С 69-го года, мы бабушка Уля, Люсена, Марина и я жили в центре города, в однокомнатной квартире, на втором этаже новенькой хрущевки. Мама работала на заводе, ездить приходилось далеко, потому будили меня в пять утра перед началом работы, мама завозила меня в детский сад.
2
Люсену считали красивой; ее внешность, манеры, поведение вообще, соответствовали черкесским стандартам красоты и благонравия.
Будучи натуральной шатенкой, свои длинные волосы родительница моя подкрашивала хной, каждое утро укладывая в модную прическу, как у киногероинь того времени, с шиньоном и начесом. Она носила платья только из дорогих тканей: кримплена, японского шелка или бельгийской шерсти.
В те времена многочисленные светлогорские портнихи считали своим долгом сделать прямую строчку там, где просится выточка и заузить там, где нужно дать припуск. Мамочка же моя, с тонкой талией, большой грудью и крутыми бедрами, представляла из себя штучный экземпляр, как любила шутить ее подруга Зоя. Такую фигуру не могла обшить ни одна портниха, потому Люсена шила сама; платья сидели на ней идеально, подчеркивая каждый изгиб. Верхняя одежда мамы тоже состояла из приличных вещей, купленных в Закавказье. Но одежды было мало: одно платье на лето, одно на осень, зиму и весну; носилась одежда долго, годами; даже обувь. Сейчас это трудно себе представить.
Имея роскошную фигуру, тем не менее, Люсена не могла похвастать выразительным лицом. Возможно, такое впечатление складывалось от постоянного напряжения в плотно сжатых губах. Большие, красиво очерченные, подкрашенные в тон ситуации и гардеробу губы все же выдавали перманентное ожидание чего-то страшного.
Люсена всегда была словно на чеку, как хорошо тренированная породистая лошадка. А как иначе? Весь ее небогатый жизненный опыт доказывал, что в любой момент может случиться беда. «Что-нибудь ужасное», так она говорила.
Постоянное напряжение, возведенное в норму жизни, мама, само собой, транслировала и на семью. Слесарь завода и прирожденная отличница с фигурой Элизабет Тейлор своими точеными руками, с тонкими запястьями и безупречным маникюром, держала нас в ежовых рукавицах. В нашей крошечной квартире всегда царил идеальный порядок. Мы жили так, словно прямо сейчас к нам должны зайти посторонние; звонок в дверь и на пороге стоят двое родственников с покрытыми головами, например10.
Вестников смерти не приглашают войти, но все равно все должно быть идеально: ни одной немытой тарелки в раковине, никогда; нестиранной тряпочки или незастеленной постели; мятой или несложенной аккуратно вещи.
И, конечно, мы всегда были наготове одеться за три минуты и выехать, если надо То есть, готовы были мама и я; как передовой отряд своей семьи.
3
Но, как говорила знакомая психолог, из яблони грушу не сделать. Несмотря на все старания, мама не сумела привить мне свой перфекционизм. Я жила не зная, хорошо это или плохо, оставлять постель не застеленной, не умывшись поутру сесть за письменный стол, и сбрасывать одежду по ходу движения к дивану. Единственное, чему я научилась собираться за три минуты; если надо, конечно.
Этот минимум, было время, лишь усиливал мой внутренний конфликт могу же когда надо.
Пока мы с Мариной учились в школе, в семье работала только мама, денег едва хватало на самое необходимое; спасали мамина собранность и чрезвычайное трудолюбие. Жили мы скромно, воспитывали нас с сестрой сурово. Собственно, воспитание заменялось простыми тумаками; за любую провинность нас лупили сразу обеих и запирали в ванной комнате.
К счастью, совмещенный санузел не позволял долго держать нас взаперти. Доставалось же нам за все тапочки разбросаны, постель не сложена, посуда немыта. Влетало с ходу. Мама редко говорила с нами, словно она немая: она ни о чем не спрашивала и не давала советов; не интересовалась, как прошел день; не контролировала, делаем ли уроки, что задали на дом.
