Пейте, пейте, пока холодненькое, пока из погреба, приговаривал руководитель грушкинского отделения садоводов и виноградарей, только что утвержденный открытым голосованием на альтернативной основе.
Плюс к графину, под парту, он и его земляки выставили еще батарею из шести полуторалитровых пластмассовых бутылок с различными образцами виноматериалов собственноручного изготовления. Запасы воды посоветовали сделать в Кузьмине, разъяснили, что в Грушке вода для питья слишком тяжелая если кипятить, образуется толстый слой известкового осадка. И для полива не годится: чернозём со временем выдавливает из себя ту же самую извёстку, делается белым, словно солью покрытым. «Карбонат кальция разлагается на углекислый газ и основания», будто бы размышляя, произносит Ормо.
Он прямо здесь, возле парты, в присутствии Якова и других грушкинцев, даёт Варе поручение изучить вопрос приобретения товариществом для села Грушка гидронасосов, с попутной установкой на них специальных фильтров, умягчающих воду. Тонкие пальцы Вары со стенографической быстротою мелькают по клаве ноутбука, тут же, на глазах изумленных селян, преобразуя распоряжение председателя в вордовский файл. В мою душу, трамбуемую потихоньку янтарно-тяжёленькой Ноа, закрадываются сомнения.
С водой решено по совету Якова и сотоварищей. Спускаемся на плотах до Кузьмина. Там ситуация повторяется. Сход еще более многочисленный и дискуссионный. Желающих записаться в грядки «Огорода» еще больше, а тут ещё Ормо берёт слово и озвучивает нечто, похожее больше на предвыборный лозунг. Он говорит: «Время собирать камни еще придёт. Сейчас время камни разбрасывать!». Брошенный им клич получает неожиданно горячий отклик. Пожилой кузьминец, сплюнув в каменистый грунт, провозглашает: «Булыжник оружие пролетария А у крестьян орудий этих навалом. На то мы и каменские! На то мы и Родина Иона Солтыса!».
Дед Артемий и односельчане также принесли образцы виноматериалов, среди которых сортовые образцы, сепажи с купажами, производные от уже нам известной Ноги, Муската и прочих местных, белых и красных сортов, среди которых Ормо сразу выделяет один с черносливно-смородиновым тоном и пронзительной лёгкостью. Жители Кузьмина зовут это вино краскэ ку умэрь, поясняя, что грозди у винограда, из которого оно произведено, широкоплечи, как чемпионы по трынте[15].
В самый разгар единения вина с физкультурой выясняется, что дед Артемий является двоюродным племянником Иона Солтыса по линии отца героя Сидора Артемьевича.
Воинственный наследник Победы стар, но не дряхл. Он увлечённо и с гордостью повествует о своем героическом родиче. Ормо внимательно слушает. «Он повторил подвиг Александра Матросова, закрыв собой амбразуру где-то в Германии, за пару месяцев до 9 мая» «За три месяца уточняет Ормо, едва отрываясь от стакана с чернильным пламенем. В городе Луизенталь. Это в Верхней Силезии». Дед Артемий живо и с благодарностью соглашается, часто-часто кивает, сообщая, что именно там дядя Ион и похоронен. В конце он сообщает, что Сидор Артемьевич до самой смерти сокрушался, что не смог побывать на могиле сына, и что так его героический дядя и лежит в далёкой, неприютной неметчине.
В ответ, допив, Ормо говорит, что товарищество готово содействовать поездке деда Артемия или кого-то из родственников на могилу Иона Солтыса, помогут и с получением визы. В виду изумленных кузьминцев он подзывает к себе Вару и счетовода и просит их индивидуально и не откладывая заняться вопросом деда Артемия. Они терпеливо ждут, пока стремглав убежавший дед обернется с данными паспорта, а Ормо предлагает присвоить вновь создаваемому кузьминскому отделению «Огорода» имя героя Иона Солтыса. Слова его тонут в шквале аплодисментов селян, разгоряченных полученными взносами и принесенными флягами, а тем временем дед возвращается, и не только с паспортными данными, но и с участковым милиционером.
