Одно теперь можно заявить авторитетно: у каждого участника похода за рыбой был свой интерес. Ну и что? Что в том зазорного? Был ли зазор в целях, кои преследовали капитан Ахав и моряк Измаил, в составе одной команды одного корабля преследуя одного белого кита?
Был и, притом, преогромный. Ведь и наш Кандидат набирал в свою бытность команду из рыбарей. Не зря Ефрем Сирин глаголет: пришли рыбаки и победили. Правда, до Победы премного пришлось претерпеть, примерно как в поприще от развалин Сталинградского тракторного завода до развалин Рейхстага. Ведь и Кандидат тернистой порою горшки обжигал, в смысле плотничал. Отсюда, обожжённою щепками глиной, и вылепливается вопрос вопросович вопросов: зачем?
Зачем весь этот сыр-бор, плавленый сырок, изъеденный плесенью загадок? Неужто сам бы не справился? И эта полундра для малого стада, спасайся, кто может? Что в спасаемых спасателю?
Теперь только я понимаю, что во многом об этом пункт 1 устава товарищества садовод и виноградарей «Огород» в разделе «Задачи и цели»:
1. Уравновесить созерцательную жизнь и братско- сестринский диалог.
Это всё Ормины штучки. Вольно распоряжаться чужими идеями. И чужими девушками. Что можно о нём сказать? Себе он не принадлежал, но безмолвным своим измышлениям. Это Вара, рука его левая, шуица, постоянно прижимала к уху мобильник, а потом обзавелась блютузом, и, плюс, всю дорогу ноутбук аськи, скайпы, соцсети, почтовые ящики, и т. д. и т. п.
Ормо ни разу не видел не то, что за клавиатурой, но даже с мобильным телефоном в руках. А, между тем, не покидала уверенность, конспирологическая по содержанию: он, именно он кукловод, что дёргал за ниточки, сплетал, как заправский рыбак, эти все виртуальные сети. Или паук? Одно слово ловец. И молча. И в скайпе Вара с кем-то своё обычное: да-да, нет-нет, а он поодаль, чтобы в камеру не попадать, и молча кивает.
Нет, моё неусыпное внимание нельзя назвать одержимостью. Был среди нас одержимый, одни его звали Заруба, другие Радист, третьи и так и этак; его падучая была следствием, а причиной две тяжёлых контузии. Посттравматический синдром мешал ему увязать в узелки причины и следствия. А Ормо В походе он изменился. Раньше у него не было свободного времени.
Знаете, как говорят: «У меня нет времени», только абсолютно буквально. А после того, как мы в Грушке ступили на палубы наших плотов, его стало так много, что мы перестали его замечать. Абсолютный минимум равен абсолютному максимуму. К тому же, в течение сплава в отношении всех средств связи планшетов, ноутбуков, мобильников действовал строжайший запрет. Мы, словно счастливчики, что вчистую поставили на кон, наглухо запертые в монакском каком-нибудь казино, часов не наблюдали.
Между не было и не стало есть зазор, и преогромный. Счетовод часто повторял, что в будни и в праздники время следует считать по-разному. Красный день отличен от черного, как трефы от бубей. Так бы сказал Паромыч. Он заядлый был игроман нардист, бильярдист, доминошник, картёжник. То же безвременье наступает во время игры. Вот опять это время, как чёртик, само сигануло в отверстую пасть. Как забить доминошного козла ам! в сыром виде и давай пережёвывать, рядами своих заострённых мастей. Расписывай потом пульку, сколько влезет хоть сутками напролёт расписными своими, в перстнях и мастях, пальцами. Течёт по-другому, вернее, в будни течёт, а в праздники Нет, не стоит. Плещет. Не озеро, а море. Окна впадает в океан.
Душа моя рвалась вниз по Днестру, прямиком в Янтарное. Таисия таков был мой интерес, моё нещечко во всей этой катавасии. Посему в Кузьмине, я сильнейшим образом восхотел вкупе с Белкой и Варенькой отправиться к плотам. Но вотще, ибо ноги мои, влекомые Ногой и бравурными речами Зарубы, повлекли меня в прямо противоположную сторону. И никто ведь силком не тянул. Сам пошёл. Хотя потом, уже по пути, пораскинув одуревшими от жажды мозгами, я тщательно всё проанализировал и вывел их ловкие трюки на чистую воду.
