А вот и про Марыську. Кто бы мог подумать, при последней встрече была совсем дитятей. «Замечательный молодой человек, только что кончил гимназию, но пошел не в университет. Судьба злосчастного поколения русских мальчиков. Мы боялись, она захочет остаться в этом кошмаре, но готовы были смириться. Манечка была так счастлива. Вышло много хуже мальчик погиб».
Вот и у Мани теперь есть свое. Более горькое, чем у сестренки из наркомата.
Возвратила письмо Старовольскому. Крепясь, поблагодарила. «Вы останетесь?» «Очень хочу, но сегодня не получится. Я обязательно приду еще. Когда вернусь из Житомира. Если вы не против, конечно». «Бася, что вы» «Вы только не думайте» «Бася!»
Все же она сильная, не разревелась, обошлась без платка и девичьих соплей. Но инженер, похоже, понял. Был до крайности предупредителен.
* * *
Юный Горобец проявил неосторожность. Крайне самоуверенный, предложил Ерошенко фору начинай, дядя, ты. Хлопчик не знал, что в шестнадцатом, после ранения, Ерошенко, по совету хирурга, разрабатывал кисть и предплечье метаньем ножа.
Теперь Константин развлекался. То швырял не глядя, то с различными хитрыми вывертами, не прекращая при этом разговора. И каждый раз золингенская сталь впивалась в один из пятнадцати нарисованных Геннадием секторов, лишая мальчика очередной «земли». Можно было бы и промахнуться, дать ребенку шанс, но Ерошенко вдруг тоже захотелось заткнуть кого-нибудь за пояс. После седьмого попадания на лице Геннадия отобразился легкий страх он заподозрил в подозрительном дяде опасную личность, еврейского налетчика или кавказского маузериста. Роза, не допущенная по малолетству к игре, тоже взирала с почтением. Лишь книжный мальчик хранил равнодушие. Но упрямо не уходил.
Ты, дядя, с ним не играй, вторично посоветовал Геннадий. Он малолетний хулиган.
Хулиган? Почему? Небрежно брошенный нож красиво вошел в песок, лишая Горобца восьмого сектора.
Дерется. Мы с Ванькой и Сенькой книжку у него отнимали, так он, падла, еще брыкался. Вот, показал Геннадий на свой подбитый глаз, его работа. Тварь буржуйская.
Но победили, конечно же, вы?
Нож яростно впился в девятый квадрат.
Слаба у них кишка против народа.
Глазки у девочки радостно блеснули. Трое борцов за социальную справедливость не казались ей трусливой шпаной. Впрочем, Костя в ее возрасте тоже симпатизировал робин гудам и кармалюкам; интеллигентный Шерлок Гольмс пришел им на смену позже.
Зачем же вам, Геннадий, книжка, когда вы грамоте не знаете? не удержавшись, съехидничал он, всаживая нож в десятую по счету «землю».
Выучусь. Знаешь, сколько у них книжек в нашей новой фатере национализировали? Целых три шафы пустые стояли. А у них всё равно осталось, заховали у Гриценки, у какой мужа-контрика шлепнули. Вон глянь, снова сидит, читает. Каждый день выходит и читает, сволочь. Но я выучусь, буду умнее их всех.
Девочка закивала, тоже вполне уверенная, что будет умнее всех.
Na ja, растерянно проговорил Ерошенко, лернт же, киндерлах, дем алеф-бейс27. И немедленно себя обругал. Нашел перед кем куражиться, дезертир контрреволюции. Перед глупыми, несчастными, обмороченными детьми.
Мальчик не понял, девочка расцвела. Странный дядя положительно ей нравился.
Костя, раздался позади самый чудесный в мире голос. Мы можем идти.
Ерошенко обернулся. Господи, какая же она прекрасная. Показал на нож в своей руке.
Видите, Барбара Карловна, не теряю понапрасну времени. Занимаюсь с молодыми санкюлотами полезным для революции делом. Помните у Кондрата Рылеева? Уж как шел кузнец да из кузницы, слава, нес да кузнец три ножика Бася, я пошутил!
Бася, вздрогнув, отвернулась и направилась к воротам на Большую Васильковскую. Ерошенко, извинившись перед Розой и Геннадием, бросился следом.
Хороший дядя, правда, Генка? спросила маленькая Рейзе старшего товарища. Геннадий Горобец поморщился.
Беляк, не видишь, что ли? У тебя, Розка, глаза как пятаки, а пользоваться не могешь.
Додика хвалил. И мамеле жалел.