Лейтенант Епур оказывается внучатым племянником деда Артемия. Согласно поступившей к нему информации, в сторону Кузьмина со стороны Каменки движется колонна в составе микроавтобуса и нескольких джипов с разгоряченными сторонниками кандидата в президенты Цеаша.
Дед Артемий, вдохновленный незамедлительным решением вопроса о поездке его в Верхнюю Силезию, заявляет, что этот Цеаш похлеще упыря Цепеша: тот совел от крови своих подданных, а этот присосался упырём к телу отчизны и сосёт нефть и газ кровь и душу родины, а потом гонит их по трубам, накачивая басурманов и прочих, недобитых весной сорок пятого. Под воздействием речей патриарха кузьминцы ощущают, как плечи их расправляются в ширь, пока не достигают меры, достаточной, чтобы отметелить заезжих молодчиков так, что мама не узнает. Пламя воинственных настроений гасит Ормо. Неожиданно, и для местных, и для рвущихся в схватку Зарубы и Южного Юя, он заявляет, что столкновения лучше избежать.
Вот тогда-то мы и двинули пешим ходом на Хрустовую. Вернее, двинули мы прямиком в Окницу, а в Хрустовую завела кривая. Вот и лассо, вот и петля. Схоронились в Хрустовой и тем самым разминулись с костоломами Цеаша. Стратегический маневр, который сберёг до поры наши несмышлёные черепушки от арматурин и бейсбольных бит. Тогда всё выглядело, как стопроцентный авось. Заплутали и сбились.
Ормо всю вину валил на Ноа, или, по бессарабски, на Фрагу Албэ, или, по каменчански на Ногу. Вправду, кто же, как не она Бело Отело, отяжелело-духмяным, спиртуозным дурманом виртуозно бившая в мозг и в голени вдохнула в нас поначалу иллюзию неисчерпаемой энергии и тяги к свершениям, толкнула на пешее восхождение?
Неисповедим и запутан, оказался наш путь: шли в Окницу, а очутились в Хрустовой, сделав крюк почти в пятнадцать кэмэ. И это при том, что напрямую, партизанскими тропами от Кузьмина до Окницы, всего два километра!
Агафон честил Ногу на чём свет стоит. Ормо соглашался, но больше для формы. Во время пешего перехода он стал разговорчивее и веселее, даже местами шутил. Но меня было не провести. Пытливое, непоказное бдение подмечало малейшую рябь на глади его настроения. С каждым шагом прибывало в мозгу подозрений, донельзя нагружавшихся раздражением и досадой. Плескались они и кипели во мне, выстраивая в цепочки и звенья услышанное краем уха, увиденное краем глаза. И хотя досадовал я на себя, подсознательно вскипание это переводило стрелки на Ормо. На кого же ещё? Его же затеи. Герильеро, будь он неладен.
Всё дело в Тае. Исключительно из-за неё ввязался я в этот поход, а, прежде того, вступил в «Огород». Откуда я знал, что туда нельзя войти дважды? Почему? Потому что в лабиринте тебя поджидает чудовище, а выход не предусмотрен
Когда узнали о приближении цеашевских боевиков, было решено разделиться. Спонтанно и добровольно. Всего нас насчитывалось двенадцать. Это если считать Нору. А не считать ньюфаундленда Нору было невозможно. Собака Ормо черносмольная, без единого пятнышка, неотступная его спутница Нора понимала хозяина без слов, с одного взгляда своих кофейно-внимательных глаз. Телепатически. По части дрессуры и прочих командных натаскиваний Ормо не заморачивался, обращался с огромным нюфом, как с человеком.
Да это животное и так соображало получше другого каждого. Сядет, бывало, у хозяина за спиной, пока тот наблюдает, как Вара в сети чатится, и смотрит из-за плеча, с таким любопытством Даю голову на отсечение, что зрачки её вперёд-назад двигались! Неужели читала, что там сподручница председателя, с быстротой паучьей пряди, на клавиатуре выстукивает? Рядом с хозяином Нора воплощала спокойствие и кротость. Так и на собраниях, бывало, сидит, будто на стуле, еще только лапы осталось скрестить и высказаться по повестке дня.
