Крепкий парень.
Да уж, согласилась Нянька. Таких бы нам
Цыц, строго остановила её Мокошиха, он ещё до места не дошёл.
Лес внезапно расступился перед ним, открывая маленькую поляну и.... Что это? Изба? Нет, избы другие, а это дзот? Но почему крыша углом, и амбразур не видно? Он ещё удивлялся и думал, а ноги его, как сами по себе, уже несли через поляну к жилью. Да, что бы там ни было, это жильё, человеческое жильё.
На остатках сил и сознания он добрёл, а может, и дополз до вросшей до половины в землю всё-таки избы, всем телом навалился на дверь. Она поддалась, и он ввалился внутрь, скатился по нескольким ступеням к печке с жарко пылавшим в топке красно-жёлтым пламенем над потрескивающими дровами.
Вот и дошёл, сказал над ним женский голос.
Пить, попросил он.
Какая-то женщина склонилась над ним и прижала к губам край вроде как рюмки. Он ещё успел удивиться, откуда здесь в лесной чащобе рюмка, жадно глотая приятно жгучую жидкость и окончательно проваливаясь в черноту забытья.
Напоив его, Нянька озабоченно посмотрела на просвет бутылку, проверяя, сколько осталось коньяка.
Обойдусь, отмахнулась Мокошиха. Наговорённая полотнянка есть ещё?
Как не быть, ответила Нянька, ставя бутылку и рюмку на тумбочку у его изголовья. Пропотеет, водкой разотрём и переоденем. Ты пойди ко мне, повались на часок.
Грибаток на них уже не было. За дверью послышались чьи-то осторожные, но не крадущиеся шаги.
Сивко к скотине пошёл, пояснила Нянька.
Дельный мужик, согласилась Мокошиха. Справишься одна?
Бабы уже встали, ответила Нянька.
Мокошиха зевнула, пришлёпнув себе рот ладонью.
И впрямь пойду прилягу. Позавтракаю со всеми и пойду.
По свету пойдёшь? удивилась Нянька.
А и чо тут такого? лукаво удивилась Мокошиха.
Они обе негромко рассмеялись и посмотрели на него. Рыжий лежал неподвижно, на спине, но повернув голову и прижавшись щекой к подушке. Лицо влажно блестело от выступившего пота, и дышал он тяжело, жарко, но это уже был обычный жар.
Мокошиха легко подхватила свой узелок и вышла.
И вам утро доброе, донёсся из коридора её спокойный голос.
Нянька оправила на нём одеяло, подоткнув под ноги и с боков, пощупала влажный горячий лоб. Он шевельнул обмётанными губами, но глаз не открыл.
Ну и спи себе, погладила спутанные влажные пряди Нянька, во сне болезнь уходит.
Ну да, Старшая Мать, вошла в повалушу Большуха. Как он?
Горит ещё, ответила Нянька. Посиди с ним, а я сейчас. На кухне кто?
Цветна с Красавой. Вот хотим Мокошихе, раз уж она здесь, Орешка показать.
А отчего ж и нет, согласилась Нянька, пряча под платок бутылку с коньяком и выходя из повалуши.
Оставшись одна, Большуха огляделась. Надо будет вещи Рыжего достать и повесить, и сундучки его оба достать. Плох был, понятное дело, трупом лежал, а сейчас уже видно, что оклемается. В дверь заглянула Красава.
Ну, как он?
Живой, ответила Большуха, проверяя, не расшатались ли вбитые в стену для одежды гвозди.
О Лутошке говорил чего?
Большуха фыркнула.
Не видишь, что ли, горит мужик, очунеется когда, скажет.
Красава вздохнула, разглядывая тяжело дышавшего во сне Рыжего.
Напрочь мужика ухайдакали.
А ну не каркай, вошла в повалушу Нянька. Живой, значит, встанет.
Вчера-то
Вчера оно вчера и было. Работать ступайте. Большуха, пригляди там.
А как же. Мокошиха-то с нами сядет?
А с кем ещё? Что там для неё, я приготовила. Сама не смогу, ты отдашь.
В приоткрытую дверь заглянула Трёпка. На неё тихо цыкнули в три голоса, и она исчезла, даже рта не открыв.
Выпроводив Большуху с Красавой, Нянька снова села на своё место у его постели. Вгляделась во влажно блестящее от выступившего пота лицо и улыбнулась.
С возвращением тебя, парень.
Он шевельнул губами, будто услышал и хотел ответить.
