Чай будешь? я первым зашел на кухню, надеясь отвлечь его от раздумий.
Черный, покрепче, мне показалось, что он говорил это на автомате. Его взгляд все еще изучал мои шмотки.
Да, я по-прежнему стоял в его рубашке немного мне большеватой, широкой в плечах, потертой подмышками. Брюки были мои, но и они смотрелись несуразно, будто их сняли с великана, а потом неудачно ушили. Немудрено, что надо мной все смеялись в школе. Я бы и сам посмеялся, но было не до веселья.
Чайник кипел мучительно долго, а отец за столом молчал. Я тоже не мог ничего из себя выдавить и нервно теребил заусенец на большом пальце до тех пор, пока не пошла кровь. Спешно вытерев ее о брюки, я чуть поморщился и уставился в окно. Папа продолжал молчать. Мне казалось, что ему было неловко находиться на нашей кухне. Некогда его, но сейчас чужой, отторгающей его.
Наконец, раздался громкий свист, и я тут же выключил плиту. Ливнув кипятка в фарфоровую кружку, у которой облупилась эмалевая кайма, я кинул в нее сразу два пакетика дешевого «Липтона». Его всегда покупал дед, а мне на вкус такой чай никогда не нравился. Другое дело «Гринфилд» у Валюхи дома, где я пару раз был в гостях. Но нам на такой не хватало, и я втихую завидовал. В последний раз даже стащил несколько пакетиков.
Сахар?
Нет, он слишком резко накрыл ладонью кружку, чуть ее не опрокинув, и я отшатнулся.
Нет так нет, проворчал я, поглядывая на него с легкой опаской. Он глотнул прямо кипяток. Я опять поежился, разбавляя себе сладкий чай холодной водой из-под крана.
Отец прихлебывал чай, я неловко разглаживал складки на старой клеенчатой скатерти, но они уже так заломились, что не поддавались пальцам. Молчание стало до того тягостным и напряженным, что мне захотелось уйти в свою комнату. За окном пасмурнело, небо заволакивалось серыми, по-осеннему свинцовыми тучами. В кухне солнечные зайчики тоже больше не появлялись.
Я сделал глоток, и мне тут же обожгло горло. Чай, пусть и разбавленный прохладной водой из-под крана, оказался непредвиденно горячим.
Как там, на Крайнем Севере? я пялился в чашку, не поднимая глаз, и чувствовал взгляд отца на себе.
Холодно, отшутился отец. И тон его был таким же, как и сам Крайний Север, холодным и чужим. Полярная ночь почти полгода, представляешь? Полная темнота.
Ты поэтому такой бледный, я уверенно кивнул. И худой. Витаминов не хватает.
Худобой я был в него. Ее закалили бедность и сладкое только по праздникам. Из сахарного я только чай пил сладким, с тремя ложками, и от этой приторности аж зубы сводило. Отец пил голый чай без всего, без крекерного печенья, валявшегося на столе, без сахара. Просто чай.
Ты надолго? наконец, отважился спросить я.
Навсегда, его тихий голос забрался мне под самые ребра. Больше не уеду. Теперь с тобой буду.
Я с трудом представлял, как мне придется вновь знакомиться с родным человеком: мы даже по телефону разговаривали редко, а теперь нам предстояло жить бок о бок в одной комнате. Потупив взгляд, я не стал отвечать. Папа тоже замолчал, уставившись в окно на свинцовые тучи. Холодильник громко гудел, и я сосредоточился на нем, как на единственном привлекающем внимание объекте. Пестрый магнитик из Москвы, привезенный подружкой бабуленции, одиноко висел на дверце. Сами мы не путешествовали, и больше нам никто ничего не дарил.
А они знают, что ты приехал? я так выделил слово «они», что отец наверняка догадался, о ком идет речь.
Я звонил бабушке, сдержанно ответил он. Она обещала поговорить с дедом.
У отца аж зубы заскрипели от злости. Я мало помнил их с дедом вместе: воспоминания любезно вылетели из головы, но судя по тому, как заходили желваки на папиных скулах, уживаться нам станет еще сложнее.
Молчание затянулось, с каждой минутой становясь все напряженнее.
Как в школе? он спрашивал дежурно, без особого интереса. Так, будто просто должен был спросить.
