Я услышал, как по дороге скачут лошади. Вот они остановились у нашего дома. Мама уже спустилась по внутренней лестнице и побежала к коляске. Не успел я полюбоваться лошадями, по которым так соскучился, как уже очутился в коляске, на своем старом привычном месте.
Козмас прищелкнул языком, хлопнул плетью, но вдруг резко натянул поводья. Он смотрел поверх коляски: кто-то сделал ему знак подождать.
Дверца коляски открылась, и дед поставил ногу на ступеньку. Его борода пахла мылом.
Поеду с тобой, сказал он дочери.
Нет, не нужно, отец! Со мной Йоргакис.
Мама резко подняла руку, дав знак извозчику трогать.
Йоргакис, сядь рядом со мной.
Она указала мне на место отца.
Козмас! Остановишься у грунтовой дороги.
Я знал это место. Мы уже ездили туда с отцом в солнечный зимний день. Это было самое дикое место на всем побережье. Мы назвали его «Царство Киклопа».
Мама отодвинула штору со своей стороны, обращенной к морю. С другой стороны за нами устремлялись отражения листвы аллеи. Мальчишка, взобравшийся на шелковицу, бросил мне в лицо веточку.
Мама!..
Глаза у нее были закрыты. Исхудавшая грудь колыхалась под легким платьем. По бледному лицу текли зеленые капли.
На повороте Козмас придержал лошадей: мы догнали похоронную процессию и оказались вынуждены следовать в ее хвосте. Желтое облако ворвалось в коляску. Колеса заскрипели, перемалывая пыль. Нетерпение овладело мной: я испытывал стыд и в то же время возмущение.
Давай вернемся, мама?
Опусти свою штору!
Мы оказались в темноте, окруженные страшным скрежетом. Звуки псалмов проникали сквозь верх коляски, словно пели у нас над головами. Конца нашим мучениям не было видно.
Вдруг резкий толчок отбросил наши тела назад: лошади понеслись безудержным галопом. В темном ящике, где мы оказались, эта скачка возмутила меня еще больше. Мама подняла штору с моей стороны, и закат солнца ринулся на нас, зажег уголек на пуговицах моего пиджака, приклеил золотые плиты к кожаным сиденьям. Отовсюду доносился запах лака. Я в ужасе ухватился за маму. В ее темных глазах, больших, как яйца, кружились строем деревья на занавесе огня
Чуть погодя громовой рев оглушил меня. В глазах у мамы катился целый лес штыков: мимо, навстречу нам проходил возвращавшийся с учений полк. Из песни солдат я успел разобрать, что смерть сладостна.
Галоп прекратился: я понял, что мы поднимаемся по склону холма. Коляска стонала на подъеме.
Мы поднялись наверх. На этот раз закат окутал нас.
Мама, мы приехали.
Зови меня «Мария». Ты уже большой.
Я буду звать тебя «моя Вечная».
Да! Зови меня так. Так мне нравится.
Мы приехали, моя Вечная.
Глаза ее сверкнули, будто она нашла то, что искала. Она сошла наземь первая и потянула меня за руку. Теперь под нами было уже море: исполинские скалы, на которых мы стояли, обрывались круто к самой воде. Пропасть была ужасна.
Мама все время держала меня за руку. Ступая по краю, мы подошли туда, где площадка оканчивалась. Море без волн сияло под нами, словно медь, а там, где оно выдыхалось, у скал, вздыбливалось и образовывало кудрявую кромку, всю из золота. Воздух был накален, тишина невыносима.
Хотелось ли мне жить? Или умереть? Я не знал. Я чувствовал, что в тот час это зависело только от моей Вечной. Там, на краю пропасти, я догадывался, что в душе она замышляет нечто ужасное. Дуновение из иного мира, дыхание ночи внезапно заморозили мне лицо. Я закрыл глаза, головокружение качало меня на ногах. Я обхватил маму руками. Мы покачивались туда-сюда, обнявшись: неземное опьянение овладело мной. Тот, кто ушел от нас, был рядом, поднимался из глубин моря и шептал: «Мы приехали, моя Вечная!». Я ждал, что он поднимет нас, взяв за талию, и опустит на пороге дворца, в котором живет
Малодушное тело! сказала вдруг мама презрительно.
Я очнулся от забытья.
Какое тело?
Молчи. Я разговаривала сама с собой Пошли!
Коляска снова поглотила нас. Мама безвольно опустилась на сиденье. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.
Малодушное тело! Малодушное! говорила она теперь уже сокрушенно, а из глаз у нее потоками хлынули слезы.
Колеса на спуске скрипели, сдерживаемые насильно тормозами. Козмас ласково разговаривал с лошадьми. Я чувствовал, что тело мое покрылось потом, и одежда липла к нему. Мама вытерла мне лицо своим платком, наклонилась и сострадательно посмотрела на меня:
Что с тобой будет, когда меня не станет?
