Лучше бы она так запоминала то, что касалось меня. Спроси я её прямо сейчас о моём любимом фильме, и она не сможет ответить.
Отец был куда более рассеянным: не запоминал важных дат, не знал, как зовут родителей и супругов близких друзей. Но ему всегда делали скидку: он же творческий и компанейский человек, что с него взять, невозможно помнить абсолютно всё. Мне вот таких поблажек не давали, и я давно привыкла к постоянным обидам от людей, которые почему-то думали, что я обязана запомнить кличку их любимой собаки или своевременно поздравить с днём рождения.
Перемыв посуду, я разложила диван и застелила его. Свет я погасила, и аквариум остался сиять большим прямоугольником. В поисках майки и шорт для сна пришлось перерыть всю сумку; переодевшись, я забралась под покрывало и уставилась в потолок. Мне не нравилось засыпать сразу. Быстрое погружение в дрёму напоминает падение в бездну небытия, летаргию, выбраться из которой можно только с помощью святого будильника. Абсолютная чернота, и ничего больше сны-то мне никогда не снились.
5. Со дня нашего прибытия в Эш-Гроув и вплоть до начала учебного года шли дожди, однако даже две недели промозглого холода и сырости не были способны удержать маму робота с вечным аккумулятором в четырёх стенах. В семь утра пробежка, затем завтрак, разумеется, на кухне, работа, снова на кухне, вечерняя пробежка, и так до позднего вечера.
Обстановка в доме была неоднозначная. От энергичности мамы воздух буквально искрился, но от бесцветного уныния отца он сгущался, становился неприятно-вязким. Я не находила себе места в этой биполярной атмосфере. Всё чаще я оставалась ночевать на чердаке: забивалась в свой угол под слуховым окном, заворачивалась в тёплый плед, слушала, как скрипят старые балки, как ветер шумит по ту сторону стен, как деревья скребут ветвями по крыше, и ни о чём не думала. Здесь царила моя собственная промежуточная атмосфера спокойствия и лености. Царство амёб, в котором я была воплощённой царицей безмятежности.
Днём же, спасаясь от разрушительного столкновения вихревых энергий мамы и Винус, я вооружалась зонтом, натягивала на голову капюшон худи и шла гулять. Дождь барабанил по серому куполу зонта, оседал на волосах мелкими, принесёнными ветром брызгами, расплывался на джинсах крупными пятнами. Я бродила по узким, хитро переплетённым улицам Эш-Гроува, дышала запахами мокрого асфальта и мокрой земли, и чувствовала себя заключённой в хрустальный шар. И внутри этого шара вакуум. Пространство, из которого выкачаны все мысли и чувства. Да, я слонялась по городу от нечего делать, катастрофически не умея занимать сама себя, и здесь нечем гордиться, но, по крайней мере, я постоянно находилась в движении. Мышцы начинало ломить, если я, поддавшись меланхолии, оставалась дома и продавливала собой диван. Это сущая пытка когда хочешь просто полежать, растворившись в безмолвии, и не можешь, потому что некая неуловимая сила тянет тебя вперёд, заставляет переставлять ноги, считая шаги и подчиняя их ритму играющего в наушниках фанка.
Унылый август плавно перетёк в сентябрь. Начало занятий ознаменовалось штилем, пустым синим небом и по-летнему палящим солнцем.
Первым, что я выучила в новой школе, был путь в обход школьного здания за старый, заброшенный спортзал, который собирались перестраивать, да так и не собрались. Туда бегали покурить. Всюду валялись окурки, смятые жестяные банки из-под газировки, а в зарослях лопухов можно было наткнуться даже на использованные тампоны. Кирпичную стену украшали уродливые кривые граффити. Я торчала там на переменах, составляя компанию другим парням и девчонкам. Когда мы толпились кучкой у стены, дым серой паутинкой витал у нас над головами.
Не могу сказать, что меня легко приняли. Ко мне присматривались, как к бешеной собаке, которая пока не проявляет признаков агрессии, но в любой момент может кинуться, однако моя непосредственность, о которой я знала и которой пользовалась, располагала к себе людей. Впрочем, «пользовалась» слишком громкое слово. Я откровенно ленилась сколько-нибудь стараться для того, чтобы произвести впечатление, поэтому то, что люди тянулись ко мне сами, играло мне на руку. Я не была изгоем в своей старой школе, не стала и в этой.