В «Огороде» со всеми Нора установила сдержанно-деловую дистанцию. Со всеми, за исключением Вары и меня. Вару, единственную, кроме Ормо, она допускала к поглаживаниям и почухиваниям. А я Я был избран в друзья и наперсники. До сих пор не пойму, почему, но именно передо мной этот деликатно-огромный ньюфаундленд распахивал бездны своего добродушно-дурашливого норова, с нескрываемым удовольствием и всегдашней готовностью включаясь в водные и сухопутные догонялки, борьбу, «принеси палку», «отбери палку» и прочие игры.
Что ж, признаюсь: теплую перепончатую лапу Норы я пожимал, как руку самого доброго друга в нашем товариществе. Даже подозревал затаённые мысли и глухую ревность по этому поводу со стороны хозяина собаки. Позже, в Рогах, Ормо признал, что первоначально у меня не было никаких шансов попасть в участники похода. Единственным «за», перевесившим в итоге все «против» моей кандидатуры, стало отношение ко мне его собаки. Так что можно ответственно и смело заявить: бесшабашное озорство с ненаглядным ньюфаундлендом Норой, действительно, оказалось для меня судьбоносным, пронизанным, так сказать, детерминизмом и синергетикой, повлиявшим на весь ход событий, помимо моей воли и моих подозрений. New-found-land. Вновь-обретённая-земля.
Там, в Кузьмине, в самом начале пути, мы решили: прекрасной толике агитбригады, в составе Норы, Белки и Вары, нужно спуститься к плотам и Паромычу. Причем нюф как начальник нашей службы безопасности получал специальное поручение: охранять плоты и тех, кто на них находится. Караульная задача всегда боевая, и она значительно усложнялась по той причине, что у Норы напрочь отсутствовали охранные инстинкты и малейшая агрессия не только к человекам, но и к другим биологическим видам, будь то даже суки прочих собачьих пород или кошки.
Белке и Варе предписывалось предупредить Паромыча о приближающейся опасности, снявшись с якоря, оперативно спуститься к Янтарному, и уже там, сокрывшись в кущах виноградарского совхоза, дожидаться основной части отряда и другой малой толики женской части товарищества, которая должна была приехать из Парадизовска.
Таисья не смогла по весомым причинам начать поход вместе со всеми из Грушки. С нею условились соединиться по пути, в Янтарном в точке сборки всех позвонков нашего отряда-хребта, на время распавшегося под воздействием центробежной силищи обстоятельств.
Цель похода равна сумме шкурных целей каждого из его участников. Она равна добыче. И тут не суть важно, рейд это по тылам противника в поисках «языка» или завоевательное шествие с попутной этнографической заготовкой скальпов и энтомолого-ботаническим сбором бабочек и цветов для гербария.
Важно то, ради чего люди готовы сносить тяготы и лишения скитаний за тридевять земель от отчего дома. Ради чего-то очень-очень важного. Того, без чего человеку ни минуты покоя. Иначе Берингу, Беллинсгаузену, Колумбу и Магеллану, Пантагрюэлю с Панургом, Осе с Кисой, охотнику Томпсону с доктором Гонзо, или Веничке с заветным чемоданчиком не взбрело бы, очертя голову, подвергаясь сонму опасностей, бороздить просторы морей, океанов, гор, лесов и долин, железных дорог и асфальтовых.
Таков и пример абиссинского анабасиса русских вольных людей и поэтов открытого, словно бутылка шампанского, с цирком и фейерверком и обернувшегося настоящей эфиопской эпопеей. С подачи отряда терских казаков под началом Ашинова предпринятая попытка основать в Абиссинии колонию Новая Москва завершилась шумным провалом, однако уже смекалистый кубанец Машков немало продвинулся не только в устроении русского плацдарма на черном континенте, но и в военном, духовном и прочем житейском единении христиан чёрных и белых.
