Поворачивая на Кронверкскую набережную, экипаж чуть не сшиб человека. Капитан Нелетов шёл нетвёрдой походкой, раскинув руки, словно хотел обнять утро. Карета пролетела мимо, чиркнув ободом колеса по его мундиру, но он, казалось, не обратил на это внимания.
Пьяный, должно, проговорил один из солдат.
Карета унеслась, эхо копыт разбрелось по неровным кирпичным стенам. Нелетов продолжал идти, сбивчиво дыша, бессмысленно глядя сквозь редеющий воздух.
Впереди темнел караульный пост. Будочник удивлённо посмотрел на идущего и еле успел подхватить его. В руках хилое тело обмякало. Нелетов тяжело опустился на колени. Острый кадык ходил под кожей.
Спаси меня, голубчик! слабо выдохнул капитан.
Да что это с вами, ваше благородие?
Нелетов сорвался на чуть слышную скороговорку:
Меня пытали Ах
Нелетов упал лицом в снег. Дырявое сукно мундира было густо пропитано кровью. Будто огромный зверь рвал и кусал спину капитана.
Под левой лопаткой торчала рукоять кинжала.
Карета несла Бошняка вдоль дуги Кронверкского пролива. За холодными крышами прорезалась полоска рассвета. Тишина улиц была плотно обложена снегом. Слышался далёкий лай и редкие пьяные крики распивочные отпускали народ.
В тёмном доме справа по улице блеснул свет. В окне второго этажа женщина с некрасивым бесцветным лицом держала свечу и, отодвинув штору, смотрела на тюремную карету. Она ждала кого-то в своей маленькой, загаженной мухами комнате, где постельное бельё дышало плесенью, где от стены до стены было лишь это любящее, обещавшее беспросветную скуку лицо. Бошняк удивился своему отношению к проявлению чужой любви. Прежде он не замечал за собой подобных мыслей. Может быть, Петербург так влиял на него? С декабря город жил отчуждением и страхом. Люди предпочитали темноту и даже днём собирали вокруг себя островки ночи.
Карета вскарабкалась на мост. Копыта били по мёрзлым доскам.
За мостом загромыхала неровно выложенная булыжником мостовая. Карету трясло.
Остановились у крепостных ворот. Лошади с храпом выпустили пар. Сторожа открыли тяжёлые, стиснутые холодом створы, пропуская карету. Сквозь решётку Бошняк в сером свете утра разглядел крепостной двор тёмные стены, всаженный в колоду топор, разбросанные по снегу дрова.
Остановились. Глухо заскрипели шаги, отворилась дверь.
Прибыли, ваше благородие, сказал Блинков.
Бошняк спрыгнул на серый от дыма снег.
Блинков с силой потянул на себя сырую забухшую дверь, и они оказались в небольшой комнате с выбеленными стенами.
Ожидайте-с, сказал фельдъегерь.
Бошняк остался с солдатами. Низкий сводчатый потолок, деревянный стол, скамья, крошечное окно Ни дать ни взять монашеская келья. Было душно. Пахло уютной несвободой. Бошняк посчитал, что если не открыть дверь, то воздуха ему и солдатам хватит примерно на семь минут. Шесть пятьдесят девять, шесть пятьдесят восемь, шесть пятьдесят семь затикали внутри него часы. Через двенадцать минут в каморке оставалось так же душно и уютно. Солдаты угрелись, и один, что постарше, уснул.
Послышался стук деревяшки по каменным ступеням. Вошёл морщинистый, покрытый шрамами человек. Это был военный комендант Сукин, чьей деревянной ногой пугали детей.
Сонно взглянув на Бошняка, Сукин сказал:
Я имею высочайшее повеление принять вас и заключить в каземат.