Это всё штучки Ормо и подручных его, той же Вары. Рассказывали, что до «Огорода» её звали буднично-просто: Варя, а метаморфоза случилась в товариществе. Что послужило причиной? Что могло выпарить умягчение, превратив его в полногласно распахнутую «а»? Намекали на зной безответной любви. Так или иначе, была Варя, а стала Вара. Мне-то без разницы, только я расценил эти методы варварскими и сильно тогда на неё взъелся.
Идти из Кузьмина в Окницу главный наш огородник никого, действительно, не заставлял, но как-то вдруг к месту вспомнил, что Ковпака, героического партизана Великой Отечественной, звали точно также, как отца героя Иона Солтыса Сидор Артемиевич. «От Путивля, говорит, до самых Карпат прошел героический герильеро со своей партизанской армией». Вот тут, как-то сама собой, этакой Афродитой, явилась из пенистой Ноа идея: «Если уж деды и прадеды наши от Путивля до Карпат проходили, от Кузьмина до Луизенталя, то что нам стоит пройтись до Окницы!» И все, по глупости своей, усиленной сокрушительным сочетанием в Ноа объемов процентных и сахаристости, затею эту горячо поддержали. Вернее, затея-то озвучена была чуть не хором, коллективно-бессознательно, а потому пенять, как выяснилось позже, было не на кого.
Тут Ормо и предложил разделиться, чтобы предупредить Паромыча и увести плоты в Янтарное. И Заруба, хренов гусар, предложил, что пусть к плотам идут девушки, а парни пойдут в горы. Меня это не смутило. Я был тверд в своем намерении скорее увидеть Таю. Но тут вдруг Вара заартачилась и заявила, что тоже хочет в Окницу. Никто возражать не стал, ибо пункт восьмой нашего товарищества гласил: «Делай, что должно». Правда, в подпунктах не уточнялось, должно кому? тебе или кому-то другому.
Но тут я засомневался, в тот же миг скормив свой корм пираньям страха. Испугался, что буду выглядеть сачком и трусом: вот, мол, девушка идёт в переход, навстречу трудностям, а этот слинял к плотам. Такого следовало ожидать от Агафона, но секретарь неожиданно выказал жгучее желание идти в Окницу. И я пошёл вместе со всеми, хотя мне надо было прямиком к Тае, в Янтарное.
Впопыхах, так и не сделав запасов воды, мы покинули село, свернув за околицей с асфальтовой дороги на первую же тропинку, уводящую в сосновую посадку. Обильно накачавшись в Кузьмине, снабженные флягами «на дорожку», мы двигались в хвойной тени, в клубящемся облаке говорильни и трёпа, перерастающих в непролазную глассолалию.
Шли налегке, без поклажи и рюкзаков, только с винными баклажками. Ормо нёс с собой сумку с неотъемлемым ноутбуком Вары, плюс к тому он в начале пути забрал у неё объемный ранец. В нём хранился пластмассовый чемоданчик с химическими реактивами целая переносная лаборатория, с помощью которой Ормо и Вара проводили анализ добываемых нами виноматериалов.
Поначалу мы ощущали себя, как восьмеро бессмертных в возлиянии. Так именовал нас Южный Юй, в довесок к огородному статусу, последователь восточных духовных практик, каратека и ушуист. Я по глупости поначалу именовал его кунгфуистом, но Юй настоятельно уточнил, что конгфуист это мастер вообще, а он всего лишь владеет приёмами некоторых единоборств. Прозвище своё он получил после того, как на одном из собраний прочёл отрывок из древнего текста. «В Южном Юе начал он, есть один город Его народ юродиво-прост и первобытно-неотёсан Дико-безумный, он действует шало, а идёт великим путём». И хотя Ормо абзац понравился, обсуждался он, не в пример другим прочим, довольно вяло: Агафон отметил буйную оригинальность сложных эпитетов, а Кузе не понравилось слово «шало», от которого ему пахнуло женской поэзией. «Это всё шалая моя, пошалевали ни к чему хорошему эти великие пути не приводят», раздраженно пробурчал он, а Агафон даже поленился с ним спорить. И, однако же, «Южный Юй» намертво прицепилось к нашему шаолиньцу.