Ни в коем случае не кури в туалете, наставляла меня Марго. Даже если на улице очень холодно и мерзко. И в раздевалке тоже, их постоянно проверяют.
Всё равно кругом датчики дыма, равнодушно отозвалась я.
И что? ответила Марго. В прошлом году один умник пытался покурить, высунувшись в окно. Так его застукали, он с перепугу упал с подоконника, на котором стоял, и сломал себе руку.
Она куталась в красный кардиган, который надевала по средам. Это была нервная девушка в очках с ярко-красной оправой староста, чей отец занимал в школе директорское кресло, а мать работала при нём психологом. Марго считала, что обязана быть идеальной дочерью и образцовой ученицей, но ей так отчаянно не хотелось этого, что она, как репей, цеплялась за любого, кто позволял себе нарушать правила. Нет, я вовсе не тонкий чтец человеческих душ, просто всё это у неё на лбу было написано во-от такими буквами: ХОЧУ ДРУЖИТЬ ХОЧУ ДЕЛАТЬ ГЛУПОСТИ НЕ ХОЧУ ИДТИ ДОМОЙ. Она никогда ни на кого не стучала, хотя отец, по словам самой Марго, ждал от неё этого. Но ей быть стукачкой незачем такую к себе в компанию никто не возьмёт. Стукачке не будут рады на вечеринках, а разговоры за старым спортзалом станут стихать, едва она появится поблизости.
Этого Марго бы не вынесла.
Частенько к стайке курильщиков прибивалась Карла Огуст. Мини-юбки в школе были запрещены, но Карла всё равно их носила из голубой, часто замызганной джинсы. Она была крайне неопрятна и постоянно что-то на себя роняла или проливала, так что не удивлюсь, если одежду она вообще не стирала, махнув на неё рукой. Всё равно, мол, испачкается. Грязные волосы Карлы, на концах окрашенные в почти вымывшийся фиолетовый цвет, свисали ей на лицо, и виднелась только бровь, проколотая в двух местах. Покурив, Карла закидывалась таблетками из пузырька без опознавательных знаков и несколькими пластинками жвачки. Жуя жвачку, при этом активно двигая челюстями, она уходила обратно в школу нетвёрдой походкой человека, с трудом соображающего, кто он и где находится.
Брат Карлы дилер, рассказала как-то Марго. Она сама толкает дурь, которую у него ворует, но обычно полную дрянь, отъехать можно. Ничего у неё не покупай. Девчонки как-то взяли на пробу это был кошмар. С тех пор они с Карлой на ножах.
Под «девчонками» она подразумевала Дайану Кристал из игрушечного домика на холме и парочку её подружек. Дайана фанатела по корейской попсе, от которой у меня болела голова, а ещё постоянно сидела в телефоне: делала бесконечные селфи, снимала себя и окружающих на видео, строчила посты. Понятия не имею, о чём был её блог я редко заходила в Instagram, а смотреть её канал на YouTube мне просто было лень.
Сигарету Дайана держала как-то странно, будто бы неумело; чаще она курила мерзко пахнущий Iqos. Волосы у неё, как мне и представлялось, были светлыми, разве что не завитыми в мелкие кукольные кудряшки роскошная волна тяжёлых, идеально прямых, ухоженных волос цвета льна. Мы с ней практически не общались. Рядом с её компанией шумных, манерных девчонок я чувствовала себя неуютно, а мне самой было совершенно нечем её заинтересовать. В первые дни она немного поспрашивала меня о Нью-Йорке, но не встретив отклика (отвечала я односложно) быстро забыла о моём существовании.
6. Там же, за старым спортзалом, я познакомилась с Ронни.
