Они уселись в тени, не говоря ни слова, неподвижные в молчании горного хребта. Видя их, можно было подумать, что это скалы.
Глаза высмотрим, глядя на море, сказала одна из женщин. А что увидим?
Разве мы не видели кораблей, которые забрали их у нас и увезли?
Видели, как не видеть!
Тетя молчала.
Молчишь, Русаки? Скажи нам что-нибудь.
Что тут сказать? Все во длани Божьей Кому-нибудь из нас придется плакать
Только она одна не смотрела на море и слушала что-то внутри себя, закрыв глаза, чтобы разобрать получше. Лицо ее было неподвижно, словно деревянное, однако время от времени по нему пробегало какое-то судорожное движение быстрое, как трепет крыльев бабочки. Казалось, будто какая-то злая птица терзает ей сердце.
Я тронул ее за руку:
Тетушка!
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
Ах, я совсем забылась. Думала, что ты остался в деревне, и уже начала тревожиться о тебе.
Неужели? Ты ведь думала о Левтерисе, сказал я с некоторой ревностью, которую почувствовал впервые.
Как ты догадался? Оба вы для меня родные, как близнецы.
Так оно и есть, Русаки! Такой любви я еще не видала! сказала одна из женщин.
Ей научила нас Мать Христова Учат ей нас и создания Божьи. Даже хищная лиса вырывает у себя из груди шерсть, чтобы устроить постель своим лисятам.
Вот видишь? Есть у меня птички в клетке, так их мать, канарейка, прилетает и приносит им корм.
Отпусти их на волю, Августина! сказала тетя, неожиданно вздрогнув. Грех это. Сделай, что нужно!
Эх, горемычная! Да ведь птички певчие для клетки.
Видала пленных, которые строят дорогу? ответила тетя, нахмурив брови. Тогда и говорить будешь!
На обратном пути в деревню мы повстречали ораву мальчишек, сопровождавших мясника Кана́киса и быка, которого он вел на бойню. Рога быку увили разноцветной бумагой, а на шею повесили связку лент. Мясник водил быка по деревне, продавая его мясо заживо по частям.
Кому из вас приходилось видеть такого отменного бычка? Пигийцы! Поторапливайтесь купить мясо!
Ремесленники выходили на порог своих мастерских: некоторые из них покупали, другие молча возвращались обратно на рабочие места.
У кофейни Манусоса два-три сельчанина встали разом из-за столика, подошли к бычку и что-то тихо сказали мяснику.
Эй-эй! крикнул тот. Ливер и кишки проданы!.. Эй-эй! Голова и ноги проданы!
Животное словно исполнялось от этого гордости и трясло лентами. Было приятно видеть его черную блестящую шерсть, белое пятно на лбу, его умные глаза. Несчастное не знало, что его ожидает, а те, кто знал, не думали об этом. Быком восторгались и радовались: на него смотрели, словно провожая на свадьбу.
У следующей кофейни, кофейни Хромого Григо́риса, бескровное жертвоприношение продолжилось. Одни отрезали себе куски из лопаточной части, другие от грудинки, кто-то купил шкуру. Казалось, мясник желал сначала впутать в свое преступление всю деревню и только после этого взяться за нож. Три оки13 мякоти осталось непроданными, и убой животного был перенесен на следующую субботу.
Торжественное шествие прошло через площадь из конца в конец и углубилось в улочки. На одном из поворотов дороги до нашего слуха донесся сильный шум. У кофейни Мафио́са собралась многолюдная толпа. Это были рабочие да поденщики, но каждый из них желал получить свою долю.
Бычок опустил копыто на порог, сунул опущенную голову внутрь и обвел людей взглядом: он желал запомнить всех их, каждого в отдельности, перед тем, как отправиться вскоре давать отчет Творцу.
Послушай, Канакис, сказал косолапый Мафиос, подле которого бычок выказал испуг, не оставишь ли для меня хвост? Сделаю из него метелочку с кисточкой для пыли.
По туше бычка пробежала дрожь, будто он понял, в чем дело. Он был согласен отдать свою силу людям, но стать мухобойкой в руках у этого уродца!..
Мафиос вынул из кармана своего жилета медный грош и дал его мяснику. От бычка, которого водили и продавали, ничто не должно быть подарено никому. Этот грош стал его платой за вход в потусторонний мир: теперь даже след от его копыт и тот был продан!