Случайно ли, что вожди эфиопских походов генерал Артамонов и есаул Кубанского казачьего войска Леонтьев были земляки, уроженцы русского Нового Света Херсонской губернии, куда до революции со всем уездным скарбом включался и Парадизовск? Кубанское казачье войско проистекало из казачества Черноморского, одно время подвизавшегося в Нистрении, куда, в свою очередь, было переселено по указу Екатерины Великой из бульбовского улья истока Запорожской сечи.
Леонтьев создатель эфиопской армии и друг негуса Менелика II привечал Александра Булатовича на финише его небывалого верблюжьего ралли-рейда через горы абиссинской пустыни. Какая нелегкая подстегнула Булатовича в ту пору блистательного гусара, а позже иеросхимонаха, духовного вождя имяславцев, наконец, гусара-схимонаха в «Двенадцати стульях» отмахать в раскаленных песках 350 вёрст из Джибути в Харэр за три дня и 18 часов, тем самым поставив рекорд, немыслимый на все времена для чёрных христианских собратьев?
Какое томление толкало его на поиск устья реки Омо, где после нашлись останки первого человека? Поэт Гумилёв в детстве зачитывался путевыми очерками Булатовича, бредил в воображении Африкой, а позже пылкий жар абиссинской мечты воплотил в двух эфиопских походах.
Или африканская жажда, что вела Гумилева, проистекала от других сочинений поэтических, напитанных солнцем русской поэзии, которое, как известно, абиссинских корней?
Как бы в истоке ни было, а в устье поэт проследовал торными маршрутами Булатовича и Леонтьева (тоже, кстати, Николая Степановича), подружился с Хайле Селассие будущим императором чёрного православия, воспетым Бобом Марли железным львом Сиона, и выпил с прямым потомком царя Соломона и царицы Савской ящик вермута.
Стоит всё-таки предположить виновником эфиопской эпопеи без вины виноватого Пушкина. (Впрочем, гений, как заведено, изначально виновен во всём, что случается под русской луной.) Иначе как объяснить, что главу абиссинского анабасиса было суждено завершить поэту Владимиру Нарбуту другу и сотоварищу Гумилева по акмеизму, соседу-приятелю Булатовича по малороссийской помещичьей жизни.
Незабываемое забудется прежде, чем высохнут моря, и лишь тебя не проглотят чудища, желтая Эфиопская заря!
Каждому своё. Кто на что учился. Кому моря и чудища, кому руно и перо жар-птицы, кому Елена Прекрасная или белобрысая дьяволица с рыжими ресницами и косой от затылка до попы, или вот сабинянки, кому проливы, полюса и материки, кому пружины сюжета из распотрошённого стула. Суть не меняется. Руно для аргонавтов, князь Игорь для Ярославны в Путивле на забрале, Иерусалим для крестоносцев, царевна для Стеньки Разина, пролив для Беринга. Пролив та же царевна. Открыл, считай добыл.
В походе цель общая и, в то же время, у каждого своя. Вот у ахейцев из всего списка царей-кораблей-журавлей лишь у Менелая личное полностью совпадало с общественным. Елена Прекрасная. Показательно, что её домогался добыть и Фауст, находясь совершенно в другом походе. И в данном случае можно предположить, что две бесконечные параллельные всё-таки пересеклись.
Страсть движет походами. Одни хотят обрести неведомое, а другие то, что потеряли. И кто из них более страстен? «Хоти невозможного» или «нельзя хотеть невозможного»? Загадка Ормо, как сырная плесень, изъела мой плавленый мозг по пути в Хрустовую. Ведь и утерянное обретается заново. И Менелай жаждал вернуть Елену еще и потому, что Прекрасной обладал другой. В одну Елену нельзя войти дважды.
Конечно, для серьезного дела отбирают лучших из лучших. Мы провидцы задним числом. Зная только теперь, а вернее, догадываясь о замысле Ормо, понимаю его старания. Ведь если не понимаю, считай меня как бы и нет, и говорить не о чем. Но всё же, и в Грушке, и по направлению к Окнице, наше сборище на пушечный выстрел отстояло от отряда космонавтов или аргонавтов-спецназовцев. Наличествовала ли во всей этой затее хоть малая толика толка? А, если грубо по теме, что с нас было понту?