Темнота была тёплой и мохнатой. Он бесстрашно и бездумно плыл в этой темноте. Было тихо и спокойно. Правда, голова какая-то тяжёлая и мысли путаются, но после того, что было это даже не пустяки, ещё меньше. Не надо куда-то бежать, что-то делать. Он не знает почему, просто знает. Аггел, что-то не то. И не надо, он будет спать. Как жарко. Но после того снега, чёрного и белого льдов, белого кафеля жаркая темнота даже приятна.
Где-то далеко звучат голоса, мужские и женские. Он не понимает, даже не разбирает слов, но знает: это не опасно, он может спать. Спать, спать, спать в большом заснеженном лесу, в маленькой избушке, возле горячей печки, спать, спать, спать Ничего нет, только жаркая темнота и покой Ничего больше нет. И не надо
572 год
Зима
4 декада
3 день
Усадьба жила своей жизнью. В своё время наступило утро, проснулась рабская половина, у всех свои дела, свои хлопоты. Но первый вопрос о Рыжем.
Как он?
И радостно передаваемое от одного к другому. Живой! Горит, правда, но жар это уже обычное дело.
Понятно, полежи голым на снегу.
Сколько там?
Девки, не видели?
На градуснике? За тридцать.
Ого!
Пока до коровника добежал и то прочувствовал, а тут-то
Хватит языки чесать! Работать ступайте.
Нянька продолжала сидеть у постели Рыжего, время от времени давая ему глотнуть из рюмочки. Он пил, не открывая глаз, но уже глотал и пару раз даже попытался прихватить зубами край рюмки.
Ишь ты, распробовал никак, ухмыльнулась Нянька.
Старшая Мать, заглянула в повалушу Басёна, Мокошиха уходит. А тебя хозяин кличет.
Тьфу ты, сплюнула Нянька, пряча бутылку под платок, как оно сразу всё. Посиди с ним, не тереби только. И чтоб не раскрылся, пока горит.
Ага, ага, закивала Басёна.
Нянька быстро забежала в свою повалушу, оставила там в укромном месте бутылку и рюмку и вошла в кухню.
Мокошиха сидела у стола, держа на коленях Орешка. Орешек, смеясь во весь рот, бесстрашно дёргал её за выбившуюся из-под головного платка прядь.
Экий ты баловник, качала головой Мокошиха, но прядь не убирала и тоже смеялась.
Хозяин кличет, сказала ей Нянька.
А то я одна дороги с подворья не найду! фыркнула в ответ Мокошиха. Ну, баловник, иди к мамке, жить тебе да жить родителям на радость.
Покрасневшая Цветна забрала Орешка.
А вот, она пугливо оглянулась на дверь в коридор к хозяйской половине, что он его своему учит
А и пускай, кивнула Мокошиха, тятька родный плохому не научит, и ему поговорить с кем будет, отойдёт сердцем.
Нянька уважительно поклонилась Мокошихе, а за ней и остальные женщины. Мокошиха ответила общим поклоном, быстро закуталась в свой большой чёрно-синий платок, подхватила лежавший на табуретке у двери на двор узелок, убрав его под платок, и вышла.
Большуха, порядок чтоб был, строго сказала Нянька, уходя из кухни.
Спал Коррант, неожиданно для себя, крепко и спокойно. Хотя такой денёк выдался, что ну ладно, обошлось и вспоминать нечего. Проснувшись в своё обычное время, он полежал, прислушиваясь, не доносится ли с той половины вой, которым в посёлках отпевают умерших, но звуки были обычные, утренние. Значит, что? Выжил Рыжий? Ну Ну, тогда что? Тогда у него есть шанс. Если Рыжий выживет и сможет работать, даже не в рейсах, хотя бы только в гараже, то тридцать две тысячи в гараже окупятся не очень скоро, но всё равно это уже будет прибыток. Прикинем варианты. Первую стычку он выиграл, но мало ли что у этой сволочи припасено, нет, что может быть припасено, какая подлость наиболее вероятна в этой ситуации? Ситуёвина как говаривал училищный капрал, учивший их ставить, а главное снимать мины-секретки хреновая, всего не предусмотришь, но опять же, что наиболее вероятно?
Не включая настенной лампы над кроватью, Коррант нашарил на тумбочке у изголовья сигареты, закурил и до звонка будильника лежал, куря и обдумывая варианты. Потом встал, и утро началось и покатилось обычным порядком. На рабскую кухню Коррант не пошёл, подозревая, что пока Мокошиха не ушла, ему там лучше не показываться. Рассказы о Мокошихе сильно смахивали на старинные, времён Огненного Очищения Равнины, легенды, но одно дело трусость, другое предусмотрительность. Он велел Милуше вызвать Няньку и углубился в бумаги. Трое суток его не будет, надо всё предусмотреть.
