что я святой для них, и музыка моя им весть от неба через меня.
У нас со Стёпушкой есть уговор священный Она слегка прильнула к мужу. Открою его, зная вашу близость! Растить из деток достойных человеколюбцев, имеющих прививку от лицемерия и пустоты в сердцах честь и опору для России. Всем бы осилить это так страна изменится без бунта! Верите ли?.. Надо верить!
Грибоедов в тихом порыве нежности и благодарности склонил голову к коленам молодой женщины-матери, а она продолжала тихим голосом мечтать:
Давайте растить детей! Ваша музыка, ваши мысли и честолюбие неэгоистичное не пропадут в них никогда. А иначе никакие республики не остановят падения нравов
Бегичев нежно целует жену в волосы, пахнущие весенним полем, а Грибоедов, не поднимая головы, то ли соглашается, то ли возражает каким-то скрипучим голосом:
Дети это много, но и мало, милая Ануша Я раб значит, и дети мои будут рабы? Мне ненавистна даже мысль об этом. Да и чем кормить детей таким, как я? Вот и Пушкин перо облегчил, чтобы кормиться хоть кое-как да от родителя быть независимым Но в ссылке он скоро десять лет! Начни он о серьезном говорить управу вмиг найдут. Вяземский ум высокий, аристократ, но, как мальчишка, вышвырнут со службы за несколько нелестных слов о чинопоклонстве. Дети Мы всё равно мечтаем об их счастливой участи А делаем не в лад мечтам.
После ухода жены Степан долго и нежно смотрит ей вслед, потом тихо признаётся другу:
А она ведь опять хочет одарить меня отцовством
Грибоедов вскидывается в радостном порыве:
Вот это по-гусарски, брат, вот это славно!
* * *
Поздний вечер. В кабинете Бегичева Грибоедов читает Тацита, хозяин курит трубку, внимательно посматривая на друга. В открытое окно влетают дивные запахи расцветшего сада и близкие трели соловья.
Эту книгу, Степан, беру с собой как доказательство древности коварства. Пусть ведет меня по краю бытия и дает азарт, коль риск смертельный.
Опять долгая пауза, которой пользуется соловей, пьяный от любви, он старается быть услышанным, но напрасно.
Читая эти хроники, которым тыщи лет, я открываю в себе, как глубоко презираю наших болтунов, картежников и мотов. Они повсюду среди нас и литература не исключенье. Оттого она не плод учености и титанических трудов, а лишь желания красиво молвить Скажешь иному: стыдно, брат, читать Шекспира в переводе, не знать ни летописей, ни сказаний русских Соглашается охотно, но дальше карточного столика не видит Мерзость.
Кажется, соловей решил влететь в окно язык трелей его, красивый и понятный, меж тем необыкновенно сливался с тишиной в паузах.
Это так глубоко во мне Может быть, незабвенный папаша, проигрывая мое благополучие в карты, заронил семя ненависти к праздности, к рабской зависимости от имущих, от гнусных привычек и пороков.
Кажется, что Бегичев охотнее слушает соловья. Вздохнув, он ответил устало и распевно:
Что же, не видал я сам, какая мошка вьется вокруг вас? Их тайна привлекает, сближает и равняет всех, всех! Как раньше масонство. По мне, если честью обладаешь, говори открыто, громко, прямо Для слова умного всегда есть почва. Но тайное зачем? Если найдется сотня-две в суждениях и здравых и весомых всё общество потянется за ними. Сделай Александр хоть шаг навстречу и выведи вас на свет все забыли бы о заговоре, как и об увлечении масонством, этом детстве гражданина.
Но нам оно не помогло созреть! Какая честь у дворянина, если он крепостник, поборник рабского труда?! Честь кланяться царю в шеренге первой? Да право на дуэли кровь пролить, будучи ничтожеством, но с глазом верным и рукою твердой в подлом деле Поэтому и есть желанье уйти от тех, в ком честь близость к трону и славословие царю.
