Когда ты в последний раз пил «зелёнку»?
Раб удивлённо посмотрел на него.
Прошу прощения, хозяин, что это?
Нурган усмехнулся.
Зелёное густое питьё, вам его для работы дают.
Раб обрадовано улыбнулся.
Вчера, хозяин.
Нурган нахмурился, и раб осторожно попятился, пытаясь уйти от ожидаемого удара.
Стоять! гаркнул Нурган.
Внезапно вспыхнувшая нерассуждающая злоба помогла собраться, и он заговорил резко и уже без обиняков. Раб испуганно кивал, глядя на него блестящими от слёз глазами, и только тихо повторял:
Да, хозяин Слушаюсь, хозяин
Отдав все необходимые распоряжения, Нурган немного успокоился.
И ещё. Как тебя называли там?
Младшим, хозяин, настороженно ответил раб.
Нурган поморщился.
Не годится. Ладно, потом придумаю. Ты всё понял?
Да, хозяин, поклонился раб.
Повтори, потребовал Нурган.
К его удивлению, раб ничего не перепутал, повторив чётко, по пунктам, все задания. Видно, Старший всё-таки не зря свой паёк ест, выдрессировал мальчишку. Но на всякий случай, он пригрозил неопределённо жутким наказанием за промахи и упущения и ушёл. И только в машине позволил себе с размаху ударить кулаком по рулю. Проклятье! И этот это перепуганное дерьмо его брат?! Самый младший, когда уже все уверены, что больше не будет и вдруг рождается любимых называют Мизинчиками, а нелюбимых Последышами и Поскрёбышами. Мизинчик, мизинец, самый бесполезный из пальцев, а не отрежешь, и ни для чего не нужен, а без него урод или инвалид. Проклятье!
* * *
Дамхар. Усадьба капитана Корранта
572 год
Зима
4 декада
5 день
Гаор проснулся от знакомого утреннего шума, откинул одеяло и попытался сесть. Когда в его повалушу заглянули, он уже встал и стоял возле нар, пошатываясь и готовясь сделать свой первый шаг.
Старшая Мать! зашумели вокруг голоса. Сам встал!
Ну, паря, давай!
Н-ну!
И под этот дружный, радостный гомон его подхватили под руки и помогли сделать эти самые трудные первые шаги.
Гаор сам не ждал, что сможет дойти, что справится, не упадёт, не потеряет сознания, и, в конце концов, окажется за общим столом, на своём месте, перед миской с кашей, щедро политой молоком, и ложка И ложка его, та самая, которую он тогда в первые свои дни в усадьбе пометил, выцарапав на черенке своё клеймо, пятилучевую звезду. Он ел кашу, не ощущая вкуса и не замечая катящихся по лицу слёз. Но и остальные, словно, не заметили ничего.
К концу завтрака он проморгался и немного пришёл в себя, и, хотя слова сливались в сплошной плохо различимый шум, но всё-таки понял, что ему надо идти подметать двор. И поев, Гаор пошёл в свою повалушу, медленно, то и дело присаживаясь отдохнуть, оделся, тоже в привычное, памятное по прежней жизни в Дамхаре, кое-как застелил постель, прошёл через опустевшую кухню и вышел в ослепительно белый мир, ожёгший ему лицо морозом.
Где он взял метлу, кто и как сказал ему, куда и откуда мести, да и саму работу Гаор потом так и не смог толком вспомнить. Был только обжигающий лицо холод, пронзительное белое сияние вокруг и красный, как налитый кровью, диск солнца над забором и крышами построек. Временами всё как исчезало, но, опомнившись, он обнаруживал себя стоящим с метлой в руках. Вокруг что-то происходило, иногда он даже узнавал заговаривавших с ним и даже отвечал им, но тоже потом ничего не мог толком вспомнить. Вдруг возник рядом закутанный черноглазый мальчишка, чем-то похожий на Гарвингжайла, каким тот был совсем давно, и стал бить его, требуя быстрой работы. А что это хозяйский бастард, Гаор вспомнил, когда вопящего мальчишку увёл за ухо Тумак. Гаор успел подумать, что зря это Тумак, ведь выпорют Тумака, и снова всё утонуло в белом ледяном сиянии.
К собственному удивлению, он довольно быстро очухался, и уже к обеду вполне сознательно перестал скрести метлой по одному и тому же месту. И уже не вздрагивал от собачьего лая, мгновенно покрываясь противным липким потом, и даже вспомнил кличку: Полкан. А пёс всё прыгал вокруг него, тыкал носом, и Гаор радовался, что был слишком слаб и не ударил собаку, ведь убил бы, науку эту Рарг в него намертво вколотил. А сейчас вспомнил и ничего, даже
Рыжий! позвала его с крыльца распатланная девчонка.