После соблюдения ряда необходимых формальностей Бошняк поступил в ведение помощника коменданта, плац-майора[2] Аникеева. Этот огромный седой усач повёл Бошняка через глухие каменные норы, пока они не повернули в ухоженный коридор с белыми сводчатыми стенами и потолком. Коридор освещался одинокой масляной лампой, его конец терялся в темноте. При входе стояли стол и стул. На столе лежал лист бумаги и огромное, с ладонь, железное кольцо с ключами. По обеим сторонам в нишах располагались двери камер. Плац-майор взял ключи и отпер одну их них:
Прошу-с.
Бошняк вошёл. Каземат представлял собой вытянутую комнату с грубо сколоченным столом и кроватью. Замызганное окошко смотрело на Неву. Плац-майор затеплил светильник. По стене разбежались тараканьи тени.
Если надо чего, не стесняйтесь, ваше благородие, сказал Аникеев и удалился.
Лязгнул запор. Удаляющиеся шаги плац-майора обратились в стук капель за окном, в завывание ветра, в храп лошадей, тянувших первые экипажи. Сырой морозный день, похожий на вечер, медленно опускался на город по ту сторону стены.
Помещение, наспех переделанное под камеру, было разделено деревянной перегородкой. Пахло свежеструганой доской. Бошняк провёл рукой по занозистой деревяшке. Пальцы нащупали круглое отверстие. Наклонившись, Бошняк заглянул в него и отпрянул от неожиданности. Прямо на него смотрел любопытный глаз.
Вы кто? послышался испуганный звонкий голос из-за перегородки.
А вы? спросил Бошняк.
Фабер Илья Алексеевич, прапорщик.
Бошняк Александр Карлович. Ботаник-любитель.
За бунт посажены?
Бошняк прошёлся по камере, чтобы разогнать кровь. Под потолком тянулась закопчённая труба печи. У стенки стояла отхожая кадка.
Давно вас арестовали? прапорщику не терпелось поговорить. А я третий месяц Сегодня вот сюда перевели. Прежний каземат не в пример был просторней и теплей. А тут дышу и пар изо рта
Было слышно, как Фабер дышит за деревянной стенкой: хо, хо.
Бошняк снял с себя тяжёлую шинель, аккуратно сложил на краю стола сюртук, а шинель набросил на плечи:
Были уже на допросе? спросил Фабер.
Думаете, следует записаться? спросил Бошняк.
На допрос? Фабер сдержанно хрюкнул от смеха. Здесь без спроса водят. Меня вот семь раз за три месяца Спросят всё одно и то же Будто прошлый раз забыли, что спрашивали. Перед допросом глаза завязывают платком. Некоторых к самому государю возят.
Были у государя?
Нет Что вы? Да я и не заговорщик вовсе. Меня в полку-то несколько дней не было. Венчались с Аглаей Андреевной Мы с ней мимо Сенатской гуляли. А тут наш полк. Товарищи узнали. Обрадовались. Они не хотели новому государю присягать. Константина Павловича царём требовали. А солдатики думали, что жену его зовут Конституция Неловко было сразу уходить. Да и весело как-то Слава богу, голубушку свою отослал. А потом пушки, картечь Побежали все. Я тоже побежал Знаете, о чём вчера на допросе спросили? О стихах вольнодумных. А я не сознался, что их выучил.
Бошняк вспомнил, как говорил членам Южного общества Лихареву и Давыдову, что вольнодумие никогда не станет основой мятежа, что ничего не выйдет, если не разозлить солдат. Все бунты на Руси питались злостью и пустыми надеждами. А носителем злости всегда был мужик. И если Пестель полагал себя будущим диктатором, он просто обязан был настроить против государя солдат, разозлить их, пообещать им всё, что они только пожелают. Обещать не значит исполнить. Обещания забываются быстро.
Мысль, что в каземате сразу начинаешь думать как бунтовщик, показалась Бошняку забавной.
Умолкни, ропот малодушный, принялся декламировать Фабер,
Гордись и радуйся, поэт:Ты не поник главой послушнойПеред позором наших летЭто Пушкин. Читали? строго спросил он.
Бошняк лёг на нары. Читать стихи в казематах представилось ему ещё большей чушью, чем собственные мысли.