Ох, резок стал ты, Саша и самонадеян Слава крепкий хмель. И от него теряют голову. Говоришь о ловушке с каким-то восторгом Уж не куражишься ли ты над всей этой затеей, видя, что вы одной ногой над пропастью?
Грибоедов оставил книгу и подошел к дивану, присел рядом и просящим тоном, будто обвиняемый с последним словом, обратился к другу:
Я хочу действия, Степан! Ловушка? Да! И я в ней первый буду, если не будет с нами Ермолова! Я предупредил! Но есть раздражение великое во мне Я не хочу Россию уступить царю, как крепостную девку на вечную утеху. Ничего не мило, когда вижу, что силу темную нарекли у нас судьбой и верят ей, как дети верят ворам-родителям. И кто-то очень хочет, чтобы мы в гражданском младенчестве остались навсегда и благодарили в том и Бога, и царя. В любви к пеленкам и ковыряние в душе, как в носу, вся подлость литературы! Надо сбросить маску с державного обличья национального предательства! Иль бунтом, иль трагедией о нем!
Вона что! Трагедия драма для театра? Пожалуй, на бумаге и на сцене у тебя всё сойдется и закончится На деле северяне-петербуржцы твои усомнились. Всегда за фразой прятали незрелость и нетвердость На юге крикунов не меньше!
Грибоедов откинулся в вольной позе и неожиданно счастливо улыбнулся.
Нет, Степан, там, на юге, много тех, с кем с юности я связан клятвой послужить отечеству. Киев! Муравьёвы, Трубецкой, возможен Лунин, Пестель Но о ком бы ни думал из головы не идет Ермолов, наши долгие беседы Что за славный человек: мало того, что умен, но совершенно по-русски на всё годен на малое и на великое В сотый раз взвешиваю его решимость, повернется ли к России мужеством своим, рискнет ли взять ответственность
Повидайся и говори особо с Муравьёвым-Апостолом. Он там стоит сотен Малолетним в Париже Наполеон принял его за сына так похож был ребенок на императора французов А царь это запомнил! И припомнил, когда в двадцатом раздавили восстание семеновцев, Сергея погнали в армию с превеликою охотой!
Знаю, знаю, всё учту. Там и поляки будут ждать меня Кто-то нас сшибает лбами, но мы будем друзья навек, если только народы избавятся от своих спесивых дураков-правителей аристократов К одному из них Михайле Воронцову присмотрюсь в Крыму: как крепко он сидит, на чём, на ком
Воронцов-Уоронцов? По Пушкину «полуподлец, полуневежда» Куда? Куда тебя несет?! Мне хочется обнять тебя и не отпускать Бегичев встал, будто тревожное привиделось ему. Писал бы у нас свои трагедии-комедии, забыв о суете мирской! Помнишь ли прошлое лето? Как славно было, и какая вышла дивная песня, хоть и про горе, да весело, хоть горячо, да справедливо Но нет! Чувствую улетаешь, а замыслы твои столь велики, что только соловью понятны. (Горестно качает головой.)
Грибоедов вдруг быстро подходит к фортепиано И полилась сладкая мелодия навстречу соловьиной трели. Но в этом трио каждый пел свою песню и плохо слышал другого. Бегичев тихонько напутствовал уезжающего рано утром друга:
Киев Там, душа моя, повидай сестрицу нашу, монахиню Смарагду У вас, мятежников, сёстры расцвели, а наша спрятала себя под рясу, будто отмаливает нас с братом у соблазнов Знаю! Тебе тяжко видеть увядающую жизнь Но скажи ей, расскажи о нас, что от грехов мы избавляемся трудами Пусть несильно мучает себя постами и бесконечными молитвами! По мне так эта музыка и этот соловей, труды земные наши и есть молитва самой чистой веры
2. «Православный катахезис» Муравьёва-Апостола
В Киеве на съезжей Грибоедова встретил полковник Артамон Муравьёв, командир Ахтырского гусарского полка, дюжий мужчина с пронзительным взглядом. При его дружеских объятиях и прочих выражениях искренних чувств в нём зримо и незримо ощущался некий вопрос, задать который он не хотел, но и прогнать не мог. Все понимали, что Россия на распутье, надо что-то менять, а значит, меняться самим А как? А с кем? А нельзя ли выждать, ведь тайного в тайном обществе осталось мало «Мятущиеся души» называл их Грибоедов и никого не пытался тотчас убеждать и тащить на дорогу: большинство серьезных людей идут не за словами, а за делами.