Ормо часто практиковал подобные читки. Именовали их полноабзацными, или «Полным абзацем», после того, как Агафон в свойственной ему манере играть словами переделал в «полный абзац!» Ормин вариант «одноабзацный».
В тематике выбор текста не ограничивался никакими рамками, но требовал от чтеца обоснования и нередко провоцировал эскапады. Так, к примеру, произошло в случае с Радистом, озвучившим извлечение из «Кама-сутры», что вызвало у женской половины сборища хихиканье, фырканье Таисьи и издевательские намёки развязной Белочки относительно уровня растяжки наших садоводов и виноградарей.
Не вытерпев колкостей насмешниц, Южный Юй тут же продемонстрировал один из сложнейших комплексов ушу-саньда, сопровождённый умопомрачительным выворачиванием конечностей.
Смакование Радистом презабавных позитур имело для товарищества и более далёкие последствия. По настоянию Агафона в комплекс занятий по общефизической подготовке была включена «холодная» растяжка. ОФП, в череде с марш-бросками, систематически проводили в «Огороде» Ормо и Радист. Вдобавок Южный Юй обучал огородников ката «сан-чин», приобщая сотоварищей к основам исконного окинавского стиля го-дзю-рю.
Итак, мы шествовали, как воспарившие у ручья в бамбуковой роще, но это был никакой не ручей, а речка Окна. Вода ведёт, вода водит. Вместо того чтобы следовать нити Ариадны, мы перерезали её поперёк, играючи перешли Рубикон и, потягивая из баклажек розово-янтарное Бело Отело, двинулись прочь, будто море нам по колено.
А Ормо не преминул добавить, что до октябрьской революции эти земли входили в состав Подольской губернии, со столицей в Виннице. «Как бы мы ни дрейфовали на юг, а стольный град Винница остаётся недосягаемо высоко». Стольный, застольный, престольный Естественно, никто ничего не понял, о какой Виннице идёт речь.
Встрял Агафон, заявив, что, если говорить о столицах, то начинать надо с витгенштейновской Каменки того самого хтонического крокодила, который проглотил солнце. Ведь именно тут, во глубине просторных каменских погребов, вызревало солнце русской поэзии. Потягивая мозельские, бургундские и бордосские вина из бочек защитника града Петрова, князя Петра Христиановича, резвясь взапуски и приударяя за всем, что движется, именно здесь, в стойбище и лежбище своей Южной ссылки, А. С. Пушкин замышлял «Цыган», «Братьев-разбойников» и прочие гайдуцкие кирджали.
А Вара, еще полная сил и грусти, глядя на Ормо, не замедлила заметить, что все эти россказни про добывание «всего, что движется» и донжуанские списки на поверку, наверняка, оказываются пустым звоном, на что Агафон не преминул ответить, что ни творческий путь самого классика, с наследием и сродниками, ни воспоминания его современников, ни на минуту не заставляют усомниться в том, что в части неисчерпаемости поэтической и любовной энергии А. С. Пушкин это АЭС «Пушкин».
Ловкий выпад секретаря и ответное смущение Вары немало всех позабавили. Осенённое магией места и термоядерным духом гения, вдохновение наше вышло из берегов, но лесочек закончился, и тропинка стала забирать вверх. Чем выше мы карабкались, тем круче становились склоны, но нам, охваченным эйфорией коварной Ноа, к которой то и дело подмешивалась краскэ ку умэрь, любые горы казались по широкое плечо.
А потом время остановилось. Солнце, неожиданно для середины апреля, оказалось злым, накинулось на нас вдруг, как заливистая дворняга из подворотни, взялось припекать и покусывать, ни в какую не унимаясь. Это длилось часов пять, не меньше.
Спустя бесконечность, едва живые, мы выбрались, наконец, на «грунтовку».
Агафон пал первым рухнул прямо на дорогу, как куль с песком. Откинувшись навзничь, он несколько секунд лежал с закрытыми глазами. Грудь секретаря тяжело вздымалась и опадала, как старые меха, а затем он выставил на обозрение возникший на пятке мозоль.