Канакис грубо потащил его за рог на улицу, идущую к мясницкой лавке, и при этом еще сильно ударил по заду короткой палкой, которую держал в руке. Разукрашенного бычка, который прошествовал по улицам деревни, словно принц, теперь подгонял ударами его палач.
Мальчишки поняли, что парад окончен. Каждый сразу же вспомнил о своих делах, и все они мгновенно исчезли. Остался только один желтушного вида, длинноногий, худой, с выпирающими наружу круглыми коленями. Он завел со мной разговор:
Хочешь вступить в нашу армию?
В какую еще армию?
У нас есть наша собственная армия. Я командующий кавалерией.
Собаками, значит?
Собаками. Но дрессированными.
Спрошу сначала тетю.
Русаки твоя тетя? Знает ли она, что ее сын убил Илиаса, сына Спифурены?
Я почувствовал слабость в коленях.
Там, на фронте?
Именно. Это жандарм сказал. Застрелил его во время ссоры.
Уродец повернулся ко мне спиной. Он тоже оставил какую-то работу и теперь торопился.
Когда я вернулся домой, там было множество народа. Я стал у деревянного косяка двери, так, чтобы меня не видели, и прислушался.
Лучше быть матерью убийцы, чем убитого! произнес какой-то старческий голос.
Молчи! Молчи! воскликнула тетя. Не желаю слышать таких утешений!.. Не зря видела я кровь во сне! Она мешалась с водой в канаве и текла по всей деревне.
Это была кровь теленка, которого заколол Канакис.
Нет! Нет! Мы захлебнемся в крови! ответила тетя.
Я слышал ее, но не видел, и поэтому казалось, что ее голос идет из другого, неведомого нам мира. Голос, отвечавший тете, был из нашего мира. Этот голос приближал ее на мгновение к нам, но она тут же забывала о нас и отводила взгляд куда-то в пустоту. Какая-то сила будоражила глубоко ее чувства и переносила ее мысли в некий мир, войти в который тогда не сподобился никто из нас.
Будет ли Миха́лис, сын Спифурены, мстить за брата? спросил какой-то старик.
Ох! Ох! простонала тетя. Да разве бывало когда в наших краях, чтобы убийство не повторилось в другой или в третий раз?
Нет уж! Его мать того не допустит. Когда в дело вступает Правосудие, места мщению больше нет. Теперь твоего Левтериса судят.
Пусть его покарают, если он виноват! А я сотру себе колени в кровь, умоляя мать убитого о прощении, изорву на себе волосы, исцарапаю себе щеки рядом с ней!
Не знаешь ты Спифурены! сказала одна из женщин.
Ох, знаю я ее! Я уже слышу, как она говорит мне: «Ты задолжала нам кровь и расплатишься кровью!».
8.
На исходе следующего дня тетя сказала:
Пойдем со мной. Хочу, чтобы ты послушал, как я буду говорить с отцом Яннисом. Это настоящий святой. Он был в монастыре Арка́ди, когда там взорвали порох и погибло шестьсот женщин и детей14. Налетевший смерч подхватил его, словно сухой лист, и опустил, не причинив ни малейшего вреда, прямо на черепицу церковной крыши. Он был тогда мальчиком тринадцати лет
Я увидел, как она положила в карман своего нательного платья пистолет.
Зачем это, тетя? Разве нас могут тронуть?
Никогда не знаешь, что может случиться.
И ты будешь стрелять в них?
Христос и Матерь Божья! Это для острастки. Разве не говорила я тебе тысячу раз: тебя камнем, а ты хлебом!
Тогда дай его мне.
Нет, сынок. Тебя могут разоружить, если поймут, что пистолет не заряжен. А это позор, хоть ты еще ребенок.
Дом старца был беден, как и наш. Двор был тоже покрыт виноградными лозами, а сам дом находился дальше внутри: хижина с антресолями над погребом вместо комнаты, кухни и печи.
Отец Яннис сидел у окна в грубо тесанном кресле, которое его тело не заполняло даже до половины. Костлявые руки лежали на поручнях, также блестевших, словно кость. Лицо его было прозрачно, словно червь-шелкопряд.
Добро пожаловать, Русаки! Это твой племянник? Садитесь.
Тетя придвинула скамью и села. Другой скамьи не было. Старец толкнул ко мне подставку, на которую ставил ноги.
Ах, злополучная Русаки! сказал он со вздохом. Что тут сказать? Ни ласка не помогла, ни суровость. Больше власти у стражника, чем у левита. Чего только я не говорил ей! А она даже рта не раскрыла. Разве только раз, когда ответила: «Волка словами не кормят». Волк! Сама так сказала.