Прикидывался, черносотенец. Да ничё, далеко не уйдет. А гаденыш всё читает. Давай Ваньку с Сенькой позовем.
Давай. Они его поколотят?
* * *
Столичная барышня ушла? Встав за шторой, вдова Гриценко смотрела во двор, на стоящего там мужчину, на Рейзе и Геннадия Горобца, на сидящего на скамейке Старовольского-сына. Мне показалось, она плакала. Странно. Что ей за дело до нас?
Она приняла всё очень близко к сердцу, вступилась за Барбару Маргарита Старовольская.
У них есть сердце?
У нее, Александра Николаевна. У нее, безусловно, есть.
На дворе появилась Бася. Что-то сказала человеку в фуражке. Резко развернулась и направилась к воротам. Человек в фуражке кинулся за ней.
Как вы думаете, Павел Андреевич, кто этот мужчина в воинском платье? повернулась вдова к Старовольскому.
Не знаю, Александра Николаевна, вижу его впервые. Видимо, Басин знакомый.
Чекист?
Не все вокруг чекисты, Александра Николаевна.
Иногда мне кажется, все кроме нас. Да, любопытно. Варшавская полячка из русского министерства в Москве. Почему их вдруг стало так много? Неужели все беженцы? Дзержинские, менжинские, мархлевские, коны, раковские.
Раковский болгарин, поправил деликатно Старовольский.
* * *
Большая Васильковская, широкая и вовсе не безлюдная, показалась Барбаре вымершей. Зеленевшие травой трамвайные пути. Обшарпанные стены, запущенные панели, разбитая мостовая. Пустая, никому не нужная «парiхмахерська». Немытые стекла, под ногами подсолнечная шелуха. Здесь, и по всей России.
Ерошенко осторожно взял Басю за руку. Та ответила робкой улыбкой: не сердись. Он предложил:
Зайдем?
Неподалеку в прозрачное русское небо вонзались башни польской церкви. Две, как у Баси дома, на Ротонде, у храма Пресвятого Спасителя. Правда, на Ротонде был неоренессанс, тогда как тут, на Большой Васильковской, неоготика. Неоренессанса Бася больше не увидит.
Костя, за что? И кто виновен мы?
Ерошенко мог только догадываться, о чем она узнала у Старовольских. Но то, что она хотела сказать, Костя понял прекрасно, хватило беседы с детьми. Да, нечто сходное происходило и в Москве и в Питере, но Басю, занятую работой и не имевшую там родственников, как-то обходило стороной. Тут же страшное коснулось близких ей людей. «Гриценко, у какой мужа-контрика шлепнули».
Бася, прости. Косте нестерпимо захотелось ее поцеловать. Я не развязывал гражданской войны. Ты тоже переворотов не устраивала.
Бася стиснула его ладонь.
Знаешь, я в дороге читала книжку. Столетней давности, про революционные войны. Мне подарил ее В Басиных глаза предательски блеснула влага. Там много было про Вандею, адские колонны, нантские утопления, взаимное истребление, про всё, о чем мы знаем с детства. Но в невыносимой концентрации и написано по горячим следам. Я словно бы готовилась к этому ужасу.
Ерошенко, приостановившись, подал ей платок. Дело обстояло хуже, чем он думал. Остроконечные башни высились уже почти напротив, по другую сторону улицы.
Ничего удивительного, Бася. Мы ведь все хотели как во Франции. Бася, всхлипнув, оценила деликатное Костино «мы». Вот Францию и получили. Только нам воображалось, мы получим Францию нынешнюю, не нынешнюю даже, а с открытки, ресторанчик на Монмартре с видом на Тур-Эффель. А получили девяносто третий год. Теперь придется пройти французский путь. Весь.
Весь-весь? ужаснулась Бася.
Боюсь, что так. Только знаешь, давай о Франции потом.
Бася промокнула платочком глаза, аккуратно вытерла щеки.
Почему о Франции потом? Тебе не интересно? Четыре революции, мятежи тридцать второго, переворот пятидесятого. Директория, консульство, две империи, коммуна
Bo kocham cię, перебил ее Костя, i tylko ciebie kochałem. I ty kochałaś zawsze tylko mnie. Mimo wszystko.
Pan podkapitan pozbawia mnie prawa głosu? прошептала, забыв о горестях, Бася.
Nie na zawsze, Baśko. I tylko jeśli tego chcesz.
Chcę28.