Он у тебя скоро снесётся, участливо выговорил счетовод.
Мозоль секретаря, действительно, был огромен, величиной с куриное яйцо. Кузя, взопревший, но веселый, проветренный, выглядел не в пример свежее.
Я пить хочу жалобно, совсем по-мальчишески, проговорил секретарь.
Терпи милосердно изрёк счетовод.
Он проявил себя выносливым, подобно Ормо, радисту Зарубе и Южному Юю. Секретарь и Вара, наоборот, оказались слабыми звеньями. Впрочем, как и я. Напекло голову, и вконец замучила жажда. Поначалу я всё налегал на янтарно-духмяную Ноа, и в итоге она с бейсбольной оттяжкой перебила мне голени. Стало совсем невмоготу: развился сушняк, перед глазами плавал алый туман и лиловые бублики, способом образования походившие на никотиновые колечки. Когда мы остановились, я, едва переводя дыхание, почувствовал, как из розовых пучин вздымается тошнота.
В этот миг на наши отрядные выжимки и набрёл дядя Миша, вернее, его Орлик, послушно ступающий конь, серый, в чёрных яблоках, со спутанной смоляной гривой. Во истину, дядя Миша явился на своей каруце[16], как пророк Илия.
«Пить! Пить! Пить!» истошно воззвали жаждавшие грома и ливня. «Эх вы, бедняжки» сострадательно отозвался селянин, тут же усадил на телегу особенно страждущих и без промедления направил телегу по пути спасения.
Двинули в Окницу, а очутились в Хрустовой. Она лежала на каменистых склонах, не оставляя своим жителям иного выбора, кроме как восходить или скатываться по наклонной. Вот мы туда и скатились, на скрипящей и громыхающей каруце дяди Миши. С раскаленных вершин низверглись в катакомбы окницких погребов.
Крестьянские дворы обнесены невысокими, по грудь человека, кладками из понтийского известняка. Из него же построены времянки, дома, сараи. Тоже самое в Кузьмине и Грушке, тоже самое потом в Окнице и далее в Подоймице, Подойме, в Рашкове и Янтарном.
Ограды выложены из камней, добытых из земли при рытье погребов. Рытьё трудное, а погреба глубокие. В земле теперь, вместо камней, дубовые бочки. Бока заскорузлой туши изрыты крестьянскими схронами. В глубь ведут убитые ступени и электрические провода, а там, под спудом пушистых 40-ваттных курчаточков, зреет в дубовых сердцах кровь левиафана. Скрючившись в три погибели, спускаемся по ступенькам, и по пути хозяин, дядя Миша, объясняет, что чем глубже в земле хоронился камень, тем непредсказуемее ведёт он себя в ограде. Затаённые молчуны-черноризцы, извлеки их на свет Божий, принимаются своевольничать, норовят выпасть из кладки.
Только здесь до меня доходит смысл разглагольствований Южного Юя по поводу названия нашего товарищества, учиненных им в изначальной точке нашего сплава в северной ледовитой Грушке.
Южный Юй уже в Грушке как-то сразу и вдруг набрался и пустился рассуждать о том, что означает оное о- во лбу «Огорода»: не столько само место возделывания, но то, что его ограждает. «Меловая черта, очерченная Хомой Брутом!» поддакнул Агафон, а Южный Юй продолжал: у поморов магический лабиринт, выложенный из камней и ведущий из мира сего в потусторонний, называется огородом, иначе же вавилонами.
А грушкинский Яков, смеясь, возгласил, что вавилоны он и сам горазд выкладывать. Точнее, он их выписывает, когда, выбравшись из соседского погреба, на нетвёрдых ногах возвращается домой.
Ушуист и астральщик гнул своё: про скоморошьи перегуды и про русский боевой стиль «Любки», про марш-броски кержаков по Сибири, а беспоповцев-поморцев по Восточной Европе. А Ормо сказал, что заяцкие вавилоны это окаменевшие змеи, которые греются на скудном соловецком солнце. Такой змей может проглотить тебя на зимний солнцеворот, а изрыгнёт на летний. А если не будешь идти посолонь, переварит без остатка. «Не оглядывайся, Эвридика, а то превратишься в соляные столпы Стоухенджа!» икая, продекламировал секретарь.