В прошлой школе (и вообще по жизни) я была лишь сторонним наблюдателем, охваченным невыразимой, всепоглощающей скукой. Я вовсе не была отшельницей, чурающейся любого общества, да и общество меня не отторгало, но научиться получать удовольствие от социального взаимодействия у меня не получалось. Поэтому, когда Ронни, пришедший покурить, молча предложил мне один наушник, я взяла его рефлекторно, а не из желания приобщиться к чужим интересам.
Музыка Ронни оказалась отвратительной. Мрачная, густая и липкая, она затекала в ухо, расплывалась по плечам непонятной тяжестью и оставляла после себя странное чувство опустошённости.
Это The Cure, сказал он, когда я, вздёрнув брови, поинтересовалась, что за аудио-изнасилование только что пережила. Ничего, со временем дорастёшь до них.
Или деградирую до них.
Ронни не обиделся. Напротив: будто бы воодушевился моим отвращением. И с тех пор мы часто курили вдвоём под заунывно-истеричные стенания Роберта Смита.
Твой отец работает сейчас над чем-нибудь? спросил как-то Ронни, прикрывая от ветра огонёк зажигалки в попытке закурить. Долговязый и широкоплечий, весь одетый в чёрное, с чёрными же волосами, неаккуратно падающими на лицо и плечи, с крупным, похожим на клюв носом, Ронни напоминал грача, который стащил где-то сигарету и держал её теперь в длинных костистых пальцах.
Нет, ответила я. Прошёл ровно месяц с момента нашего переезда, а отец всё так же прорастал корнями в кровать, по ночам меняющуюся на кухонный стул. Он типа в депрессии.
Жаль. Я все его фильмы смотрел. Последний раз пятнадцать.
Ты про ту хрень, что с треском провалилась в прокате?
Вообще-то, все отцовские фильмы казались мне хренью, но говорить об этом вслух у нас в семье не разрешалось. Для меня мама была самым жёстким и беспощадным критиком, однако хрупкую самооценку отца она самоотверженно берегла.
Да не, ответил Ронни. Фильм крутой. То есть, вот прям реально крутой. Ну да, я знаю, что критики засрали, но этих чаек хлебом не корми, дай заклевать. Когда мы состаримся, именно этот фильм станет культовым, вот увидишь.
«Когда»? Налетел ветер, и я отвернулась к стене, чтобы пыль и пепел не попали в лицо. Для того, кто выглядит так, словно сбежал с похорон, ты слишком оптимистичен. Я бы сказала: «если».
Это всё стереотипы, отмахнулся Ронни. Лично я собираюсь бесить людей своим существованием как можно дольше. Тот свет подождёт.
Он хрипло засмеялся. У него был интересный, по-своему красивый голос, но вот смех напоминал грачиное карканье.
Тучи тянулись от самого горизонта и наползали на здание школы, сквозь редкие прорехи сочился солнечный свет. Лопухи и трава между ними были влажными от росы, кое-где виднелись первые опавшие листья. Было сыро и душно, пахло осенью. Накрапывал мелкий дождь.
У вас репетиция в пять? спросил Ронни, резко меняя тему.
Репетиция? переспросила я, а потом вспомнила: А, да. Откуда ты знаешь?
Ронни неопределённо пожал плечами.
Зачем ты туда ходишь? Там же сплошные снобы.
Ты тоже сноб.
У меня есть повод быть снобом мой идеальный музыкальный вкус. Но серьёзно на фига? У тебя радости на лице ноль.
Маме нужно, чтобы я имела хоть какое-то отношение к театру. Любое. Это мамина Идея-Фикс.
Школьный театр неизбежное зло, за которым стояла мама. «Ты непременно должна записаться», настаивала она каждое утро и каждый вечер с таким упорством, словно от этого зависело будущее нашей семьи. А потом, поняв, что никуда я записываться не собираюсь, пришла в школу и, отыскав руководителя кружка, сделала это сама. Мне она сообщила об этом за ужином.
Школьный театр был ужасен. Девочки и мальчики, преисполненные вдохновения и чувства собственной значимости, разучивали пьесы Шекспира, шили костюмы, мастерили декорации, выпендривались и шумно бесились, и на этом празднике деятельности я была лишней, будто бы заглянувшей по ошибке в чужой мир. В предыдущей школе мне тоже приходилось посещать театральный кружок, и это был сущий кошмар. В табуретке больше актёрского таланта, чем во мне, но маме было приятно, что её дочь приобщается к искусству хотя бы таким способом. И она искренне верила, что однажды я раскроюсь и заблистаю на сцене.