Уткнулась головой ему в грудь, в шершавое серое сукно. Ощутила наконец-то объятие. Осторожный поцелуй в волосы. Еще один, еще. Отчаянный Котька Ерошенко, целует ее в макушку, на Большой Васильковской, перед божьим храмом. Может, еще и руки попросит, прямо сейчас, пока здесь? С него станется, керенки в кармане, будет чем отблагодарить священника; если что, так у нее и пара царских имеется. Только не надо, зачем, куда спешить? Так хорошо стоять, уткнувшись в солдатскую шинель, и никого, ничего, ничего вокруг не видеть, ни французской революции, ни русской, ничего. Котька Что такое, отчего он вздрогнул? Ах, музыка, сегодня же у нас день музыки. Сначала «Разлука», потом Шопен, теперь вот русский марш, называется «Прощание». Или «Славянка»? Что-то в этом роде. Умеренно славянофильское, в миноре, русском миноре, родном, почти что польском. В Варшаве, в августе, там тоже был минор, «Тоска по родине».
Костя судорожно сглотнул. «Вот и всё, моя глупая дурочка. Столько потерянных лет. Не отпущу тебя больше, никогда. С нас хватит, с тебя и меня». Он сжал ее еще сильнее. Bo kocham tylko ciebie.
Две роты красноармейцев, стройной колонной по четыре, в сопровождении оркестра, маршировали от Троицкой площади. Видимо, инструкторская школа уж больно ладно шли. Единообразно обмундированные, с новыми подсумками, со взятыми на плечо винтовками. И лишь эмалевые звезды на фуражках и отсутствие погон декларировали, недвусмысленно и ясно: мы не прежняя русская армия. Несмотря на грозный плач славянки и тому подобные красивые пережитки.
Военспец, ровесник Ерошенко, в ремнях, с планшеткой на боку, моментально распознал в обнимавшем барышню субъекте своего, такого же бывшего прапора. Вскинул руку в воинском приветствии, и колонна, будто вздрогнув, четко сделала равнение направо. Бессознательно отдавая Косте честь, а вместе с ним ничего не видевшей, прижавшейся к Косте Барбаре.
Чуть замешкавшись, Ерошенко отсалютовал в ответ. Исключительно из вежливости, по привычке. Когда мелодия угасла за поворотом, устыдился внезапного чувства. Воистину, при виде исправной амуниции
Так что, зайдем? Посмотрим? показал он Басе на церковь.
Баська, с просохшими глазами, помотала головой.
Лучше в гостиницу, Котька. Я так по тебе соскучилась.
2. Жерминаль
Если продуемся, в карты играя,
Поедем на Волынь для обрусения края.
(Козьма Прутков)
Она безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности.
(Пушкин)
«Свершилось!» подумала Шарлотта Корде, вонзая сталь в трепещущую плоть Марата. Или не подумала, ни о чем? И самое главное была ли к тому времени Шарлотта с кем-нибудь, хотя бы раз? Юность героини революции, судя по датам, давно уже прошла: на эшафот она ступила почти в двадцать пять, ровесницей Барбары и всего лишь на год младше депутата Барбарý, с которым увиделась в Кане накануне бессмертного подвига. По сохранившимся свидетельствам, девушка не стремилась к браку, предпочитая мужскому обществу революционные газеты. Неужели так и умерла, не изведав телесной любви, в те-то легкие по части нравов времена? Не нашлось ни одного Вальмона или хотя бы толкового берейтора? Но может, Барбарý, на той единственной их встрече? Красавец-депутат, недавно из Парижа, не избавил ли он канскую затворницу от тягостного бремени невинности? Увы, лишь краткое официальное свидание. Но если пофантазировать Стремительное соитие взметнувшиеся юбки, впившиеся в спинку стула пальцы распахнутые навстречу неведомому уста. Мученики свободы, обоим уготована плаха.
«Киевским любовникам не терпится на гильотину?» поинтересовался голос. Да чтобы тебя черти взяли с твоими комментариями!
Ты что-то сказала, Бася? пробормотал Ерошенко. Сонно, но по-прежнему нежно.
Ничего. Просто люблю тебя. Повторяю всю ночь как дура. Тебе смешно?
Нет. Я тоже тебя люблю. Не ощутила?
О-о.
Хочешь поцелую моцно?
Моцно хочу.
* * *
Однако ты изголодалась, Котвицкая. Двухмесячный пост не шутка, проблема пола встала в полный рост. Лидия, та бы сейчас непременно занялась компаративистикой. У этого лучше то, у этого это, сей искусен в одном, оный бездарен в третьем. Зубы, ноги, плечи, негры. Ты же Главное любовь, а прочее не имеет значения? Чепуха, пустые излияния переспелых барышень из Калиша и Костромы.