Сколько вам годков, Илья Алексеич? спросил.
Осьмнадцать.
Покаялись?
Фабер ответил не сразу. Слишком прямой и неловкий был вопрос.
Да Думал, отпустят. Государь милостив Он же милостив?.. Ан не отпустили А Аглая Андреевна, чистая душа, ждёт И никто не ведает, что нам за эту вольность присудят. Простят или голову с плеч Вы как думаете?
Бошняку стал неприятен этот разговор. Он представил, что день за днём будет слышать голос этого беспомощного человека, который ему уже всё о себе рассказал.
Дождётся вас ваша Аглая Андреевна, сказал. Всего-то несколько лет каторги. Потом поселение. Сибирь место, природой богатое, неизведанное. Ваша жизнь станет полнее и интереснее.
За стеной послышались всхлипы.
Каролина всё ещё сидела в спальне Бошняка боялась выйти на улицу. Приход фельдъегеря и солдат испугал её. Она думала, что приехали за ней, и всё ещё не могла унять дрожь. Чтобы привести себя в чувство, Каролина поднесла к лицу свой пахнущий лавандой рукав. Оглядела спальню. Тонкое, словно солдатское, одеяло, стены под потолком темны от сырости. Имеет небольшое, но состояние, а снимает квартиру ничем не лучше каземата.
Саша Таких легко приручить и легко оставить. Каролина понимала, почему тогда в Одессе позволила себя поцеловать. Несмотря на всю чудаковатость, Бошняк был талантлив, начитан. Познания его простирались дальше «Философского словаря» Вольтера и «Методической энциклопедии» Шарля-Жозефа Панкука[3].
Граф Витт был отличной партией, но не умел даже читать.
Саша был внимателен.
Вам не следует надевать синее платье на бал к графине Воронцовой, первое, что сказал он во время их знакомства в Одессе, когда Каролина обсуждала свой наряд с графом Виттом.
Отчего же? с иронией спросила она.
Поначалу этот совет показался ей дурным тоном.
Граф Витт усмехнулся. Он давно знал о талантах Бошняка всё подмечать.
На балу будет Раевский, сказал Бошняк. Когда он приходит, графиня всегда надевает синее.
Стало быть, у графини новый роман? улыбнулась Каролина.
Бошняк нахмурился, только сообразив, что вышла сплетня. Это выглядело очень мило. И Каролина вдруг подумала, что он может быть предан и пойдёт за ней в огонь и воду. Эта мысль была нужна и приятна.
И конечно же, тогда Каролина надела на приём синее.
Взгляд скользил по светлеющему городу, по домам, улицам, постепенно наполнявшимся людьми и повозками. Плечи ощущали изменившееся пространство комнаты. Фролка уже третий раз осведомлялся, «не угодно ли чего-с», но она словно не слышала.
Каролина любила глядеть на колонны, на львов, орлов, фигуры на крышах. Некоторые здания Петербурга так походили на одесские, что Каролине казалось, будто приморский город по самые крыши занесло снегом. Появление в Одессе иностранки с аристократическим воспитанием, её слишком свободные отношения с графом Виттом сделали Каролину объектом всеобщего внимания и осуждения. В Одессе она чувствовала себя раздетой.
В северной столице можно было хотя бы на время затеряться в пёстрой толпе. Сделать вид, что ты одна из многих. Но вскоре Каролина обнаружила, что одесские призраки вместе с ненавязчивым, как тень, присутствием графа Витта переселились в Петербург.
Оставив Фролку наедине с растерянностью, она легко сбежала по лестнице и распахнула дверь.
Солнце на миг раздвинуло снежные облака, заиграло в стёклах зданий. Каролина взяла извозчика, назвала адрес. Пора было вернуться на Вторую линию Васильевского острова. Она была рада, что перед разговором с Виттом у неё будет немного дороги, чтобы окончательно прийти в себя.
Словно следуя её желанию, извозчик оказался пьян. Он долго петлял, прежде чем нашёл верный путь и подкатил к парадному дома купца Вахрамеева.
