Ничего, сынок, не стыдись, я мать, мне всё можно. Ну, идём, умоешься. Мыла нет, я тебе из ладошек на голову и спину солью, а то ты в крови весь. Не ранило тебя?
Нет, это не моя кровь, ответил он, входя в воду.
Пока он лежал, туман затянул и стремнину, оставался только крохотный пятачок у стрелки. Он зашёл по колено и стал мыться голубоватой, как окутывавший мать платок, прохладной и очень приятной на ощупь водой. Мать стояла рядом и так же черпала ладонями воду, поливая ему спину и голову, смывая с него кровяную корку, теребила, промывая, волосы.
Лохматый я? спросил он, отфыркиваясь.
Какой есть весь мой, засмеялась она, выливая очередную пригоршню ему на голову. Ой, с гуся вода, а с мово Горки худоба.
Что?! он резко выпрямился и повернулся к ней. Что? Как ты назвала меня?
Вспомнил, значит, кивнула она. Горкой звала тебя, Горушкой, а как стал по улице бегать, перестала.
Горка, медленно, словно пробуя на вкус, новое слово, повторил он. Что это, мама?
Да слышал, небось, про трёх братьев, ну, Дубыня, Усыня и Горыня. Как они со Змеем Огненным воевали.
Он покачал головой.
Нет, не сказывали мне. Это сказка?
А кто теперь упомнит, отмахнулась она. Ещё услышишь. А меня как звал, помнишь?
Мама, пожал он плечами, как же ещё. И вдруг едва успев удивиться внезапно всплывшему слову, выпалил: Мамыня, так?
Она кивнула и погладила его по лицу. Он перехватил её руку, прижался к ней губами. Другой рукой она погладила его по голове.
Всё, сынок, ступай, тебе ещё далеко плыть, и жить тебе долго.
Мама
Она снова погладила его, но сказала уже строже.
Ступай.
Да, кивнул он, по-прежнему прижимая к себе её руку. Мама, ты ты только скажи мне. Я Горыня, так? она кивнула. А ты? Как тебя звали?
Она молча смотрела на него просвечивающими сквозь платок тёмными глазами, и он заторопился, объясняя:
Ну, раньше, до до Амрокса?
Знаешь про Амрокс? строго спросила она.
Он кивнул.
Тогда сам понимать должен. Что помнила, я тебе передала, день придёт, всё вспомнишь. А это мала я была, когда забрали меня, имени настоящего ещё не имела. Больше тебе и знать нечего. И незачем. Тебе я мать, родная. Всё, ступай.
А ты?
А к себе уйду.
А я не уйду без тебя, твёрдо ответил он. А если тебе нельзя уйти, то и я останусь. С тобой. Ну, мама, пойми, я не могу больше без тебя.
Надо смочь, вздохнула она и мягко высвободила руку. Иди.
Мама, ещё одно. Отец это он? Ну, тебя
Она невесело улыбнулась.
У него и без меня хватает. И не тебе судить его, он отец твой.
Мама
Всё, голос её стал строгим, и её рука прощально погладила его по голове, несильно толкнув в лоб. Всё, иди, сынок, тебя там ждут. Иди и не оглядывайся, мне тяжело будет.
Он кивнул, подчиняясь, и отступил от неё, медленно повернулся, сделал ещё шаг, погрузившись по грудь и ощутив силу течения, оттолкнулся от дна и поплыл, мерными сильными взмахами занося руки, в туман, расступавшийся перед ним узкой серебристо-голубой щелью.
Нянька шумно перевела дыхание. Уважительно покачала головой Мокошиха.
Мамыня, задумчиво повторила Нянька. Это чей же говор будет?
Я девчонкой была, так же задумчиво сказала Мокошиха, так мне старая Лешачиха сказывала про курешан, а её бабка сама ту битву помнила. Точно всё, курешанский говор. Надо же, какую силу загубили.
Да, кивнула Нянька. Кабы не Амрокс этот, многое бы смогла, а так всю себя в него вылила.
По его телу пробегали медленные судороги, он перекатывал по подушке голову, постанывал, иногда беззвучно шевелил обмётанными белой коркой губами. Плавно покачивался в глиняной плошке огонёк, и тихо кипела рядом в деревянной чашке вода.
Давай, парень, кивнула, глядя на него Мокошиха, до третьей Двери совсем ничего осталось.
Тело его вдруг выгнулось дугой и замерло в напряжении. Нянька с Мокошихой встали и склонились над ним.
Ну, выдохнула Мокошиха и скомандовала: Пошёл!