Единственное, что нам вдалбливали с малолетства никаких мальчиков.
Вы не можете позволить себе того, что позволяется девочкам из полных семей. Вы дети вдовы, с вас особый спрос, за любую оплошность вас сходу заклеймят, как порченных, непригодных для серьезных отношений.
Отсюда естественным образом следовал тотальный запрет на дружбу с мальчиками, распространившийся мной со временем и на девочек, из-за унизительных подозрений мамы в случае совместных с девочками походов в парк или в кино.
4
С другой стороны, нас и любили; никакие тумаки не могли затмить тепла, которое нам дарили. Забыв о личном счастье, мама безоговорочно посвятила себя семье и дому; заботясь о том, чем накормить, во что нас одеть, она всеми силами стремилась обустроить и наш быт.
Казалось, мама совсем не умеет расслабиться, «расстегнуть верхнюю пуговку», отдохнуть, посмеяться, заболеть, наконец. «Она живет, как ее туркужинские братья и сестры, трудящиеся от зари до темна. Но я не смогу жить как туркужинская родня. Нет, твердила я как мантру, я так жить не хочу; не могу, не хочу и не буду, бессмысленно».
Причина моего нежелания походить на мать крылась не в однообразии бытия, не в перегруженности его трудом напряжение возникало не там. Моя красивая, яркая, моя самоотверженно любящая мать всегда была печальной.
Мама, ну почему ты такая грустная?
А чему радоваться?
Ну как же, живем, все хорошо.
Ну и что? В любой момент может случиться что-нибудь ужасное
«В любой момент может случиться что-нибудь ужасное» я слышала в пять, пятнадцать, двадцать пять лет, всю жизнь. Так проявлялась мамина последовательность и постоянство во всем, даже в мыслях.
Но волен ли человек в выборе своих мыслей? Не для того ли моя мать жила с разбитым сердцем и постоянной драмой на лице, чтобы в конце концов во мне мог вызреть колоссальный внутренний протест. «Неужели жить так уж плохо? спрашивала я себя. Неужели мы созданы страдать? Разве не может человек пребывать в состоянии удовлетворенности всегда, независимо от внешних обстоятельств? Есть ли точка зрения или, может, то место, пространство, где ужасного просто нет, не существует?»
Осознанный поиск той самой точки зрения, начался лет в шестнадцать, но первые попытки понять себя, заглянуть в свой внутренний мир, и поработать там, начались намного раньше.
5
Пятиэтажная хрущевка, в которой мы жили, принадлежала транспортной компании. Пятиэтажка это шестьдесят квартир и столько же семей по 3-5 человек. Не так много, но, как всегда в моем случае, соседи, каждого из которых поименно знала моя Марина, для меня сливались в одну сплошную массу. Из этой массы я могла выделить всего несколько человек и то потому, что они неоднократно бывали у нас в квартире.
Из тех, кого я видела была одна девочка, Наташа. Она вторгалась в мой мир, оставляя в нем всякий раз глубоченные борозды. На год старше, коричневая худышка Наташа выходила во двор часто, но общались мы редко. Я любила играть в куклы и принцесс, шить и разыгрывать представления с переодеваниями в одном конце двора, в то время как Наташа предпочитала посиделки за большим струганным столом, на другом конце.
Стоило ей выйти на улицу, вокруг нее тут же собиралась толпа все хотели послушать очередной рассказ об очередной поездке на море, о проделках в летнем лагере, со свиданиями и поцелуями в ночи, об истериках перед родителями. Слушателями Наташи, в основном, были подростки, мальчики старше нас, и одна-две девочки-невидимки.
Я тоже иногда слушала рассказы Наташи и, глядя в ее большой слюнявый губастый рот, с большими, совершенно кривыми зубами, страшно завидовала ей: ее улыбке, даже этим кривым зубам, ничуть не портившим ощущения легкой непринужденности и веселья, которую она демонстрировала.
