Акулиной, отвечала женщина.
Ну, так вот оббивай землю, Акулинушка.
Да вишь, она примерзши, голубчик. И в самом деле, не след бы в мороз-то
Мало ли, что примерзши. А ты все-таки оббивай. А то что ж зря землю-то с места на место на носилках перетаскивать! Тоже ведь это нудно.
Хорошо, хорошо, милый. Тебя-то как звать? спросила, в свою очередь, женщина.
Спиридоном.
Спиридоном? Ну? Да неужто? А у меня в деревне мальчик Спиридон у свекрови остался. Вот поди ж ты, как пришлось. Ладненький такой мальчик, приглядненький. Вот что ни хожу, что ни сижу, а сама все об нем думаю. Сегодня ночью даже во сне его видела. Давеча начала хлеб жевать сейчас первые мысли об нем: что-то мой мальчик в деревне? Сыт ли он, голубчик? Всего ведь только четвертый месяц пошел ему, а я от груди отняла его и на старухины руки отдала. Кабы не бедность наша такая, так, кажется, ни в жизнь бы
Голос Акулины дрогнул. Она перестала выдергивать кочерыжки, стояла и слезилась, отирая глаза кончиком головного платка.
Тужить нечего, отвечал Спиридон. Ведь, поди, у своих оставила, а не у чужих?
У своих, у своих. Свекровь взялась нянчить. Но каково ему, родименькому, на соске-то!
И на соске в лучшем виде выживают. А то ведь, поди, и рожок с молоком
В том-то и дело, Спиридонушко, что корову-то мы еще с осени продали. Ведь нынешний год у нас не приведи бог какая бескормица. От бескормицы и пришли сюда. Молоко Кабы было у нас молоко, то я бы и не горевала так особенно, а в том-то и дело, что у нас молока нет. Разве что уж свекровь у добрых людей раздобудется молоком-то. Авось добрые люди помогут. Уезжая, я просила старостиху: «Не дай, Митревна, погибнуть ребеночку, уделяй ему кой-когда молочка от вашей коровы». Она-то обещала, а вот муж-то ейный, староста-то наш, зол на нас из-за податей.
Неисправны? поинтересовался Спиридон.
Как тут быть исправным, Спиридонушко, коли эдакая голодуха!
Везде ноне неисправность. И у нас вот тоже в Ростовском уезде.
А вы ростовские будете?
А то как же Прирожденные огородники, настоящие капустники. Мы от хозяина-то нашего всего восемнадцать верст.
Земляки, стало быть?
Даже одной волости.
Так и у вас ноне трудно?
Трудно. Я с Благовещеньева дня по Покров за сто десять рублей у него подрядившись. Тридцать пять рублей при отъезде он мне на руки дал, половину я на паспорт и на дорогу а половину семье дал тем и будут живы.
А мы-то с мужем ведь семью без копеечки оставили. Муж в сторону, а я в другую. Вот теперь старикам посылать надо. Как ты думаешь, голубчик, не даст ли мне хозяин хоть трешницу, чтобы в деревню послать?
Спиридон оставил выдергивать кочерыжки, выпрямился во весь рост, покачал головой и сказал:
Не даст. Он и своим-то землякам с попреком да с ругательствами Я так вот даже и в сватовстве ему прихожусь, а еле-еле дал.
Беда! покрутила головой Акулина. Что только наши старики там, в деревне, теперь и делать будут! Ведь на семена и то нет.
Нониче многие плачутся, пробормотал Спиридон в утешенье.
У нас вся деревня как есть плачется, откликнулась чернобровая женщина, Екатерина.
И я тебе вот еще что скажу продолжал Спиридон. Он еще добр до вас, бабы Хозяин-то то есть. В других местах, как подрядилась сейчас на прописку паспорта и на больницу рубль хозяину отдай, а он взялся все это справить за заживу. Нет, уж ты лучше и не проси трешницы не даст.
Вперед просить хочешь? поинтересовался Панкрат, явившийся с рогожными носилками. Ни в жизнь не даст. Я даже так думаю, что не дал бы он вам сегодня по пятиалтынному за день да не согнал бы вас. Куда ему теперь с бабами? Вишь, какие холода стоят! Какие теперь огородные работы в марте! А потеплеет, так ведь бабы этой самой будет хоть пруд пруди.
Ой, что ты говоришь, милостивец! испуганно проговорила Акулина. Да куда же мы тогда пойдем?
А это уж дело не хозяйское. Куда хочешь, туда и иди. Это твое дело.
Не сгонит, коли паспорты взял. Ведь у нас на огороде парников много. Кто ж будет около парников-то? перебил Панкрата Спиридон. Ругаться по утрам, когда утренник на дворе, все-таки будет, а согнать не сгонит.