Водопад возник перед ним внезапной и непреодолимой преградой. Вот только что он плыл, равномерно и сильно выбрасывая руки и повторяя про себя услышанное от матери, пытаясь уложить слова, как камушки в мозаике, в единую картину, и вдруг водяная, но жёсткая, даже твёрдая лавина рухнула ему на голову и потащила вниз, на дно. Страшным напряжением ему удалось вырваться и всплыть среди кипящих, закрученных бешеными водоворотами струй. Отплевываясь, он завертел головой, пытаясь понять, что это. И оглядевшись, понял, что безнадёга, полный амбец и кранты. Плотный туман с боков и сзади не пускал его, отталкивая к подножию водопада, а падавшая откуда-то сверху вода била, отбрасывая к туману. И что тут делать? Долго на плаву он не продержится, нет, ждать нельзя, силы на исходе, надо только одно, по-другому не получится.
Он набрал полную грудь воздуха и бросил себя прямо под падающую с неизмеримой высоты водяную стену, дал увлечь вниз, на дно и там, в холодной, сдавившей его, как в сторрамовском ящике, темноте, невероятным образом не потеряв ориентировки, сумел извернуться и вырваться из водяных тисков во внутреннюю сторону водопада, оттолкнулся от дна и столбиком поплыл вверх. На последних каплях воздуха вынырнул и понял, что выиграл! Перед ним шершавая, изрезанная трещинами стена обрыва, воздушный карман за водопадом. Тогда в Чёрном Ущелье они так же поднимались наверх, к айгринским заставам, прикрытые водяными незамерзающими струями от вражеских снайперов. Конечно, там на нём были ботинки и перчатки, были верёвки и крючья, и главное, он был не один и мог рассчитывать на страховку, а здесь ничего этого нет. Но и пули в спину можно не ждать, и хоть и холодно, но всё же брызги не замерзают на тебе ледяным панцирем, так что Давай, вперёд и вверх, а там долезем, так увидим, чего бы там ни было, хуже Коргцита уже не будет, и шевелись, а то замёрзнешь
Он снова бился и метался, словно уворачиваясь от невидимого противника, ловил воздух, цепляясь за что-то видимое только ему. Глаза плотно зажмурены, лицо сморщено гримасой усилия, но остаётся человеческим лицом. Он хрипит, ругается, но не рычит и не воет. И Нянька с Мокошихой уже спокойно и даже привычно удерживают его, не давая удариться и ушибиться, но не мешая его борьбе. Мечется в плошке огонёк и безостановочно и ровно кипит в деревянной чашке вода.
Ему снова повезло. Край обрыва был неровным. Не плотина там бы его запросто смыло а торчащие обломками гигантских зубов камни, гребнем разделяющие полноводную широкую реку на отдельные пряди-струи. На один из этих камней он и сумел взобраться и, судорожно переводя дыхание, завертел головой, отыскивая ближний берег.
Туман, смешанный с водяной пылью, закрывал берега, но ближние камни просматривались, и не только рядом, но и чуть впереди, и и похоже, туман не простой, а редеет и просвечивает там, куда ему надо идти. Так что последуем совету. Да и в самом деле, лучше подальше от края, а то сорвёшься вниз, на второй подъём сил уже нет. Он встал и, примерившись, перепрыгнул на другой камень, снова огляделся, определил, где туман пореже, и прыгнул туда.
Ты смотри? радостно удивилась Нянька. Сообразил.
Умён, кивнула Мокошиха. Не одной силой берёт.
Ну, и в удачу ему, Нянька перевела дыхание. Прошёл ведь.
Пройти-то прошёл, согласилась Мокошиха. Только нечисто что-то. Наготове будь.
Прыгая с камня на камень, пару раз сорвавшись в обжёгшую холодом воду, он добрался до берега. Твёрдого, надёжного, вполне обычного, но покрытого снегом. Уже в шаге от кромки ноги тонули в пушистом свежевыпавшем снегу по щиколотку, а дальше куда же ему теперь? И насколько его хватит, голым на снегу хреново, не то слово. Он оглянулся на густой белёсый туман, закрывший плотной стеной реку с водопадом. Что ж, вполне понятно: пошёл вперёд. Значит, вперёд.
Он зябко обхватил себя за плечи и, преодолевая дрожь и желание лечь и закопаться в снег, шагнул вперёд и ещё раз, и ещё. Провалился в снег по колено, досадливо выругался и пошёл дальше. То ли изморозь, то ли морозный туман вокруг, ни неба, ни земли не видно, белый неясно размытый свет белая пустота? Снова?! Нет! Хрен вам в глотку и в белы рученьки! Это он от Коргцита сквозь Огонь и Стиркс проламывался, от Ирий-сада отказался, на мать не оглянулся, по водопаду лез, чтоб снова в белую пустоту угодить? Врёте, гады, сволочи, не возьмёте, я ещё вас всех сделаю, поимею, как вы меня имели, врёте, выживу, кто выжил, тот и победил
Он брёл, вытаскивая ноги из снега, ругаясь и проклиная в голос. И ничего уже не было, кроме злости и понимания, что остановка смертельно опасна. Туман сменился частым мелким снегом, он таял на голове и плечах, стекая по телу неприятными холодными струйками.