6
Наташкина жизнь (дворовые ее звали Наташкой) действительно протекала бурно и страстно, где бы она ни находилась в лагерях, на морях или дома. Мне не были знакомы на тот момент ни морские и лагерные миры и рассказы ее не с чем было сравнивать, но вот ее отношения с матерью Не могла представить, что можно сознательно кататься по полу в истерике, требуя от матери чего бы то ни было.
«Неужели ей не жаль свою маму. Как такое возможно?» думала я. -Она ничего не боится, отмечала я, глядя в улыбающийся Наташин рот. Но почему? Разве она не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться что-нибудь ужасное?.. Пусть себе улыбается, сколько хочет, продолжала я размышлять, а мне нельзя; я должна оставаться сильной, собранной, на всякий случай, ведь у моей семьи никого, кроме меня, нет, и в любой момент может случиться что-нибудь»
Теперь-то я знаю, одно дело отрекаться от чего-то и совсем другое создавать свой мир, планировать и строить собственную жизнь То есть нет, мы строим, планируем и так, но
Кажется, я начинаю понимать, почему меня заставляют все это писать
7
Наташины посиделки на лавочке, как правило, заканчивались одинаково: через некоторое время на балкон выходила ее бабушка и громко звала:
Наташа, иди домой, твой торт готов!
Никогда не видела тортов, что пекла Наташина бабушка. Но всякий раз, когда она звала внучку, мне представлялся бисквитный торт с кремовыми розочками, как торты в витрине хлебного. Покупая буханку хлеба, я смотрела на торты краешком глаз, чтобы никто не заметил, что хочу; чтобы не решили, что у нас такого нет и, конечно, не допуская мысли просить маму купить.
Тортов мы с сестрой не ели, ни магазинных, ни домашних, пока не начали работать. Да и начав зарабатывать мы не покупали магазинные торты я научилась выпекать их сама. И не только бисквитные торты и рулеты, но и «Рыжик», «Наполеон», «Шоколадный»; радовала семью печеньем, пирожными
Но это годы спустя, а тогда я узнала и запомнила на всю жизнь, что торт лучше есть на второй день, когда он уже пропитается кремом и настоится в холодильнике, и что Наташе никогда не хватает терпения дождаться завтрашнего дня и потому бабушка разрезает торт сразу.
Я бы потерпела, думала я, как же это, наверно, невкусно, есть свежеиспеченный торт.
8
Кроме информации, что торты лучше есть на второй день после выпечки, из общения с Наташей я вынесла еще одно знание. Оно пришло с чувством зависти, что я испытывала после каждой встречи с этой девочкой. Зависть ложилась на меня сумеречным покрывалом, закрывая внутренние небеса. Я видела это чувство, еще не распознавая его как зависть. Это было некий сумрак, накрывавший меня, возможно даже это была не зависть тут маги и видящие может сами скажут, что это было. Сумрак не нравился мне, и я легко, автоматически, его сбрасывала сразу после возвращения домой.
Но однажды мне не удалось сбросить сумрачного состояния. Ровно неделю я ходила, погруженная во мрак, без проблеска света и радости в душе. Сначала я не понимала, что происходит. Но потом села на пол часто сидела на полу, когда рисовала или лепила и задумалась. Получалось, что из-за какой-то девочки, которая не имеет ровным счетом никакого ко мне отношения, семь дней моей жизни, моего собственного времени, которым я вправе распоряжаться как хочу, потрачено впустую.
Но ведь это мое время! Оно подарено, даровано мне и это единственное мое богатство; единственное, что у меня есть!
Так я думала, точнее, знала; знала, что жизнь мне дарована, что время жизни и есть мое богатство, мое единственное сокровище, и я могу полноправно распоряжаться им, на все сто процентов, как хочу. Как же я могла лишить себя радости на целых семь дней? Нет, я категорически не согласна была так жить!