Смешно.
Наверное, будь во мне хоть капля интереса, хоть толика фантазии, ради мамы я могла бы постараться. Но проблема заключалась в том, что, надевая костюмы, сшитые из дешёвых тканей, я видела в себе Амару Драйден в костюмах из дешёвых тканей. «Волшебство перевоплощения» было нудным, унылым времяпрепровождением. Вырядившись в цветастые тряпки и выучив несколько реплик, я не становилась леди Макбет. Да и не хотела я быть ни этой леди Макбет, ни любым другим героем классических пьес. Я хотела быть собой. Но какой именно это мне тоже было недоступно.
Твои предки к тебе не лезут с таким? спросила я, туша сигарету о выщербленный кирпич в стене.
Не-а. Они нормальные. Нет, серьёзно, добавил Ронни, заметив мой скептический взгляд. Прям нормальные. Отец знает, что я курю, знает, чем занимаюсь после школы. Всё разрешает. И его жена тоже не особо ко мне лезет ворчит из-за не помытой посуды, а в остальном ей всё равно.
Приходи на спектакль в декабре. Ударная доза животворящего кринжа гарантирована.
А вот приду, ответил он, следом за мной избавляясь от сигареты. Буду хвататься за сердце и громко причитать, что в тебе невероятный драматический талант. И прежде, чем я успела ответить, он спросил: Ты уже была в Ясеневом парке?
Как всегда внезапно и без перехода. Теперь-то я привыкла к этой его манере разговора зигзагом, но в первые дни мне становилось немного неловко. На самом деле Ронни просто всегда был полон мыслей, идей и стремлений, и этот магический суп плескался из него во все стороны. Где уж тут довести разговор до логического завершения, если мысли ускакали на миллион световых лет вперёд? Кажется, он и сам за собой порой не поспевал.
Нет. Только видела на старых папиных фотографиях.
Как так? Сколько ты тут уже живёшь, и не сходила посмотреть на главную достопримечательность Эш-Гроува?
Я неопределённо хмыкнула.
На что смотреть-то? На разбитые фонари? Папа сказал, он уже много лет как заброшен.
Да, заброшен. Но в этом-то и суть! Ты просто не представляешь, что это за место. Поверь: оно тебя сожрёт. Поглотит всю, без остатка, и ты не сможешь без него жить.
Я покачала головой, но спорить не стала.
Наша дружба то, как она складывалась, напоминала каток, настолько плавно и легко происходили любые повороты. Ронни не навязывался, однако каким-то неведомым образом постоянно оказывался рядом. Мы сталкивались в коридорах, в спортзале, в столовой, и он просто ни с того ни с сего начинал говорить в этой своей странной манере, будто бы продолжая прерванный ранее диалог. Говорил он преимущественно о музыке и кино, то есть, о том, в чём я совершенно не разбиралась. Я не знала старых готик-рок-групп, по которым фанател Ронни, не знала фильмов восьмидесятых и девяностых, которые он боготворил. Общих тем для разговоров у нас практически не было школа, разве что, и друг для друга мы должны были быть скорее скучны, чем интересны, однако Ронни будто не замечал, насколько параллельны наши миры. Ещё у него была привычка непредсказуемо замолкать, обрывая себя на полуслове, и тогда повисала пауза, которую Ронни заполнял музыкой, безапелляционно протягивая мне наушник.
Надеюсь, ты не занята в пятницу, сказал он, вырывая меня из раздумий.
А что?
Но Ронни, уже не слушая, направился прочь через море мшисто-зелёных листьев репейника.
Я щелчком пальцев отправила затушенный окурок в полёт и взяла в рот пару вишнёвых леденцов, которые всегда таскала с собой в кармане. Этим вечером Винус уезжает, и между мной и родителями не останется никакого буфера. Маме будет не на ком срывать своё недовольство, некому будет тормошить отца.