Нормально, так же дежурно пробормотал я, не вдаваясь в проблемы с Рябовым и биологией. Без троек.
И тут соврал. Четыре штуки красовались в прошлом году, но вряд ли отец полезет изучать мой табель. Сначала ему стоило изучить меня самого. Он мягко улыбнулся мне, и я заметил, насколько его улыбка была похожа на ту, которую я видел в зеркале. Бабуленция говорила, что мы с отцом совсем разные: он светлоглазый, русоволосый и с бледной кожей. У меня в разные стороны торчат отросшие темные кудри; глаза темные, «похожие на ночь», как говорила Лера; а кожа смугловатая. Но в чем-то мы с отцом все-таки походили друг на друга.
Мне казалось, что внутренней составляющей. Но не мог знать этого наверняка с моих десяти лет утекло слишком много воды. Прошло столько времени, что иногда я забывал, как он выглядит.
«Вернулся», сказал он, и я надеялся, что это значило «я больше не уеду». С отцом все могло стать по-другому: теплее и лучше. Мне казалось, что он меня бы лучше понимал, чем дед-пропойца, чем зашуганная бабуленция. Отец был старше меня всего на шестнадцать лет не такая уж большая разница, чтобы жить в разных мирах.
Ключ в старом замке щелкнул. Кто-то вернулся домой. Я осторожно выглянул в коридор первым и увидел бабуленцию, стаскивающую с худых ног побитые жизнью коричневые сапоги.
Папа вернулся, оповестил я тихо.
Она, посмотрев на чужие ботинки в коридоре, тихо охнула и присела на табуретку. Я переминался с ноги на ногу у двери в кухню, понимая, что им нужно побыть наедине. Но уйти не мог, будто приклеился к полу.
Мам, отец произнес это достаточно холодно. Здравствуйте.
На минутку показалось, что теперь все, связанное с отцом, вызывало ощущение промозглости и полярной ночи. Как на Крайнем Севере. Я так привык к мысли о его жизни там, что теперь не отделял север от отца. А папа был холодным даже с бабуленцией, чего уже говорить обо мне. Только сейчас я понял, что он даже не попытался при встрече меня обнять.
Рада, что ты вернулся
Голос бабуленции звучал пусть и испуганно, но искренне. Она подошла к нему сама, протянула худую, суховатую руку с выступающими бугорками вен на кистях, и погладила отца по щеке. Он не дернулся, но и в лице не изменился. Взгляд оставался льдистым. Казалось, если долго в его глаза смотреть, то можно превратиться в ледяную фигуру. Такую, какие стояли каждую зиму на ВДНХ.
Где отец?
В гараже уклончиво ответила бабуленция и прошла в кухню.
Достав из холодильника остатки винегрета, она разложила его в три глубокие тарелки себе, мне и отцу. Потом полила пахучим маслом, перемешала и выставила на стол. Я достал из ящика ложки. Отец все также стоял у выхода из кухни, набычившись, и глаза его сияли недобрым блеском.
Опять бухой припрется?
Вадь, иди к себе, приказала бабуленция, всучив одну из тарелок в руки. Да приберись там, отец вернулся. Теперь это не только твоя комната.
«Да блядь», раздраженно подумал я, запоздало вспомнив, что комнату теперь придется делить. Больше места в маленькой двушке не было: в другой комнате жили дед с бабуленцией. Попятившись, я и правда вышел из кухни, но притаился за углом, чтобы слышать весь разговор.
Куда вы деньги девали, которые я Вадьке присылал?
На Вадьку
Поэтому он ходит в моей старой куртке?! в его голосе звенела ярость. Я вжался в стену, надеясь, что меня не было слышно. И в подранных рубашках? Поэтому, мам? Я тебя спрашиваю!
Бабуленция молчала. Только дверца холодильника захлопнулась с тихим скрипом. Послышалось, как ножки табуретки проехались по кафельному полу. Она всхлипнула, но шагов по-прежнему не было слышно. Значит, отец не ринулся ее успокаивать. Я крепче вцепился в тарелку с винегретом, будто боясь выронить, и на мгновение даже забыл, как дышать.