Работа по выдергиванию кочерыжек продолжалась. Часов в десять на огород пришел хозяин, уходивший куда-то, и велел стаскивать с парниковых рам рогожи и соломенные щиты, так как уж солнце стало настолько пригревать, что застеклянившиеся лужицы оттаяли и белый иней с досок исчез. Мужики и бабы бросились исполнять приказание. Хозяин и сам сдергивал вместе с ними рогожи с парниковых рам и говорил:
Ведь вот сейчас ни за что ни про что за четырех дур отдал четыре рубля больничных. На огороде еще и конь не валялся, а уж четыре рубля подай.
Заслужим, Ардальон Сергеич, верь совести, заслужим, бормотали бабы и до того усердствовали в деле снимания рогож, что даже платки их съехали с голов на шею.
Толкуй! Пока еще вы заслужите-то, каждая из вас обпить-объесть хозяина успеет. Хлеб-то нынче сунься-ка девять гривен пуд.
Солнышко между тем светило все ласковее и ласковее и уже начало пригревать рабочим спины. Сиял ясный, солнечный день.
VI
Ардальон Сергеев хоть и хозяйствовал, но был не ленивый рабочий мужик и в горячую пору дела всегда сам работал вместе со своими рабочими на огороде, но сегодня особой работы не предстояло, не было ничего спешного, а потому, обойдя все парники и заглянув под рамы, он приказал мужикам и женщинам полоть между огурцами сорную траву и разрыхлять землю, а сам отправился в избу присмотреть за стряпухой.
Стряпуху Арину застал он чистившею картофель для щей. Печка уже вытопилась, и котелок воды, заправленной кислой капустой, снетками и крупами, кипел, клокоча белым ключом.
Доходишь ли до своего дела, мастерица? спросил он ее, входя в избу и вешая картуз на гвоздь.
Дохожу. Отчего же не доходить? отвечала несколько застенчиво Арина. Дело немудрое.
Ардальон Сергеев сел на лавку и стал набивать табаком коротенькую трубку. Арина стояла к нему спиной и шевелила красными голыми локтями, продолжая чистить картофель. Миткалевый печатный платок с красной каемкой и с изображением русской азбуки вместо рисунка посредине прикрывал ее голову. Арина была неладно скроенная, но крепко сшитая девушка, как говорится, с широкими плечами и бедрами, со станом почти без перехвата. Лицо ее с несколько вздернутым носом и маленькими глазами было, впрочем, симпатично. Арина вступила в девятнадцатую весну своего существования. Закурив трубку и попыхивая дымком, Ардальон Сергеевич сидел, смотря на широкую спину девушки, и наконец опять спросил:
Дома-то графилось ли стряпушничать?
Еще бы не графиться! отвечала Арина, не оборачиваясь.
Стало быть, родители приучали?
А то как же? У нас без этого нельзя.
Оба живы и отец и мать?
Оба. Они-то меня и снарядили в Питер.
Мать-то стара?
Да не так чтоб очень. Зачем ей старой быть?
Дети малые у ней есть?
По третьему году девочка да по пятому году мальчик.
Ну, это, стало быть, не стара. Ты старшая, что ли?
Старшая.
Что ж замуж не вышла?
И вышла бы, да как приданое-то справить? На какие деньги? У нас ноне голодуха. Нынешний год у нас никто из девок замуж не выйдет.
Не берут, стало быть, без приданого-то?
Да ведь ты сам знаешь, сам деревенский. Нешто можно без хозяйства! Надо ведь тоже, кроме того, и сватов угощать. Да и женихи-то не приведи бог как бьются. Ни хлеба, ни сена, ни овса. Не токмо что все скотину продали, а даже курей и тех не осталось. А ведь и женихам, сам знаешь, свадьбу тоже даром играть нельзя. За все про все плати.
Да ведь в вашем Боровичском уезде хлеб-то и никогда хорошо не родится.
Овес родится. У нас сена хороши бывают. А летось все пожгло. Остатки стали косить, скосили дожди пошли. Ну и погнило.
Дела! вздохнул Ардальон Сергеев и покрутил головой.
Арина, слыша в тоне его речи как бы участие, обернулась к нему вполоборота и сказала:
У нас в нашей деревне три бабы надели суму да в кусочки пошли, побираться.
Что ж на заработки не пошли?
Грудные ребята у них. С грудными ребенками. Оставить дома не на кого, а ведь с ребятами-то в работу не берут. Да и паспортов не на что взять, до того проелись.
Да ведь у вас в своем месте, на реке на Мете работа, а там можно и без паспортов.
Была, а ноне нет. То есть она есть, но самая малость. Ведь это на барках. А барки ноне все кругом идут, а не по нашему пути. Да и на барках с ребятами-то как же работать? А отдать ребят некому. Отдать в чужие руки даром не возьмут, а денег нет. Вот и пошли Христовым именем побираться.