Вошла Нянька и встала у порога, небрежно поклонившись.
Ну? поднял он на неё глаза.
Живой, ответила Нянька и, помолчав мгновение, не больше, пояснила: Горит мужик. Простыл, видно, как на снегу голым лежал.
Правильно, сразу кивнул Коррант. Этого и держитесь. А теперь слушай меня. Я в рейс ухожу, буду через три, ну, четыре дня. Всерьёз без меня смотреть вас никто не будет.
Свою предупреди, перебила его Нянька.
Не учи, строго посмотрел на неё Коррант. Но как положено, значит, так и положено. Чтоб через три дня он на ногах стоял и хоть что мог делать. Понятно?
Нянька кивнула, и Коррант продолжил:
Гемов в доме нет, обходимся запасами и что подворье даёт. А он, чтоб окупил себя, через декаду должен в гараже ворочать, а через три декады, ну, через месяц по-вашему, чтоб в рейс его можно было выпустить. Что хочешь с ним делай, но за просто так я его кормить не буду.
Нянька снова кивнула.
Коньяк остался? спросил он уже другим тоном.
Нужен ещё, по-прежнему строго ответила Нянька.
Коррант бешено посмотрел на неё. Она ответила спокойным твёрдым взглядом.
Аггел с тобой, пришлось отступить.
Со мной, кивнула Нянька. Езжай себе. Всё в удачу будет.
Коррант усмехнулся.
Ну, раз обещаешь.
Я тебя хоть когда обманула? сурово спросила Нянька.
Чего не было, того не было, кивнул Коррант. Ладно, ступай. Я потом зайду гляну.
Нянька слегка поклонилась и вышла.
Оставшись один, Коррант вздохнул и покрутил головой. Ну, неужели он из этой передряги выскочил? Самому не верится. А если Рыжий сможет работать хотя бы вполовину тогдашнего, то то можно будет и впрямь заводить второй фургон и раскручивать дело вширь. Золотое же дно!
Жара придавливала его, распластывая на чём-то мягком и тоже жарком. Огонь? Нет, это не огонь, это мысли путаются и обрываются неоконченными да, жар не снаружи, внутри, он горит изнутри жарко, хочется пить, рот пересох, вода, где вода?
Пить, безнадёжно попросил Гаор.
Твёрдый прохладный край стакана или кружки коснулся его губ. Вода нет, что-то другое, сладкое, как но ему всё равно. Он пил, не открывая глаз, из последних сил вцепившись зубами в край, чтоб не отобрали.
Ну как? спросил над ним смутно знакомый женский голос.
Пьёт, ответил другой женский голос.
Вернулся, значит, обрадовался ещё кто-то.
А ну прикуси язык, строго ответила ещё одна женщина.
Голоса звучали спокойно и уверенно, и Гаор даже не сразу понял, что говорят по-нашенски, но ни удивиться, ни обрадоваться не успел, снова проваливаясь в темноту.
Выгнав набившихся в повалушу вот ни на миг уйти нельзя Нянька сурово посмотрела на Басёну.
Чем поила?
Чаем с мёдом, ответила Басёна. А чо, Старшая Мать, от мёду вреда не бывает, он пользительный.
Ладноть, нехотя кивнула Нянька, ступай, я посижу.
Басёна не посмела спорить и вышла, а Нянька заняла своё место у постели. Ишь как горит, навроде хорошей печки, но зато не застынет теперь, а то вон чего удумал. Малой тогда тоже Чего-то там увидел и жить расхотел, а на контузию свалить решил. Так что не впервой ей. А Рыжий крепкий и рода хорошего, вот и вернулся. Нянька аккуратно вытерла ему мокрое от пота лицо. Ну, а теперь-то просто всё, пропотеет сейчас, а там травами да смородиной отпоим, чтоб кровяница не прицепилась. А раны да ожоги заживут. И ведь ни за что Рыжему досталось, Рыжий в работе всегда исправен был. Нет, ну что за сволочь, живого человека сигаретами жечь, да со злобы пустой, и откуда только берутся такие, не змеи же их, в самом деле, рожают
Пить, совсем тихо попросил Гаор.