Артамон сразу сообщил, что за Сергеем Муравьёвым-Апостолом уже послан нарочный, как и было условлено после вести из Петербурга, «тридцать верст на хорошей лошади, как одна, он на подъем легок хоть один, хоть со всем полком сразу». Грибоедов не без удовольствия заметил себе, что сказано с уважением, и признался полковнику: дорогой так и не смог представить себе Сергея взрослым. «Много лет минуло, как дружили в университете, но тогда год был за десять нынешних! Мы срастались душами, потому что мечтали об одном!»
Муравьёв помолчал и хмуро ответил: «Человек-огонь. Большой внутренней силы. Такому дай армию она пойдет за ним, как французы за Наполеоном. А у нас таких давят и преследуют»
Киев. Квартира полковника князя Сергея Трубецкого, близ Лавры
2 июня 1825 года
Квартира полковника князя Трубецкого была обширной, но мало обжитой. Во всяком случае большая комната, куда они вошли, выглядела походным штабом. Несколько кресел и стульев, два стола и два дивана впрочем, всё весьма изящное. Группа офицеров расположилась играть в карты, но при виде новых гостей все поднялись. После объятий и дружеских приветствий Трубецкой, смеясь неровным кашляющим смехом, долго тряс руку Грибоедова: «Радикальные потребны тут лекарства! Хе-хе, неужели дождались и на юге, замечательно Горе, горе нам, славянам, под колпаком у самовластья ум не надобен замечательно, замечательно сказано».
Поручик пехотного полка с огненной шевелюрой и глазами, полными недоверия, подойдя бесцеремонно-близко, представился Бестужевым-Рюминым.
Ваша просьба исполнена, сударь. За Сергеем Муравьёвым-Апостолом послан нарочный ждем с минуты на минуту. Но позвольте угадать цель вашу: коль вы нашли лекарство от самовластья, то стали потребны мы, лекари без страха и упрека
Артамон Муравьёв мягко, но решительно отодвинул «лекаря» на почтительную дистанцию.
Господа, я привез вам счастливого гостя, а вы с порога о делах своих темных. Говорим о сути, без красивостей, ему и отдых нужен после лошадей
«Темных делах?!» негромко, но картинно охнул Бестужев-Рюмин и, охватив голову руками, ушел в сторону.
Не обращая внимания на картинные жесты приветствий и знакомств и будто не слыша никого, Трубецкой продолжал восторгаться, с заметной нотой наигранности.
Столицы покорены, Александр Сергеевич, и рукоплещут вашей комедии сквозь слёзы, и здесь, я убедился, знают и восхищены! И читают, и списки делают!.. А что печать? Ужели под запретом пьеса?
Грибоедов долго и основательно усаживается на диване, прямо и взыскательно разглядывает всех и было в том нечто учительское, настораживающее.
Опубликовали, Серж! Но ровно тот кусочек, чтоб поднять собак литературных, и свора впилась, зная жертву Но, надеюсь, сии второстепенные дела не займут наше вниманье. Артамон зря вас остудил: дел набралось, а времени немного. Северяне шлют приветы и сведения точные о тех штыках, в ком нет сомненья. Пришел момент сложить и наши планы, и наши силы.
Бестужев-Рюмин так тихо, что его вряд ли кто слышал, напел себе: «Уж не экзаменовать ли нас приехал» и добавил громко:
Надеюсь, вы с Оболенским видались?..