Грехи! снова вздохнул хозяин.
Арина помолчала и прибавила:
Что только станется! Беда. Я так рассуждаю, что нынче в наших местах многие бабы побираться пойдут. В Питер-то или в Москву на заработки выбраться трудно, даже кто ежели и без ребят. Ведь на заработку сюда без денег тоже не выйдешь, даже ежели и ребят есть где оставить. И на паспорт нужны деньги, да и на дорогу нужно все-таки заложиться, а иным и заложиться-то нечем.
Правильно, согласился хозяин.
Нам вот кабатчик помог, чтобы меня справить в дорогу, продолжала Арина. Лужок мы ему предоставили, чтобы сено снять. Вот теперь сами будем при умалении сена на осень. Да и какая справка! Только на паспорт да на полдороги на чугунку хватило. Полдороги шли пить, есть надо. Беда.
Ну, ты-то за дорогу не больно-то отощала. Вишь, спина-то!.. улыбнулся Ардальон Сергеев. Спина гладкая.
Я уж такая есть.
Да и щеки нагулявшись. Мурло круглое.
Позавидовал! Скажите на милость!
Я гладких люблю.
Ардальон Сергеев опять улыбнулся, встал с места и шутя треснул Арину ладонью по спине. Та взвизгнула и проговорила:
Ой, чтой-то вы деретесь!
Это я любя. Это я жир пробую.
Уж и жир!
Погоди, на наших хлебах еще круглее огуляешься. У нас ешь вволю, харчи хорошие, сказал Ардальон Сергеев.
Денег-то уж очень мало за работу даете, пробормотала Арина. Шутка ли: всего пятиалтынный!
Такая цена, Аришенька, такая цена. А цены Бог строит. Да и немало это. Месяц проживешь у меня четыре рубля на руки получишь.
Дома-то у нас уж очень нудно. Отец-то с матерью теперь как бьются! У нас пять ртов дома осталось.
Что делать, умница! Везде теперь нудно, везде теперь бьются. Это уж от Бога
Арина, слыша ласковую речь, опять обернулась к Ардальону Сергееву и, улыбнувшись, застенчиво проговорила:
Ты бы, господин хозяин, дал мне три рубля вперед, чтобы родителям в деревню послать. Дай, пожалуйста, будь милостивцем.
Это ничего-то не видя, да три рубля давать! Нет, милая, не те ноне времена. Я уж и так добр, что больничные за вас вперед плачу да паспорты прописываю.
Дай, господин хозяин. Я тебе в ножки поклонюсь. Пожалей нас.
Нельзя. Хоть ты и гладкая, а я гладких до смерти обожаю, а нельзя, умница. Погодить надо. Ты погоди. Вот месяц прослужишь и старанье твое я увижу, тогда дам.
Экой ты какой, господин хозяин!
Я добрый. Я ох какой добрый, а денег сразу давать нельзя, отвечал ласково Ардальон Сергеев, ухмыляясь, подошел к Арине, схватил ее в охапку за плечи, покачал из стороны в сторону и прибавил: Нельзя, ангелка, подождать надо.
Арина вырвалась из его объятий, ударила его по руке и, сделав строгое лицо, стала к печке, сказав:
А зачем же рукам волю-то даешь? Это ты оставь. Этого я не люблю. Я не затем в Питер пришла. Да Брось.
Ардальон Сергеев взглянул на нее и скосил глаза.
А тебя убыло, что ли? «Не люблю» А ты будь с хозяином поласковее, хозяин может пригодиться. Сама денег вперед просит, а тут не смей и шутками с ней пошутить. Ах, дура, дура девка! Вот уж неразумная-то!
Он махнул рукой, снял с гвоздя картуз и вышел на огород.
VII
В полдень Ардальон Сергеев скликал рабочих к обеду. Мужики и бабы побросали работу около парников, прикрыли их стеклами, оттенили от солнца рогожами на кольях и пришли в избу. На двух некрашеных столах, ничем не покрытых, лежали уже накромсанные Ариной толстые ломти хлеба и по грудке деревянных ложек. Ардальон Сергеев был тут же. Как хозяин, он первый перекрестился на икону, висевшую в углу, и сел за стол. Вслед за ним, помолившись на образ, поместились за двумя столами и рабочие. Мужики и женщины живо разобрали ложки. Арина подала на каждый стол по деревянной чашке щей. Зажевали уста, началось схлебывание с ложек. Ели до того усердно, что на лицах показался пот. В особенности усердствовали женщины, пришедшие вчера из деревни.