Сердце тревожно сжалось: а Костя он сравнивает? То есть нет, такое невозможно, но вдруг? Мужчины ведь всегда И если да, то с кем? С костлявой поэтессой из «Пегаса» или с крепкой биомеханичкой с петроградских сценических курсов? Может быть с Лидией? Они знакомы а Лидия не из тех, что пройдут мимо булочки, не надкусив. Даже если запретят родители. В особенности если запретят. Сравнится ли с ней Бася in amoris arte да и чисто физически? С поэткой из «Пегаса» ерунда, а вот с Лидией За сапфисткой культурный пласт, культурная эпоха, декаданс.
О чем ты думаешь, Котька?
Так он тебе и скажет, хмыкнул голос.
Ни о чем. Ерошенко придвинулся. А ты? Где сходим в церковь здесь или в Житомире? У нас замечательный костел святой Софии, прямо на центральной площади. И еще есть костел бернардинов.
Тебе неймется скрепить нашу связь публичным актом? Ткнулась носом ему в плечо, думая о Лидии, поэтессе и биомеханичке с питерских курсов. Если хочешь, можем ограничиться заявлением в НКВД. Но лично я обойдусь и без marriage civil29. Такая я бесстыдная особа.
Я тоже. Осторожно сжал ее плечи, ткнулся губами в волосы.
Да уж наслышана.
Не удержалась от провокации. И замерла. Проговорится?
Что ты имеешь в виду?
Ничего. Пошутила. Отступательный маневр, перегруппировка. Тут Лидочка вечером забегала, когда ты ушел к себе. Кстати, в этом месте равнодушно зевнуть, она тебе нравится?
Говорят, она мила.
И кое в чем весьма искусна.
Да?
* * *
Волынская губерния, куда направилась из Киева бригада Генералова, входила в число областей, долее прочих пребывавших под iugum Polonorum30, как горделиво называли владычество над Русью давние польские писатели. Освобождение изпод ярма произошло, как известно, при величайшей из Екатерин, в ходе ощипывания архаической Речи Посполитой более передовыми европейскими монархиями. Не повторяя справедливых суждений, что Россия, в отличие от немцев, не присоединила чисто польских областей, и не забывая, что «ура, Варшава наша» воскликнул славный генерал-аншеф Суворов, подчеркнем немаловажное обстоятельство. Бóльшая часть екатерининских трофеев не просто присоединялась к России, но с нею воссоединялась. Последнее очевидно для всякого, кто не забыл: Россия это то же, что и Русь, но по-гречески; кто же того не ведает, пусть возвращается в школу.
Житомир, где вырос Ерошенко, и вся восточная Волынь влились в общерусское государство при втором разборе одряхлевшей польской мачехи, за столетие до Костиного рождения. Западная часть вернулась в матушкино лоно лишь в третий, последний по счету раздел. Тот самый, что ровно за столетие перед явлением на свет Барбары уничтожил одряхлевшую республику, став началом стодвадцатитрехлетней польской niewoli.
Накануне германской войны население губернии приблизилось к трем с половиной миллионам. Семьдесят три процента составляли русские, преимущественно малороссияне. За русскими следовали евреи более тринадцати процентов (в городах половина жителей). За евреями шустро ковыляли поляки (более шести процентов). Проживали здесь также немецкие и даже богемские колонисты не влезая в местные свары и преуспевая в земледелии.
К началу века пресловутое обрусение, то есть возвращение Западного края его основной народности, принесло известные плоды несмотря на выходки неистовых обрусителей, противопольским своим зилотством более вредивших, нежели способствовавших делу. Школы, потребительские лавки и прочие полезные учреждения позволили русскому большинству ощутить себя законным хозяином края с вытекавшими отсюда последствиями, как отрадными, так и не вполне. После встряски девятьсот пятого местный мужик повалил в союзы русского народа и архангела. (Костин папа доктор Ерошенко предпочел бы видеть земледельца в стане конституционалистов. Увы, пропагаторы почтенных организаций уступали в силе убеждения почаевским инокам те же отчетливо выражали народное чаяние, связанное неразрывно с польским паном и евреем.) Часть поляков, в свою очередь, сумела примириться с тем, что этот польский край не совсем такой уж польский, допускала, что тутошние хамы, возможно, не совсем уж хамы, и даже готова была признать, пускай и с оговорками, что Россия простирается не только на восток, но и несколько на запад от Волги.