Я умру.
Нет! Я хочу, чтобы ты жил. Хочу, чтобы ты жил. Дети не умирают. Ты исцелишься!
Коляска выехала на ровную дорогу и остановилась. Козмас спустился со своего сиденья и зажег фонари. Мама, казалось, успокоилась:
Пожалуйста, не гони слишком быстро, Козмас.
Она взяла мои ладони в свои и привлекла меня к себе.
У тебя жар. Закрой глаза и молчи.
Тихое покачивание убаюкивало. Я положил голову ей на плечо.
Моя Вечная!
Я здесь. Молчи.
Я же умру, если тебя не станет.
Молчи!
Душа моя успокаивалась в этой теплоте, я погружался в сладчайшее забытье. Прикрыв глаза, я чувствовал, как свет фонарей коляски оставляет нежность на мои ресницах.
Ты спишь, Йоргакис?
Я не ответил. Мне нравилось притворяться спящим. Однако, должно быть, я спал! Я не понял, когда меня сняли с коляски, а слова, которые я, как мне казалось, слышал, возможно, были порождением сна. Мама шепотом сказала Козмасу:
Подожди меня. Вернемся туда. Я потеряла там очень ценную вещь.
Я поеду и найду ее, госпожа!
Нет! Нет! Я найду ее сама Найду ее сама.
3.
Женщина средних лет сидела у меня в изголовье. На голове у нее был черный платок, платье застегнуто до самой шеи. Я закрыл глаза, затем открыл снова: она все еще была там!
Кто ты? Откуда ты взялась?
Я твоя тетя Руса́ки.
Мама Левте́риса?
Она самая.
Я повернулся и пристально посмотрел на нее. На пухлом, пшеничного цвета лице сияли два глаза, как у вола: черные, спокойные, испещренные коричневыми точками. Грудь у нее была полная. Она совершенно не была похожа на моего двоюродного брата Левтериса, который вот уже два или три года был моим кумиром.
Я снова закрыл глаза. Этот юноша снова предстал передо мной таким, как в тот день, когда я попрощался с нами: в хаки, с винтовкой в руках, с патронташем на поясе Однако этот образ тут же исчез.
Тетя! Ты должна знать! Что с мамой?
Она опустила мне на лоб ладонь мягкую, как просфорный хлеб:
Она ушла к мужу, счастливица.
Умерла?
Господь ее упокоил.
Я тоже умру.
Ты будешь жить. Я возьму тебя к себе.
Но я же болен.
Я тебя вылечу.
Она пошла в угол комнаты, порылась в своей суме и вынула оттуда дудочку из тростника.
Я принесла тебе свирель, на которой играл мой Левтерис в твои годы. А в деревне у тебя будет и его палочка, и его скамейка, которую я выстелила заячьей шерстью, и его собака Белолапый.
Я поднес дудочку к губам: из нее раздались звуки.
И талисман на цепочке, который он носил до того, как ушел в армию? очень робко спросил я.
И он тоже, сынок. Я приберегла его для тебя.
Какое-то особое тепло объяло мое сердце.
Тетушка, я люблю тебя!
Я обнял ее за шею.
А ты меня тоже любишь?
Как свет очей моих!
Очень любишь?
Разве могу я не любить мою кровь? Сына моего брата?
Она наклонилась над кроватью и поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее были слезы. Она подошла к окну и сделала вид, будто смотрит в него.
Ты хорошо помнишь моего Левтериса? Он к вам приходил?
Как же не помню?! Он разрешал мне играть своим ружьем.
Она вдруг повернулась и пристально посмотрела на меня:
Да ты же вылитый он! И голос такой же, и глаза!
«Правда? Я похож на него? мысленно спросил я себя. Неужели у меня его голубые глаза и золотые волосы? И когда-нибудь я стану таким же сильным, как он?». Он полюбился моей еще несформировавшейся душе с первой же минуты, едва переступил порог нашего дома. Тогда он носил критскую одежду ставроге́леко, короткую вра́ку, высокие сапоги, а голова его была туго обвязана черным платком1. А позднее, когда его одели в форму хаки, я восхищался им еще больше: это был уже не юнец, а мужчина! Каждое воскресенье, получив увольнительную, он спешил к нам. Он врывался в дом, словно ветер, источая запах кожи и курама́ны2, которую тут же вытаскивал из ранца на стол и говорил: «Это я принес для Йоргакиса!». Он расстегивал солдатский пояс с медной пряжкой и тоже бросал его на стол. На поясе у него висела кожаная кобура. «Можно посмотреть ее?» спрашивал я, сгорая от нетерпения. Он вытаскивал оттуда револьвер, одним движением пальца запускал кругом барабан, и пули выпадали ему на ладонь. «На! Держи!». Какое это было блаженство! Мне казалось, будто я сразу же становился намного выше или что сидел верхом на отцовском жеребце. Настоящее превращение! Якумина высовывала голову из-за двери на кухню и бормотала обеспокоенно: «Осторожно, ребята, как бы беды не стряслось!». Левтерис поглаживал свои русые усы, улыбался кокетливо и пугал ее: «Отойди-ка в сторону, черноглазая! Стрелять будем!». Девушка краснела вся до самых корней волос, щеки ее рдели и пылали
В комнату вошел на цыпочках дед.