Четыре дня, сударушки вы мои, мы горячего-то не видали, проговорила Акулина, облизывая ложку. С самой деревни не видали. Да и в деревне-то последнее время до того дошли, что не каждый день горячее. Ведь крупы-то надо купить, картошки надо купить. Пожуем хлеба, тем и сыты.
Так проси у стряпухи, чтобы еще тебе в чашку плеснула. У нас на этот счет хорошо, у нас и хлеба, и хлебова вволю. Хозяин не запрещает. Хлебай сколько хочешь, отвечала баба, уже раньше Акулины определившаяся на огород и успевшая несколько отъесться на хозяйских харчах. Проси, прибавила она.
Да одной-то мне, милая, чтой-то как будто совестно, отвечала Акулина.
Зачем одной? И я еще похлебаю, отозвался работник Спиридон. Умница! Как тебя кликать-то? Плесни-ка нам еще в чашечку щец, обратился он к Арине.
Арина вопросительно взглянула на хозяина. Тот кивнул и сказал:
Плескай, плескай. У нас на это запрету нет. Только бы в работе старались.
И опять захлебали уста из вновь налитой чашки.
Картошки-то нешто у вас своей не осталось в деревне с осени, что давеча говорила, что покупать надо? спросила Акулину баба, раньше ее определившаяся на огород.
Какая, мать моя, картошка! Картошка у нас какая была, так после Покрова еще продали.
Стало быть, и капустки квашеной не осталось?
У нас капусту по деревням вовсе и не садят.
Ну?! С чего ж это так? У нас, в нашем Новоладожском уезде, все садят.
А у нас не заведено. Да и откуда взять рассады? Ведь на рассаду нужен парник. Только лавочник да кабатчик и садят. Те рассаду из города привозят, а нам где же!
За щами явилась гречневая каша. Хозяин сходил за перегородку, вынес оттуда четвертную постного масла и экономно налил его в две чашки с кашей.
Снова зажевали уста и минут через десять чашки опорожнились. Хозяин громко икнул, встал из-за стола и начал креститься на образ. Его примеру последовали и рабочие.
За хлеб за соль, хозяин, проговорил работник Панкрат, отирая губы и бороду рукавом рубахи.
За хлеб за соль, Ардальон Сергеич. Спасибо, повторили остальные рабочие.
Хозяин еще раз икнул и, закурив трубку, удалился к себе за перегородку, откуда послышался скрип досок его койки, показывающий, что он заваливается для послеобеденного сна. Закурили трубки и три работника. Изба наполнилась махорочным дымом. Бабы начали чихать.
Хоть бы вы, мужики, на дворе курили, что ли, а то от дыма не продохнешь, говорили они.
Дай потеплеет, будем на дворе под навесом отдыхать, на дворе тогда и курить будем, отвечали мужики, занимая места на лавках для послеобеденного отдыха.
Женщины, вытащив из-под лавок свои котомки вместо подушек, также валились на пол, чтобы соснуть часок-полтора. От двенадцати до двух часов, по заведенному порядку, на огороде не работали. Икота раздавалась то в том, то в другом углу. Мужики и женщины так и перекликались друг с другом.
А ты, Арина Пелагевна, теперь поешь да посуду-то вымой и прибери вот как у нас стряпухи делают, послышался из-за перегородки голос Ардальона Сергеева.
Кой-где раздавалось уже всхрапывание, когда Арина принялась хлебать щи и кашу. По заведенному порядку, стряпуха ела отдельно, последняя. Поевши в охотку, она принялась мыть и убирать посуду, гремя котлом и чашками, но это не мешало уснувшим уже рабочим спать крепчайшим сном. Храпение и присвистывание носом сливалось изо всех углов воедино. Убравшись с посудой, Арина присела на лавку в головах одного из мужиков и, прислонившись к стене, и сама начала дремать. Она вскоре заснула. Виделась ей родимая деревня, вконец покосившаяся их старая изба с закопченными стенами, хрюканье двух тощих поросят под лавкой, которых перед самым ее отъездом продали кабатчику за полтинник, чтоб эти деньги дать ей, Арине, на харчи в дороге. Представлялась ей плачущая ее мать, прощающаяся с ней и благословляющая ее в путь. Слышались ей слова матери: «Смотри, Арина, соблюдай себя в Питере, береги себя». А отец стоял мрачный поодаль и прибавил: «А коли ежели мы что про тебя от земляков узнаем непутевое, то ты так и знай, что я шкуру с тебя спущу, когда ты домой по осени вернешься». Виделось ей, как ее вместе с товарками по путешествию всей семьей проводили до околицы, как отец и мать опять прощались с ней, как она, Арина, и сама плакала, как она шла и оборачивалась к околице, как там стояла ее мать с грудным ребенком в пазухе армяка и долго-долго крестила ее вслед.