Что ей нужно? Чего она хочет?
Крови!
Бог ей судья! Моего сына осудили. Этого ей не достаточно?
Думаешь, судит она разумом? Только проклятым обычаем руководствуется. Если я похоронил сто христиан после того, как удостоился стать священником, пятьдесят из них были убиты пулями Только о мести и твердит: ей кажется, будто так вернет своего сына.
И не жаль ей своего младшего, Михалиса? Если он совершит злодеяние, его посадят в тюрьму.
О, злополучная! Кто идет на кровопролитие, вешает свой плащ в медресе (он имел в виду тюрьму). Этого требует честь.
Будь она проклята!
Будь она проклята! Люди изобрели ее, когда забыли заповеди Всемогущего. Ищут себе чести в ложном мире и продают душу свою.
Скажи, отче Яннис, говорил ли ты ей, что правильно это или нет, но я буду ползать у нее в ногах, что выкрашу дверь моего дома начерно, что накрою поминальный стол по убитому? Говорил ли ты ей, что я днем и ночью оплакиваю ее молодца?
Волка словами не насытишь! Ты ведь уже слышала ее ответ. А еще она сказала: «Зло зачинает плод и, когда придет час, рожает».
Нужно мне быть такой, как Ханали́на, которая убила того, кто угрожал ее сыну. Вот это настоящая мать!
Ты впадаешь в искушение, Русаки!
Прости, отче Яннис! Ты ведь мое сердце знаешь.
Знаю. И не боюсь за тебя. Боюсь за детей ваших, которыми овладел сатана.
Разве ты не слыхал, что моего Левтериса оправдали? Он убил, чтобы его не убили!
Людское правосудие очистило его. Хотя рук убийцы не омыть и всем рекам на земле.
Ты терзаешь мне душу. Бередишь больную рану.
На тебе вины нет.
Разве можно быть невинным там, где пребывает виновный, отче Яннис?
Истинно постигла это твоя невинная душа. Поэтому Спаситель и принял на себя грехи всех людей.
Ох, с тех пор, как Он принял их на себя, грехи эти снова нагромоздились горой, вершина которой пронзила небо!
Это нечистоты человеческие.
Тогда так нам и надо! Почему же меч Божий не поразит нас?
А войны? На Востоке и на Западе гремит громом Всемогущий!
Ох, мы ведь ничто, сокрушенно прошептала тетя.
Ничто есть безбожник. Прими в себя Бога, и ты станешь ангелом! Ведь чем была летучая мышь до того, как стать птицей? Мышью! Но однажды она съела просфору, и по милости Божьей у нее выросли крылья.
Что же мне делать, отче Яннис?
Надейся! Надейся! И не теряй веры Великий конец ожидает тебя. Это познаю я в душе моей.
В домик вошла жена отца Янниса с корзиной овощей. Она вернулась из их садика, и в глазах у нее все еще был солнечный закат.
Ах, кого я вижу?! Это ты, Русаки? Как поживаешь, малыш?
Она поставила корзину на пол, и мы увидели, как к ней тут же подбежали два кролика и принялись жевать зеленые листья. В доме стало уютнее, Бог перестал громыхать у нас над головами.
Мне пора, сказала тетя. Спасибо тебе, отче Яннис! Когда Бог спас тебя из огня, он сделал это ради нас. Доброй ночи! Хочешь еще побыть здесь, Йоргакис? Ты даже рта не раскрыл, пока мы говорили.
Я останусь. Если старец не возражает.
Оставайся. Дам тебе почистить несколько пригоршней бобов, потому что у нас с попадьей зубов уже нет.
Тетя задержалась у двери. Увидав, что уже стемнело, она подумала обо мне и сказала:
Не засиживайся допоздна. А если услышишь по дороге ружейный выстрел, упади на землю, сожмись и не подставляй себя под пулю.
Что я дичь, что ли, чтобы по мне стреляли?
Никогда не знаешь, когда приходит недобрый час, сынок. Доброй ночи!
В соответствии со словами старца, попадья принесла мне глиняную миску с бобами, а также деревянную тарелку, чтобы бросать туда черные ростки, которые предстояло разгрызать моим зубам. Я приступил к работе. Попадья занялась во дворе кроликами, а священник молча перебирал четки. Время, прошедшее так, в полумраке, показалось мне вечностью.
Достаточно. Теперь у нас есть что приготовить на завтра. Зажги светильник, попадья, и поставь ужин на стол.