Он в полном порядке. Проснулся уже, сказала тетя.
Тебе лучше, Йоргакис?
Я не ответил. Когда дед входил, на все набегала тень.
Заберу его к себе, сказала тетя. Мы уже договорились.
А врач у вас в деревне есть?
Боже упаси! Бедняки не болеют.
«Значит, тетя бедная? Может быть, ходит милостыню просить?».
По моим глазам тетя догадалась, что за мысль пришла мне в голову, и сказала:
Не бойся, сынок. Ни в чем у тебя недостатка не будет. Земля хлеб дает.
Но я уже принял решение: уйду с ней, хоть на край света.
Не выдержит он там! Он совсем нелюдимый, сказал дед, поглаживая свою бороду.
Оставь его в покое, дитя невинное! Он не такой, как взрослые. Мир сотворен для детей!
И твоего я тоже знаю: дикий баран! ответил дед, несколько задетый.
Такими их делают горы. Кланяться не научены.
При третьем поклоне падают врата сераля. Не слыхала?
Что нашим детям до сераля? Лучший кров над головой дерево.
Больно умная ты, дорогая Русаки. Поглядим, что выйдет из этого звереныша, которого ты вернула к жизни.
Поглядим, сьор Дими́трис, поглядим. Извини, что стала на его сторону. «Кожа у моего ребенка, как шелк!» говаривал еж.
Я засмеялся: никогда еще не приходилось мне слышать таких выражений.
Смейся, мой мальчик. Раскрой сердце пошире! Ничего плохого в этом нет.
Дед глянул на меня строго.
Я схватил тетю за руку и сказал твердым голосом:
Я вас не люблю, дедушка! И мама вас не любила.
Он что-то пробормотал себе в бороду. Должно быть, что-то очень обидное, потому что тетя поднялась со стула и нахмурилась:
Лучше останемся друзьями, сьор Димитрис. К чему ссориться?
Сказав это, она указала на меня взглядом.
Дед затворил за собой дверь без слов. Мы слышали, как он спускается по лестнице. С каждым его шагом в доме становилось легче.
Тетушка! Я уже говорил, что люблю тебя?
Говорил. И я тебе говорила. Ничто нас не разлучит, разве что смерть.
Тетушка, а далеко деревня, куда ты меня заберешь?
Знаешь гору Псилорит3?
Ее видно из окна нашей гостиной.
У подножья этой горы находится Пиги́4. А сама гора высится прямо над нами. Мой покойный муж свистел с порога нашего дома, и стадо с колокольчиками на шее бежало оттуда.
Мой дядя был пастухом?
Было у него несколько коз.
И что с ними стало?
Эх, гора их обратно забрала. Потеряли хозяина и ушли с дикими.
Неведомый мир открывался передо мной. Тетя стояла рядом с волшебной палочкой в руке и делала его кротким и желанным.
А нера́иды5 в ваших краях есть?
Разве без них можно?
А детей они обижают?
Зачем же им детей обижать, сынок? Если повстречаешь их, нужно только сказать: «Мед и молоко на вашем пути!».
А мне говорили, что духов нужно бояться!
Никого не нужно бояться, сынок, кроме Бога да еще людей, которые не боятся Бога.
«Что ж это за люди, которые не боятся Бога?».
Ты имеешь в виду разбойников, тетушка?
Она растерялась, задумалась на минуту и сказала:
Я их назову тебе всех одного за другим, только сперва нужно подрасти.
А если они меня до того обидят?
А я где буду? Среди трав, что ли?
Каких еще трав?
Видишь ли, иногда я хожу собирать травы, которые мы будем кушать.
Мир, который мне предстояло познать, уже успел повергнуть меня в изумление. Я знал уже съедобные травы и нюхал их медовый запах, когда их варят. Однако до того, что женщины ходят собирать их на горных склонах, я не додумался: мне казалось, что их выращивают в огороде, как капусту.
Многое предстоит тебе узнать, сынок На что похоже дерево, на котором растет картошка? спросила тетя, и глаза ее лукаво заискрились.
На яблоню!
Она улыбнулась, и на щеках у нее появились две ямочки.
А вот и нет!.. Картошку, Йоргакис, сажают, а затем выкапывают из земли мотыгой!