Полномочий своих не свидетельствую, коль вам они внове. Грибоедов вежливым жестом остановил поручика. То верный способ потопить дела в эмоциях, взаимных притязаньях. А суть сегодня в том, что мы в плену собственных сомнений! А сроки нас берут за горло! Рисую ситуацию. Царь Александр не отошел и не отойдет уже от личных потрясений, свой блеск и ум державный оставил он в Европе. Не Россия Союз Священный был его заботой и мечтой! Чтоб все от Сибири до Ламанша рукоплескали романовской бездарности на троне, Христом прикрывшим рабство. Но в Европе там фрукт несколько иного рода, чем русский барин, крез, скот и свинопас. Там быстро и привычно под прикрытием закона обратили остатки благородства в помойный сток потаенных грехов
Грибоедов говорил и чувствовал, как верно предостережение Степана: «Самонадеян стал на бумаге и на сцене у тебя всё сойдется, но на деле» Он подолгу останавливал взгляд на каждом, и очки скрывали самоиронию и насмешливую искорку в глазах.
Теперь царь-глухарь не тот Он вянет на глазах, двор его наполовину немецкий в смятении. Англо-саксонские вельможи насторожились а вдруг он вспомнит о народе, о республиканской юности своей да призовет опять опальных реформаторов, вас, мятежных вольнодумцев Уже князья великие корону примеряют, императрицы вспомнили норов принцесс германских. Этот черный вихрь скоро подхватит всех у края пропасти!
Засуетился Трубецкой, с тревогой заглядывая в глаза столичному гостю и спеша подтвердить его слова, чтобы разогнать свои сомнения:
Да-да, зимой в Санкт-Петербурге Симптомы видел страшные безвластья. От Аракчеева устали все, и сам Александр узрел тупик. Хотел затеять с Турцией войну Европа, а по сути, англичане, не дают. Боятся усиленья нашего на юге, на Балканах, освобожденья Греции от наших рук
Хмурый Артамон Муравьёв не выдержал, зная свою правду:
Россию Запад держит как свою конюшню: по надобности на выезд или на мясо. И не дай-то бог, чтоб конюхи и кони голос возымели: вмиг Палена отыщут среди двора распутного. И сильной карты нет у нас! Уж если царь вчера надежда, любимый всеми бесславно так кончает то дело не в личности царя. Как мудрый Лунин рёк недавно: корень зла самодержавие, оно противуестественно и тем сбивает с толку самого царя, приписывая ему способности неограниченные, хотя законами природы он ограничен, как и мы. Самовластье требует, чтоб воздавали ему то, что принадлежит Богу одному. Монарх не слышит и не знает Бога, и народ от веры устранен! Тьфу!
Именно поэтому мы приговорили к уничтоженью не только Александра, а всю семью сколь безбожную, столь и бездарную с позой и вызовом бросил Бестужев-Рюмин.
Развел руки Трубецкой, словно приглашая Грибоедова самолично убедиться, как настроено общество:
И впрямь! Уже верхи тошнит от общего бесправия, всё по предписанью одного лица делается. Витт и Киселёв сигналы подают, что они с нами силы наши множатся
Витт?! Киселёв?! изумился Грибоедов и долго молчал. Ему вспомнился Тацит, которого он листал доро́гой: обширный заговор при дворе как это пахнет сценой! Им можно доверять? Или как реформам самодержца с самой юности его? За планами такими я вижу прежнюю наивность, игру словами и фамилиями генералов Но что поделать с барством нашим? Что крепче: трон или оно? У нас самих-то что?! Картишки, гульбища, пороки а для очистки совести на трон наскоки, да за народ раденье, за свободу Своей готовы поступиться? О, всё это было и вчера! Пора отбросить маски, страстишки, темные привычки тогда и дело будет нам доступно, республики святые идеалы. Царские сатрапы подыгрывают вам и вы готовы им вожжу вручить! Меж тем у нас один надежный генерал Ермолов!
«Вот откуда ветерком подуло тихонько напел себе Бестужев-Рюмин. Кулак на славу будет, никому несдобровать».