Он уже не метался и не стонал, а лежал неподвижно, и только крупная дрожь сотрясала его большое горячее тело. Мокошиха выпрямилась и вздохнула.
Всё? спросила Нянька.
Должно быть всё, ответила Мокошиха. Все Двери прошёл, здесь уже.
Опала и успокоилась вода в деревянной чашке. Мигнул и налился жёлтым светом огонёк в плошке.
А не то что-то, с сомнением в голосе сказала Нянька.
О чём и толкую, кивнула Мокошиха.
Высокая чёрная фигура внезапно возникла из-за снега, загородив дорогу. Он остановился, оторопело вглядываясь в а ведь он уже видел это жёлтое, как у айгрина, лицо с чертами ургора.
Куда спешишь, раб? с ленивой издёвкой спросили его.
А ты кто такой? ответил он вопросом.
После пережитого за Огнём и встречи с матерью ему было уже на всё наплевать, а драка да что он, с этим мозгляком не справится? Да запросто. Переломит хребет, и пусть тот плывёт от водопада до Стиркса и дальше до Коргцита.
Я твой хозяин, ответил желтолицый.
Вот оно! ахнула Нянька.
Оно и есть, сразу став спокойной и собранной, ответила Мокошиха. Он порчу навёл.
Наведённое снимем, твёрдо ответила Нянька.
Давай ты, согласилась Мокошиха. Здесь ты сильнее.
Дрожал и метался, прижимаясь к чёрной жидкости, огонёк в плошке, чуть заметно колыхалась, будто решая, закипеть или нет, вода в чашке.
Нянька выпрямилась, и достала из-под платка деревянную глубокую плошку и маленький кожаный мешочек. Высыпала из него в плошку уголёк, серебряный кругляш и красновато-ржавый камушек. Достала маленькую бутылку и налила в плошку воды. Покачала, чтобы вода омыла, плотно покрыла собой уголёк, кругляш и камушек. Мокошиха кивнула.
Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня, негромко нараспев заговорила Нянька.
Хозяин?! Ну, нет.
А пошёл ты ответил он, длинно и подробно охарактеризовав адрес, по которому следует отправиться Желтолицему.
Желтолицый кивнул и повторил.
Я твой хозяин, и улыбнулся, показав белые и острые, как у того прозрачного в Коргците, зубы. Ты в моей власти.
Нет, твёрдо ответил он.
Хозяину не говорят «нет», улыбнулся Желтолицый. Но если ты так против, то знай: тебе я выше Огня.
Нет! крикнул он, безуспешно пытаясь вскинуть для удара ставшие вдруг неподъёмно-тяжёлые руки.
Да! засмеялся Желтолицый, Я скажу, и ты убьёшь и предашь. Любого. По первому моему слову. Ты
Желтолицый не договорил. Внезапно налетевшее снежное облако накрыло их, не дав желтолицему закончить фразу. И он выкрикнул прямо в снежную завесу.
Мать-Вода, ты льдом крепка
Лёд? засмеялся, выступая из снежного облака, Желтолицый. Тебе мало Коргцита? Вот лёд! Смотри сюда, раб!
В руке Желтолицего возник большой прозрачный шар с пылающим внутри пронзительно-белым огнём. И он невольно отшатнулся, отступил.
Ах ты, погань голозадая, выдохнула сквозь зубы Мокошиха, чего удумал. Ну, нет, тут наша власть и сила. Ты давай, строго сказала она Няньке, склонившейся над неподвижно застывшим телом, отчитывай его, а я туда.
Сам должен, возразила Нянька. Я подмогну, а ты лучше за поганцем следи, куда побежит.
И то, помедлив, кивнула Мокошиха, два дела за раз не делают. Сейчас его вытащим, а этого и потом найдём.
Нянька молча кивнула, продолжая шептать заклинания.
Белый холодный огонь в шаре приближался, шар рос, закрывая собой весь мир. Сейчас шар станет совсем большим и поглотит его, он уже не может шевельнуться, и пронзительная мёртвая белизна вокруг. Взметнулась снежная завеса, осыпала его и заколыхалась живым занавесом между ним и шаром.
Он обрадовано перевёл дыхание. Но Желтолицый засмеялся, снег опал, и это уже не снег, а белый кафельный пол, и стены. Он в белом кафельном коридоре, и рук не поднять, и перед ним хрустальный шар, за которым, как за льдом Коргцита, гримасничает жёлтое страшное лицо.