Попей, Нянька приподняла ему голову и прижала край кружки к губам, попей медку, в нём сила земная.
Жидкость была тёплой, тягучей и сладкой. Он пил и пытался понять, где он и что с ним. Но мысли путались и разбегались. Жарко, как же жарко. Опять Стиркс, горячая кровавая река? И всё опять? Нет, второй раз он не выплывет, нет. Он вслепую зашарил руками, пытаясь ухватиться, удержаться, не соскользнуть обратно, в горячую темноту Стиркса.
Ой, никак обирает себя?! ахнул где-то далеко женский голос.
Да нет, ничего, это другое, ответил тот же чем-то знакомый голос. На вот, держись за меня.
Его руки столкнулись с чьей-то рукой, и он вцепился в неё мёртвой хваткой, как за страховку в Чёрном Ущелье. Но но кто это? Рука шершавая в мозолях, сильная, женская, она держит его, не давая упасть в темноту, в горячую темноту Стиркса, это
Мамыня!
Ой, удивилась Большуха, вошедшая забрать кружку из-под мёда, Чего это он?
Чего, чего? ответила Нянька, морщась от боли в стиснутых пальцах, Мамку свою зовёт, вот чего.
Ну да, понимающе кивнула Большуха, кого ещё звать, глядишь, и имя своё наречённое вспомнит.
Ступай, не трещи над ухом, мотнула головой Нянька.
Его пальцы вдруг разжались, и он бессильно распластался на постели, став каким-то плоским. На лбу и скулах выступили крупные капли пота, потекли, сливаясь в струйки. Белая полотняная рубаха на плечах и груди на глазах темнела, намокая потом.
Ну, наконец-то, удовлетворённо кивнула Нянька, растирая затёкшие пальцы. Принеси водки, у меня возьми, и полотнянки наговорённой, знаешь где?
А как же, ответила, выходя, Большуха.
Темнота всё-таки накрыла его, но он уже не боялся её. Он плыл по тёмной, приятно прохладной Валсе, свободно, не опасаясь айгринских прожекторов и снайперов И не Валса это, а озеро Летом в лагерях он с Жуком удрали в ночную самоволку, и не к девкам, а пошли на озеро И там долго купались и плавали Сидели голые на берегу, разглядывая большую снежно-белую луну и читая друг другу стихи Один начинал, а другой должен был закончить строфу, и Жук, конечно, обставил его, как маленького, а они поспорили на щелбаны, и Жук щёлкал его в лоб Нет, пусть так и будет, пусть Да, он знает, Жук мёртв, он видел его смерть, и ему самому тем, тогдашним, уже не стать, он раб, клеймо не смывается, ошейник не снимается, но он плывёт в мягкой темноте и не хочет открывать глаз, потому что там будет что? Что там? Да, то же, что и раньше, до до чего? Нет, мысли путаются, он не хочет ни о чём думать Душная жара отпускает, уходит не обжигающий зной, а летний тёплый вечер, влажный туман, оседающий каплями воды на коже, роса на траве, тихо и спокойно, и мягкий ветер гладит по лицу и волосам, далёкие голоса
Ну, давай.
Большуха откинула одеяло, и вдвоём с Нянькой они раздели его, стянув мокрые насквозь рубаху и порты.
Старшая Мать, посмотри, и тюфячная насквозь.
Давай на пол, на одеяло переложим, я разотру его, а ты полную сменку принеси. Подушку с одеялом тоже переменить надо.
Заглянула Балуша.
Помочь надоть? Ой, а исхудал то как.
Ну, так всю ночь горел, ответила, выходя, Большуха.
Он словно не чувствовал, что с ним делают, безвольной тряпочной куклой болтаясь в их руках, но тело было живым, а когда Балуша, протирая ему грудь, задела маленькую, но глубокую ранку у левого соска, глухо и коротко застонал.
Его трогают, поворачивают, растирают чем-то влажным, почему-то пахнет водкой, женские голоса над ним говорят-воркуют что-то неразборчиво-ласковое. Иногда на мгновение вспыхивает острая короткая боль, но сил шевельнуться, уйти от этой боли нет, и даже открыть глаза, посмотреть, кто это, и понять, где он, нет сил. Он устал, очень устал, пусть делают что хотят, он будет спать, у тёплой печки, в маленькой избушке, в огромном лесу
Ну вот, Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.
Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки на тюфяке, подушке и одеяле свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот
Старшая Мать, вроде он кудрявым был
С горя развились, Нянька погладила его влажные от пота волосы. Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.