Гаор посмотрел на неё и тоже вспомнил. Трёпка.
Чего тебе?
Обедать иди.
А через двор от сараев, хлевов и прочих служб торопились люди в овчинных полушубках, старых армейских и самодельных стёганых куртках. Визжал под кирзовыми армейскими сапогами и поселковыми войлочными валенками утоптанный снег. Румяные знакомые лица
И в кухню Гаор ввалился в этой весело гомонящей в предвкушении обеда толпе. Как все, повесил на гвоздь у двери телягу, скинул кирзачи, в общей толкотне у рукомойника ополоснул руки и сел за стол.
Держи, протянули ему горячую, наполненную до краёв густой похлёбкой миску.
Оклемался никак? спросила Нянька, глядя, как он ест, азартно, наравне со всеми.
Гаор с сожалением оглядел опустевшую миску и кивнул:
Да, Старшая Мать.
Тады в гараж иди работать.
Он молча кивнул, принимаясь за кашу.
Да, всё правильно, его работа в гараже, ему и так дали полдня, чтобы очухался и очунелся. И нашенская, родная, да, только теперь понял по-настоящему, родная речь безбоязненно звучит вокруг, понятная и близкая. Да, он вернулся, к своим, домой, дом не стены, а живущие в нём. И и мир дому и всем живущим в нём. Скажи это, и тебе ответят: и тебе мир. Сколько ему не отмерит Огонь, но он будет среди своих.
До гаража Гаор дошёл, ни разу не оступившись, справился со щеколдой с первого раза и, войдя, привычно хлопнул ладонью по выключателю у входа. Легковушка, всё та же, знакомая, мытая, чиненная, отрегулированная им. Место для фургона. Стеллажи и верстак. Всё как тогда, будто и не было этого страшного года. А ведь и, правда вдруг сообразил он на второй день четвёртой декады его с Лутошкой увезли на торги, и второго же четвёртой декады уже этогой зимы он привёз Фрегора Гаор с силой ударил кулаком по стойке стеллажа, чтобы мгновенной болью заставить себя остановиться и не вспоминать. Он же так и не помнит, что там было, после крика Корранта, что дети не при чём, что он натворил по хозяйскому приказу. Нет, не надо, не сейчас, потом, когда-нибудь, он спросит и ему расскажут, ведь ведь если что было, ему бы уже сказали
Переставляя на полках банки и канистры, перекладывая инструменты, копаясь в моторе легковушки, он старательно уговаривал себя, что ничего такого, уж особенно страшного, не было.
Ещё то и дело кружилась голова, подкатывала к горлу тошнота, дрожали при малейшем напряжении руки, но он уже понимал, что опять, в который раз, остался жив, хотя на этот раз смерть была, ну, совсем уж рядом, а если вспомнить то, виденное и пережитое ночью Бред не бред, но и Огненная Черта, и горячий солёный Стиркс, и полупрозрачные Стиг и Кервин, и Яшен всё это было. И мать, мама, она тоже была. Он видел её, разговаривал с ней. Своего имени она ему так и не назвала, а вот его да, теперь он знает, он Горыня, Горка, Горушка а мать он звал мамыня Странно, ни в одном из посёлков он, чтоб так называли матерей, не слышал. Мамка да матка, ну ещё у Сторрама, он помнит: Матуха и Матуня, Маманя, Мамушка Мамыня что ж, ладно, теперь если его спросят о материном имени, он сможет ответить. Он Горыня, а мать Мамыня, не назвала она ему другого своего имени.
Гаор выпрямился, оглядел гараж. Что ж, сделано совсем мало, но на сегодня всё. Сил осталось только до повалуши дойти и лечь. И ждать зова на ужин он не будет. Всё, на сегодня он кончен. Медленно, преодолевая накатывающее желание лечь прямо на пол, закрыть глаза и лежать так долго-долго, он натянул сброшенную в работе куртку, надел каскетку, привычно проверив ребром ладони середину козырька, и вышел из гаража, бездумно привычными движениями выключив свет и заложив дверь щеколдой.
Ярко-жёлтым светились окна кухни, серебряно блестел в лунном свете снег. Волоча от усталости ноги, он побрёл через двор к кухонному крыльцу. Теперь только бы до повалуши добраться. Повалиться на постель, закрыть глаза и спать. Может, повалуша именно потому так и называется, что валятся в ней
Никак пошабашил уже? встретила его в кухне Большуха. Ну и иди, повались пока, разбужу на ужин.