Мы открыли вторую автомойку, в голосе бабуленции слышались слезы. Прогорели. Дед долги отдает, деваться-то некуда. И так воспитываем Как можем, Игорь, как можем! По твоей-то вине! Надо ж было, в шестнадцать лет
Вы отдавали долги теми деньгами, которые я отправлял на ребенка, и еще укоряете в том, что воспитывали его?! перебил отец.
Никто не укоряет! вскричала она, но потом тут же понизила голос. Тише, Вадя услышит. У него никого, кроме нас, нет. И ты ему сейчас тоже чужой человек. Если ты насовсем вернулся, то налаживай контакт с ним и забирай. Забирай, с дедовых глаз подальше! Одни проблемы от него, вылитый ты
У меня екнуло сердце: то ли от обиды, что от меня одни проблемы, то ли от радости, что отец может меня отсюда забрать.
Тогда готовьтесь разменивать квартиру, отрезал он внезапно. Нам тоже нужно где-то жить.
Ножки табуретки снова противно скрипнули по полу. Видать, бабуленция аж подскочила от негодования.
Живите здесь, ее тень показалась в коридоре. Я закрыл глаза, понимая, что, если она сделает еще один шаг, то обязательно меня увидит. Места всем хватит. Да и у Вадика школа рядом, он прижился там уже Чего его дергать?
Не сомневался, ледяным тоном произнес отец, и я услышал его шаги.
Метнувшись в комнату, я тут же закрыл ее на крючок. И дыхание мое было таким быстрым, как будто после стометровки на физкультуре. Чай расплескался по полу, вымочив мне старые полосатые носки.
В комнате все это время была приоткрыта форточка, поэтому температура сильно понизилась. Под свитер опять забрался холод, как и на улице. Поежившись, я прикрыл глаза и сел на кровать. Руками я обнял себя за плечи, зажмурившись, а тело била крупная, плохо сдерживаемая дрожь. Я не знал, что будет, когда вернется дед. Понятия не имел, как мы будем жить дальше.
Я скучал по отцу, но и без него уже привык. Его возвращение перевернуло наш быт: даже через стенку чувствовались исходящая от бабуленции злость, недовольство отца. Мне хотелось сбежать к Глухаревым Валюха наверняка рубился в приставку, Валерка смотрела боксерские матчи по телеку. И мне хотелось к ним, в спокойствие, на теплый ужин к их матери, но теперь вряд ли бы их отец пустил меня даже на порог подъезда.
Кто-то дернул ручку двери. Судя по силе отец. Крючок жалостливо скрипнул, но выдержал такой натиск отца.
Вадь, открой, раздался его бас за дверью. Я не сдвинулся с кровати.
В дверь опять настойчиво постучали.
Вадь, открой, это моя комната тоже, папа чуть повысил голос, и я все-таки поднялся с кровати, понимая, что капитуляции не избежать.
Крючок я откинул легким движением пальцев. Правда, металл постоянно выскальзывал из внезапно вспотевших ладоней. Я приоткрыл дверь, и отец заглянул внутрь, поглядел на сдвинутые кровати и тяжело вздохнул. А потом внезапно крепко прижал меня к себе. Я только сдавленно мявкнул, как придавленный котенок, но вырываться не смел. Отец держал меня в объятиях, ласково гладил по макушке, перебирал кудри. Я уткнулся холодным носом ему в пропахшую поездом рубашку и закрыл глаза.
Я больше не уеду, пообещал папа.
Сдавленно угукнув, я тоже приобнял его за пояс, желая казаться нежным и любящим сыном. Но внутри все равно зияла большая дыра вместо отцовского облика. Он казался мне незнакомым.
Не хочу с ними жить, прошептал я.
Надо потерпеть, он чмокнул меня в макушку. Скоро уедем.
Куда?
Куда-нибудь неопределенно ответил отец, словно и сам не знал куда.
Он выпустил меня из объятий, и я быстро вытер мокрые глаза рукавом, надеясь, что отец не заметил захватившей меня слабости. Наши кровати пришлось раздвинуть, а в комнате сделать перестановку. Шкаф отодвинули к давней стенке, письменный стол поставили посередине между кроватями. Та кровать, что была получше и поновее, отделилась к противоположной стенке. Моя с проржавевшей металлической спинкой осталась одиноко стоять. Теперь она казалась совсем узенькой. Драповое одеяло, чтобы закладывать щелку между матрасами, больше не требовалось, и я кинул его на кровать отцу. Надо ж ему было чем-то укрываться.