Ты в моей власти, раб! торжествующе хохочет желтолицый.
Нет, беззвучно шевельнул он одеревеневшими губами.
Тебе нравится убивать.
Нет
Ты убил ту девчонку на допросе. Молчишь? Ты убил мальчишку-спецовика. Ты убивал в питомнике. Ты убил эту девчонку, шлюшку малолетнюю
Белый шар всё ближе, и нет сил поднять руки и ударить, даже ответить.
Нянька окунула пальцы в плошку и стряхнула с них воду на его потемневшее, налитое кровью лицо. Он шумно выдохнул сквозь зубы. Напрягся, как перед прыжком.
Нет! хриплым натужным рыком выдохнул он. Нет!
Шаг, ещё шаг, сцепить пальцы в замок, поднять руки и коротким замахом, помогая себе всем телом, ударить
Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня
Давай, парень, ты гридин
Шаг, ещё, сцепленные в замок кулаки вскинуты над головой.
Стой! Стой, раб! Ты не посмеешь!
Посмею! Вот тебе! выдохнул он, падая вслед за руками в «мечевом» ударе.
Вскипает, мгновенно успокаивается и снова вскипает в плошке на столе вода, мечется, словно пытаясь оторваться и улететь, огонёк, налитое кровью побагровевшее до черноты лицо, рвущийся из горла хриплый надсадный рык.
А хоть и перекинется, сказала спокойно Мокошиха, пускай. Потом выведем.
Нянька кивнула, безостановочно брызгая в это страшное лицо водой из своей плошки.
Он не устоял на ногах, упал, повалив Желтолицего и выбив из его рук шар. Страшное оцепенение прошло, и на ноги он вскочил первым, схватил обеими руками шар, ожёгший его ледяным холодом, и с силой опустил на голову визжавшего, как Ардинайл, Желтолицего. Шар не разбился, но Желтолицый заткнулся, и он выпрямился, по-прежнему сжимая в руках шар, ставший большим и тяжёлым, как тренировочный мяч. Быстро, затравленно огляделся в поисках двери. Дверей не было, не коридор, а камера, без окон, без дверей, белый кафель под ногами, по стенам, на потолке. Заперли? Замуровали? Не вмёрз в лёд, так здесь нет! Он поднял шар над головой и с силой бросил в стену. Шар ударился о кафель и разлетелся множеством мелких осколков, больно ударивших его в живот и грудь, полыхнуло, слепя глаза, белое пламя, но стена стена исчезла. Разломилась и рассыпалась, а за ней заснеженный ночной лес, голубой от лунного света, как как туман над рекой, ведущей в Ирий-сад, как платок матери. Лес был живым и не страшным, и даже холод приятным. И он бегом, пока Желтолицый не очухался и не вызвал охрану, побежал туда, в этот лес, домой
Нянька с Мокошихой переглянулись и кивнули друг другу.
С голозадыми пусть хоть что творит, сурово сказала Нянька, а с нашими не смеет.
Не учи, так же строго ответила Мокошиха. Ты его до места доведи, а я поганца отважу.
Дорогу ему закрой, попросила Нянька, а укорот потом уж дадим.
Не учи, уже чуть сердито повторила Мокошиха и зашептала что-то неразборчивое.
Нянька прижала к его губам край плошки с заговорной водой, дала выпить и выпрямилась. Вгляделась в ещё тёмное, но уже спокойное лицо и кивнула.
Чист ты теперь, торжественно сказала она и убрала плошку с угольком, кругляшом и камушком под платок. Иди, парень, совсем ничего осталось.
Снег под деревьями был мягким и пушистым, он проваливался в него по колени, а местами чуть не по пояс. Отчаянно мёрзли руки и ноги, горела обожжённая у Огня и израненная обломками шара грудь, временами кружилась голова, но он упрямо брёл вперёд, без дороги, ничего уже не понимая и не помня, последним осколком сознания удерживая, что ложиться нельзя, что он должен дойти, но куда и зачем неважно, надо идти. Холодно, как же холодно.
Сделала, выдохнула Мокошиха.
Она выпрямилась и сняла височные кольца с ажурными слабо звякнувшими шариками. Зажглась лампочка под потолком и Мокошиха коротким выдохом погасила огонёк в плошке. Стало видно, что чёрная жидкость выгорела до конца, в бутылку слить нечего, и вода в деревянной чашке тоже вся выкипела, только на дне пара капель, которые сразу высохли. Мокошиха забрала обе плошки со стола и отошла к своему узлу, повозилась, укладывая, и вернулась на своё место.