Ага, ответил он сразу на всё, проходя к себе.
На остатке сил, на «окопной упёртости» он дошёл, разделся, повесил куртку и каскетку, снял и поставил сапоги, смотал портянки и рухнул поверх одеяла, мгновенно провалившись в забытьё. И последняя мысль: повалуша от повалиться
Шум весёлых спокойных голосов, запахи, от которых сразу мучительно захотелось есть Гаор открыл глаза. Ужин?
Рыжий, лопать иди! звонко позвал его из-за двери женский голос.
Иду, ответил он и шёпотом скомандовал себе: Подъём!
То ли команда сработала, то ли за доли сна отдохнул, но встал и в кухню вошёл уже вполне бодро, сел на привычное место. Перед ним поставили миску каши, и он с наслаждением окунул лицо в горячий пахучий пар. И как всегда первые ложки в сосредоточенном молчании. Все разговоры потом, когда первый голод утолён и приближается блаженное время спокойного отдыха. И этой, всегда долгожданной доли сегодня Гаор ждал со страхом. Соврать не сможет, а сказать правду Ну, что ты к Огню, что Огонь к тебе
А здорово как на мороз завернуло.
Да, не упомню такого.
Деревья не полопаются?
Да нет, укрыты.
Ежели не спадёт, почки повымерзнут.
Без яблок останемся.
Уже не спеша доели, выпили, блаженно вздыхая и отдуваясь, горячего сладкого чаю, женщины убрали со стола посуду, и Большуха выставила мужикам черепок под окурки, а то куда их в такой мороз на двор гнать, пусть уж тут смолят.
Перед Гаором Большуха положила пачку сигарет и зажигалку. Он поблагодарил кивком и закурил. Сразу закружилась голова, но после второй затяжки в глазах прояснело.
А здорово тебя, паря, прижало, пыхнул дымом Тумак. Думали, всё, ты тамо уже, зашёл за черту невозвратную.
Гаор невесело усмехнулся.
Я тоже так думал.
Он встретился с кричащим взглядом Красавы и ответил на её безмолвный вопрос.
Разлучили нас на торгах. До последнего парой шли. Уже цена окончательная и тут морда гладкая влезла. Пара разбита, Гаор глубоко затянулся и тут же выдохнул дым. И всё.
Его слушали молча, ни о чём не спрашивая. И он, понимая, что надо сказать самому, убеждённо, не успокаивая Красаву, а от души, сказал:
Повезло Лутошке.
Что, знаешь, куда его? негромко спросил Чубарь.
Гаор мотнул головой.
Нет, но куда б ни попал, ему лучше.
А чо? осторожно спросил Сизарь. Так уж там тебе и солоно пришлось?
Гаор снова усмехнулся.
И паёк большой, и постель мягкая, а жизнь тошная.
Усмехнулся и Тумак.
Это тебе постель нажгла?
Да нет, Гаор сам не ждал, что сможет так просто говорить, это на Новый год, ну, как встретишь, так и проживёшь, вот он и потешился, чтоб весь год таким был.
Так прям и ни за что?! ахнула Цветна.
Гаор кивнул.
Это у них весельем считается, по праздникам травли устраивали, ну, людей собаками травили, и, переждав общий испуганно-возмущённый гомон, продолжил: Это ещё ничего, а вот что всё нашенское под запретом, вот это тяжело.
Это Это ж как?! возмущённо изумились сидящие за столом.
Как, как?! взорвался вдруг Лузга, А просто! Забыли, что ль, как князей нашенских, веру нашу
А ну, прикуси язык, не дала ему закончить Нянька. Ишь, разгоготались гусями. Сволочей да нелюдей везде хватает.
Как всегда, её слово было последним и решающим. Да и поздно уже. Вместе со всеми встал из-за стола, загасив в черепке окурок, и Гаор. Всё обошлось, пока обошлось. И уже в повалуше, лёжа под одеялом, он успел подумать, что, похоже, и Лузга знает многое из запретного и потаённого, так что надо будет порасспросить его в удобное время. Зачем это ему, Гаор не задумывался, просто ясное и спокойное осознание необходимого и должного.
* * *
Королевская Долина. «Орлиное гнездо» Ардинайлов
572 год
Зима
4 декада
5 день
Огромный дворец и многочисленные разнообразные службы «Орлиного Гнезда» работали единым слаженным механизмом. В котором, правда, одни винтики, колёсики и пружинки могли даже не подозревать о существовании других, но общей слаженности, размеренному тиканью и положенным звонкам это никак не мешало.