Сетка, служившая основанием для матраса, совсем провисла. Я упал на кровать, и она жалостливо скрипнула под моим весом.
Хочешь, поменяемся? предложил отец, будто бы виновато поглядывая на мое ложе. Эта покрепче будет
А ты потяжелее будешь, я отмахнулся, поправляя застиранное постельное белье в розовый цветочек. Не надо. Мне и на этой уютно.
За окном стремительно стемнело, и стрелки на часах добежали практически до девяти. Отец, видать, был с дороги: он, утомленный тяжелым днем, вытянулся на кровати и достал из все еще неразобранного чемодана детективчик Акунина. Непривычно было слышать, как в моей комнате чужие руки шелестели страницами, переворачивая их. Я не мог привыкнуть к отцовскому дыханию, такому шумному в осенней тишине. За окном второго этажа даже собаки не лаяли.
В коридоре опять щелкнул замок, и я тут же сел на кровати. В коридоре послышались грузные, тяжелые шаги вернулся дед. Он характерно шаркал подошвами, поэтому его поступь я узнавал из всех других. Это с детства. Я прятался каждый раз, когда он возвращался домой.
Отец вышел из комнаты молча. Я подавил желание закрыть дверь на крючок и сглотнул вязкий комок слюны.
Ба-а-а-а, какие люди, Игорек! мне хватило одной фразы, чтобы понять, насколько пьяным был дед. Неужто вернулся? Не сдох на своем Крайнем Севере? А я уж думал, выблядка нам насовсем оставишь.
Я смотрел в щелку между косяком и дверью, но половину обзора загораживал отец. Напряженность его спины была видна даже под футболкой. На мгновение мне показалось, что сейчас он кинется на деда и между ними завяжется драка. Но папа стоял молча.
Я тоже рад тебя видеть, сухо произнес он, и я мог поклясться, что на его лице промелькнула та эфемерная надменность, которую я видел при разговоре с бабуленцией. А ты не меняешься Такой же бухой, как и когда я уезжал.
Из-за отцовской спины мелькнуло лицо деда, и я заметил изогнутые в отвращении губы.
Нехер было уезжать.
На что бы ты тогда долги закрывал, а? Куртку ребенку купить не могли, голос папы был таким же острым, как сталь. Зато бухать тебе есть на что!
Дед зарычал, а потом я захлопнул дверь и невольно засунул крючок в петельку. Прижавшись спиной к двери и закрыв глаза, я обнял себя руками, слыша звуки ударов за дверью. Я не знал, кто кого ударил. И не хотел знать. Моя куртка висела в прихожей, еле держась за отрывающуюся петельку. Открыв окно, я вдохнул морозный воздух и понял, что без куртки совсем продрогну. Но новая порция матов из коридора и пьяный рев деда, а потом удар в дверь комнаты, заставили меня запрыгнуть на подоконник.
Этот трюк я проделывал уже не раз: забирался с ногами, с силой отталкивался от подоконника и летел к близко стоящему дереву. Высоты я не боялся, да и здесь был только второй этаж. Прицелившись, я прыгнул прямо в домашнем черном свитере, не рискнув выйти за курткой в прихожую.
Руки соскользнули с обледенелого дерева, и я полетел вниз. Сам не понял, как оказался на промерзлой земле. Спину заломило от боли, а локти саднило от неудачного падения. С трудом перевернувшись на живот, я понял, что ничего не сломал, и облегченно перевел дыхание. Свитер на локтях разодрался, копчик ныл от сильного приземления. Радовало, что под задницей оказался не асфальт: рыхлая почва немножко смягчила падение, а ветка дерева его замедлила.
Поднявшись на ноги, я понял, что меня покачивало из стороны в сторону. На правую ступню опираться было больновато. Руки, грязные от земли, я вытер о штаны, которые все равно было не спасти: подранные карманы, испачканные землей, они напоминали больше изорванную тряпку.
Блядь, прохныкал я, видя выступавшую на ладошках кровь. На локти даже смотреть не хотелось: я не сомневался, что любимый свитер там был разодран, а на коже виднелись огромные царапины.