Именно благодаря Наташе я впервые ощутила на себе опустошающую силу безрадостного существования. За всю неделю плена в сетях сумрака, я не смогла получить от жизни ни капли наслаждения, ни крохи удовольствия. И не от того, что в ней что-то изменилось, ухудшилось; а от того, что на свете есть одна, непохожая на меня, непонятная мне, странная девочка; которой не жаль маму, и которая ничего не боится и улыбается всей душой, потому что не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться
9
Не помню сколько времени я провела в тот день, сидя на полу; мама на работе, сестренка и бабушка где-то за пределами воспринимаемого мной мира. Сумрак все еще лежала на мне, когда, отвернувшись от него, я принялась не то лепить, не то рисовать. «Нет, я не могу позволить себе этого состояния, мне слишком дорога жизнь», сказала я, и оно ушло
Тогда же состоялся важный для меня разговор с Тенью.
Все же, чем хочешь заняться, когда вырастешь?
Я начала было отвечать, но вспомнила, что мы как будто все обсудили.
Зачем же снова возвращаться к этому вопросу? Или можно еще чем-нибудь заняться, дополнительно? Если так, хочу еще рисовать, лепить, шить, вязать, хочу быть милиционером, совершить подвиг, стать балериной и обязательно любить
Тебе надо выбрать.
Писателем.
Хорошо, но любить для этого не обязательно, тебе не дано.
Мы стали спорить; я была уверена, не испытав любви, писателем не стать. «Конечно, подумала я тайную от Тени мысль, я бы побоялась как Наташа, оставаться одна в толпе взрослых мальчиков; девчонки-невидимки не считаются. Хотя, то, что может она, безусловно смогу и я»
Моя уверенность, что без любви писателем не стать была неколебимой, абсолютной: «Это же фундаментальное чувство, главная ценность жизни, как без него?»
И тогда я услышала:
Хорошо, но учти за все надо платить.
Я поняла эти слова буквально платить деньги.
За любовь? удивилась я и подумала на невидимого собеседника: «Какой же он бестолковый!»
Это в капиталистических странах за все платят, а у нас другая система, я задумалась, и пожалела народ капиталистических стран: «Неужели они даже за любовь платят, бедные, как они выживают? Какое счастье, что мне повезло родиться в Советском Союзе!»
Не знала, что там платят и за любовь. Неужели недостаточно, что приходится платить за образование и лечение? Их еще заставляют брать кредиты, и они всю жизнь проводят в долгах, и даже умирают должниками ты, наверно, не знаешь, у нас другая система: учеба, медицина, жилье, все бесплатно И потом, я красавица я особенная И потом мне всегда везет
Я приводила эти доводы потому лишь, что снова и снова слышала: «За все надо платить за все надо платить» Что говорить, ангел мне достался совершенно бестолковый.
10
С ангелом мы в тот день так и не договорились платить за любовь никто не собирался. Но разговор ознаменовал серьезную перемену я перестала выходить во двор. Потому никогда больше не видела Чудягину Наташку, и не испытывала чувства, которое впоследствии идентифицировала как зависть, возможно ошибочно.
Между прочим, своим ощущениям не обязательно давать названия. Зачем мы это делаем? Чтобы что? Чтобы кому-то о них рассказать? Но зачем? Чтобы насмешить? Или чтобы помогли с ними разобраться? Наши ощущения наша личная проблема, с которой никто не может разобраться кроме нас самих. Это, как если бы кто-то за меня вылезал из материнского лона, или кто-то жевал и глотал за меня пищу, за меня дышал, за меня двигался. Никто не может этого сделать за меня. Так же и мои ощущения. Они целиком и полностью моя ответственность: что хочу то и ощущаю, хочу ощущаю это, хочу то
Нужно просто помнить, что сумрак возвращается. И желательно увидеть его причину. Она всегда связана с чем-то и с кем-то конкретно с конкретной ситуацией, или с вашим начальником, женой-мужем, другом или подругой, соседом, наконец. Потому нужны бдительность и агрессия.