И возвращение Фрегора Второго Молодого эту работу не нарушило. В гараже, к тому же, уже ждали машину трое субъектов в неприметно серых костюмах, с самыми заурядными невыразительными лицами. Фрегор самолично въехал в гараж, вышел с небольшим портфелем, небрежным, но отнюдь не пренебрежительным жестом отдал одному из «серых» ключи и убежал. Трое вошли в машину, очень быстро и сноровисто выгрузили из неё всё, сложив коробки, тюки, мешки и отдельные вещи неправильной горкой, но ничего не помяв и не сломав, и так, чтобы гора вещей не мешала выезду. Потом двое вышли, захлопнув за собой все дверцы и сели в свою машину. Мгновение тишины, и обе машины, взревев моторами, вылетели из гаража.
И тогда приступили к работе рабы, разбирая и унося вещи. На кухни, в гардеробные, прачечные, погреба, комнаты Фрегора, мусоросборники. Всё надо проверить, уложить на место, отдать в стирку и чистку, пересчитать обломки и пустые бутылки, и доложить Старшим: что, куда, почему и зачем. Отсутствия Рыжего будто никто и не заметил. Рабская Кастелянша с двумя помощницами унесла его вещи вниз, разбирать, стирать, чинить, а Вторая Старшая с рабской кухни так же молча забрала оставшиеся буханки солдатского хлеба и пакеты с концентратами. Судя по пакетам четыре дня Рыжий не ел. Хозяин своим кормил? Не похоже, не водилось за Вторым Молодым такого. Он никогда не мешал доедать, не пересчитывал бутылки в баре и сухарики в пакетах, не мешал воровать, но не давал. А чтоб Рыжий потихоньку лопал господское, пренебрегая своим пайком не пойдёт Рыжий на такое: ни таскать втихаря, ни своё бросать. Да и сам он где?
Вслух этого вопроса никто не задавал. Да и догадаться нетрудно. И Второй Молодой им давно понятен, и характер Рыжего известен.
Когда Голован в своём неустанном движении по уже полностью подчинявшимся ему вспомогательным службам заглянул в вещевую, разбиравшая вещи Кастелянша молча показала ему перепачканные кровью нижние рубашки и кальсоны Рыжего, и Голован, всё поняв, угрюмо кивнул. Рыжего нет. Что там между ними произошло только нет у раба шансов против хозяина. А Второй Молодой целенький, здоровенький и весёлый. Как все Ардинайлы после очередной казни. Проскользнувший вслед за Голованом Вьюнок с надеждой смотрел на него и Кастеляншу. И они оба молча отвели от него глаза.
А к вечеру уже все знали. Рыжего убили. Слышали: Второй Молодой сам хвастался Второму Старому, как он на Новый год натешился над Рыжим, а потом убил и продал. Правда, кто купит мёртвого, хотя а не всё ли равно. Рыжего нет и больше не будет.
Вьюнок лежал на кровати Рыжего, зарывшись головой в подушку, и плакал. Кастелянша молча вынимала из шкафа и тумбочки вещи Рыжего и складывала их аккуратным тючком. Повертела в руках большой конверт из плотной бумаги.
А это что?
Вьюнок, всхлипывая, поднял голову.
К-карты, прорыдал он.
И куда их? спросила Кастелянша.
Давай сюда, Самому отдам, вмешался Милок.
Глаза у него возбуждённо блестели, и даже руки дрожали от переполнявшей его злой радости.
Кастелянша будто не услышала его, а возникший как из-под пола Голован молча забрал у неё конверт и строго поглядел на Вьюнка. И подчиняясь этому взгляду, Вьюнок слез с кровати и стал помогать Кастелянше снимать и складывать одеяло и простыни. Рыжего нет и не будет, из-за Огня не возвращаются, а остальным надо жить. Милок, обиженно надув губы, при Головане не посмел высказаться, хотя всем видно, как его аж распирает, и только позволил себе больно щёлкнуть по затылку Вьюнка, когда тот проходил мимо со стопкой постельного белья в руках. Вьюнок заставил себя будто не заметить, заработав одобрительно-сочувственный взгляд Кастелянши. Всё равно судьбу его решит Мажордом, а у того зуб на Рыжего, а Рыжего нет, так что и Мажордом, и Милок теперь на нём отыграются. Вьюнок прерывисто вздохнул от предчувствий.