Я почувствовал, как уши у меня пылают.
Эх, я ведь тоже много чего не знаю, сказала тетя. Грамоте меня не учили! Когда Левтерис присылает письма с фронта, я хожу к учителю, и тот мне читает.
Теперь я буду тебе читать! сказал я и приподнялся с подушки: я даже подумать не мог, что буду состоять в переписке с моим кумиром!
Вот видишь! Ты мне, я тебе. Там, вверху, мы будем жить, по-царски!.. Ну, а теперь довольно разговоров: закрой глазки и спи.
Можно я буду держать тебя за руку?
Нет. Во время сна ты будешь один пока не пойдешь под венец.
«Что еще за венец? И кто тогда будет держать меня за руку? Чудеса!».
Меня клонило в сон, и я сдался ему на милость, устав от расспросов.
4.
Я просыпался в новом мире! До самого выздоровления я пребывал между светом и тьмой, не зная, что из них удержит меня. Сон мой был наполовину смертью. А теперь я шел над рекой света. «Шел», это только так говорится. Я ехал на ослике, а белоснежный свет был пыльной дорогой. Следом шел другой ослик, на котором ехала тетя, а позади погонщик. Два вьючных животных оставляли в пыли следы, по которым шагал человек, затаптывая их своими стопами. Иногда от обилия света путник и животные поднимались в воздух: они передвигали ноги, но земли не касались. Тогда старик Фо́тис Кари́дас сильно хлопал ладонью по крупу Чертополоха, назову уж их обоих по имени, как, бывает, бьют по какой-нибудь вещи, чтобы та стала на место. Ослик снова отыскивал землю и принимался подминать ее копытами, поднимая при каждом шаге облачко пыли.
Мы проехали мимо каких-то скоплений домов, которые невозможно назвать деревнями, и выехали на открытую равнину, где сады спускаются до самих волн. Слева показалось море. Я перекинул ногу через седло и, свесив обе ноги с одной стороны, стал разглядывать горы справа. Тетя пустила своего ослика быстрее и подъехала ко мне.
Эта местность называется Платанья́. Посмотри, какие здесь огромные деревья, Йоргакис! Где есть вода, там и платаны растут.
Я не ответил. Море, которое я чувствовал у себя за спиной, раздражало меня.
Дальше будем проезжать через виноградники, продолжала тетя. Поедим свежих ягод и утолим жажду.
«Откуда она знает, что во рту у меня пересохло?».
Но мне не хочется пить!
Хочется! Нам обоим хочется! Солнце припекает.
Я успокаивался, чувствуя на себе ее взгляд.
И перекусим чем-нибудь! добавила тетя.
Знала ли она, что говорила? Какой инстинкт направлял ее? Чтобы отвлечь меня от тягостных мыслей, она пробуждала во мне голод и жажду.
Видишь золото, покрывшее склон? спросила она меня дальше. Это чертополох. И он тоже расцвел!
Мы проезжали мимо каких-то глинобитных домишек, стоявших за садами. Жимолость и кусты диких роз обрамляли их, а в окнах красовалось несколько горшков с базиликом. Желтый жасмин образовал у одной из дверей беседку.
По тропам стелились какие-то лиловые полевые цветы, поблекшие от солнца.
Что это за цветочки, тетя?
Христос и Матерь Божья! Ты что, мальв не видел?
Мальв я еще не видел, хотя от природы был любознателен ненасытно. Когда я спрашивал учительницу в городе о той или иной звездочке земной, она отвечала: «Это цветочек!». «А какой цветочек?». «Цветочек!». Так вот, любознательность моя постоянно оставалась неудовлетворенной.
По дороге нам попался мостик. Ослики свернули в сторону, словно испугавшись переходить по нему. Они спустились в овраг, прошлепали по речушке, которую можно было перейти вброд, и вышли на противоположный берег, стуча копытами по мокрой земле. Мне вспомнилась другая моя учительница, учившая нас прыгать и танцевать, нещадно колотя по клавишам фортепиано. Бросив на зеленый ковер веревочку, она кричала нам: «Посмотрите, дети, как речка течет по лужку!». Мы перешагивали через веревочку, стараясь не замочить ног. «Посмотрите, дети, на это дерево! Давайте вскарабкаемся на него!» говорила сразу затем учительница. «Деревом» была стоячая вешалка для одежды.
Тетя что-то тихо сказала кир-Фотису6:
До сегодняшнего дня она была для нас утешением. А теперь мы смотрим на нее как на вырытую могилу
«О чем это она?».
Дорога проходила среди посевов, оставляя море позади. Пшеничные колосья уже потемнели и низко склоняли свои головы в ожидании серпа. На вершине, завершавшей склон, по которому мы поднимались, чернел сосняк.