Я собрался уходить.
Нет! Нет! Ты себе на еду заработал.
Мы уселись за низеньким круглым столиком, попадья положила на скатерть пару размоченных сухарей, поставила миску с солеными маслинами и кувшин с вином. Священник благословил еду.
Ешь. Не стесняйся Погоди-ка, есть у меня и просфорный хлеб.
Он сунул правую руку в большой, словно мешочек, карман подрясника и вынул оттуда круглый хлебец из отборной муки, пахнувший мастикой15. Затем он снова сунул туда руку, вынул горсть крошек и бросил их себе в рот. Несколько крошек запутались у него в бороде. Священник тоже принялся жевать, словно кролик, не выказывая при этом ни голода, ни удовольствия.
«Вот что значит святость, подумал я. Есть безмятежно и насыщаться несколькими крошками, как птица».
Я попробовал сделать то же самое. Затем я вытер губы тыльной стороной ладони и обратился к попадье:
Можно взять немного воды?
Налей. Не нужно спрашивать.
Кувшин стоял высоко на подставке, рядом с зеленым тернием. Я налил воды в стоявшую рядом медную чашку. Я пил, рассматривая обстановку дома. Что там было из утвари? Небольшая глиняная кадка с маслом, бочонок с вином, постель на каменном выступе На стене висели две или три иконы и гравюра: «Взрыв Аркади». Настоятель Гавриил стоял с факелом у бочек с порохом, устремив взор ввысь: он приготовился поджечь порох. Вокруг него толпился народ, словно в церкви16. Я попытался отыскать там отца Янниса. Должно быть, это был мальчик, который, ухватившись за юбку матери, смотрел на бочки, ожидая увидеть, как взметнется вверх пламя
Старец, по-видимому, догадался, о чем я думаю.
Кого Бог возлюбил, того Он закалил в горниле своем. Таким ведомо, где обрести затем прохладу. Люди смотрят на них и говорят: «Полоумные». А Бог смотрит на них и говорит: «Они очи мои в сотворенном Мной мире».
Ты знаешь, старче, что я потерял отца и мать?
Это и было твое горнило. Ржавчина спала с тебя. Я был в твоих летах, когда увидел, как мои родные пылали, словно лампады, в Аркади. Их смерть озарила меня, словно солнце. Не мог я больше жить в мире и стал священником. Так же поступили и некоторые другие, спасшиеся тогда от огня.
Довольно о печальном, сказала попадья. Душа детская как мелисса: если причитать над ней, она расцветает.
Должно быть, она была ребенком в другой жизни? спросил я.
Ну и наблюдательный же ты! сказал старец.
Нет, это тетя мне сказала, что многие животные и растения были когда-то людьми.
Это Русаки сказала? Может быть. Может быть.
До слуха нашего донесся душераздирающий крик. Я и вправду почувствовал, как душа моя разрывается.
Слышала их? Снова завели причитания, сказал отец Яннис и нахмурился.
Это родственницы Спифурены, пояснила попадья. Каждую ночь собираются у нее в доме, оплакивают Илиаса и проклинают убийцу.
Думаю, это величайший грех не открывать дверь Смерти, когда она приходит, сказал старец. Это бунт Люцифера!
Я содрогнулся. Не знаю почему, мне вспомнилась мама.
9.
Лежа в постели, я слышал, как тетя кормит во дворе кур. Она созывала их всех, каждую по имени, и бросала им корм. «Хохлатка!.. Рябая!.. Гребенчатая!.. Обутая!.. Бесхвостая!..». Я понял, что она уже миновала решительный поворот и возвращалась в мир. Несколько дней до того казалось, будто она язык проглотила. И ее домашние животные тоже были печальны, потому что лишились своей хозяйки.
Как было уже сказано, на животных тетя смотрела как на людей, которые либо совершили тот или иной проступок и лишились за это человеческого облика, либо не успели еще стать людьми. Волк был для нее кир-Николо́с, лиса кира-Мария, пеликан дядюшка Фома, дрозд кира-Ри́ни В разговорах она зачастую упоминала о Глухом, о Хлебнике, о госпоже Попадье, о Чертополохе, о Маркосе, о Ткаче, о тетушке Бродяжке, о Хаджи-Светоче Все это были животные или насекомые, как, возможно, вы уже и сами догадались по их именам, а именно в перечисленном мной порядке: мышь, черепаха, ласка, осел, мул, паук, блоха, петух. Были, конечно же, и многие другие.