Дом стоял в плотно заселённом центре Васильевского острова. Город рос быстро. Большие, недавно отстроенные каменные дома, захватившие южный берег, тянулись к северной стороне, давили деревянные лачуги. Между косыми хибарами, укрытыми заборами и чахлыми зимними деревьями, белели пятна пустырей, за которыми начинались болота.
Просторная квартира в пять комнат, где Каролина жила вместе с Иваном Осиповичем Виттом, располагалась на третьем этаже. Стряхивая на ступеньки снег, она поднялась по широкой, застеленной ковром лестнице, дёрнула колокольчик. Осторожно повернулся ключ, высунулся и отступил лакей.
Что граф? спросила Каролина.
Лакей склонил голову с редкими волосами.
Почивать изволят.
Каролина, не раздеваясь, прошла в комнаты. Шторы здесь всегда были опущены. Повсюду царил бордовый полумрак. Каролина не любила свет. Мсье Лаваль, один из лучших врачей северной столицы, сказал, что солнце старит кожу и крадёт у женщин красоту.
Миновав анфиладу парадных комнат, она оказалась в кабинете, где была устроена и спальня. На заваленном бумагами столе стояли пузатая бутыль вина и тарелка с недоеденной курицей. В камине трещали свежие поленья. Граф спал на спине, вытянув руки вдоль тела. Сквозь небольшую щель между портьерами на его лицо падала полоска света.
Граф был смугл. Небольшие усики, бакенбарды, по-юношески густая шевелюра Он выглядел моложе, чем был, будто умел манипулировать не только людьми, но и временем.
Каролина громко кашлянула, но Витт не пошевелился.
Граф, проснитесь! она сняла и бросила перчатки на заваленный бумагами стол.
Витт не реагировал только зрачки неприятно заходили под веками.
Граф! Каролина возвысила голос. Александра Карловича только что арестовали.
Уже? не открывая глаз, отозвался Витт. А вы как успели узнать?
Каролина поняла, что легко и неосмотрительно выдала себя.
Вы даже не удивлены, с досадой проговорила она.
Витт легко спрыгнул с кровати низкорослый, сухопарый, насмешливый.
Он ваш подчинённый, и ваш долг вызволить его, сказала Каролина.
Витт на всю комнату зевнул, подошёл к окну, нарочно отодвинул штору.
А ведь действительно весна, задумчиво произнёс он.
Напишите письмо государю, сказала Каролина.
Витт усмехнулся.
Значит, вы всё-таки любите его? он расправил плечи, хотел потянуться, но передумал. Пусть сидит.
Для вас это прекрасная возможность завоевать доверие нового императора, сказала Каролина.
Граф продолжал смотреть в окно.
Сделайте это для меня, Иван Осипыч, тихо и твёрдо произнесла Каролина.
Не оборачиваясь, Витт услышал её удаляющиеся шаги. Хлопнула дверь, и он остался в тишине. С застывшей улыбкой смотрел в окно. У парадного подъезда мужик в сером армяке сгребал с дороги выпавший снег.
Витт ждал. Он боялся, что вот-вот Каролина выпорхнет на улицу и навсегда покинет их дом. И тогда уже ничего не исправить. Но никто не выходил. Мужик всё так же скрёб снег, дышал на замёрзшие красные руки. Открылась и закрылась дверь в квартире. Чуть слышные шаги раздались со стороны передней. Витт почувствовал, что Каролина стоит у него за спиной, но не обернулся. Ему нужно было выстоять в этом поединке. Он смотрел, как валит снег, слушал шёпот ветра в неплотной раме окна.
Руки Каролины мягко легли ему на плечи.
По проснувшимся улицам гулко стучали повозки, бабы тащили с реки полные вёдра. Из подворотен тянулись нищие. Тренькали колокола. Озябшие псы поднимали морды к небу. Им слышался запах свежего мяса. Немец Херман Хиппель в каморке над своим магазином фейерверков не спал всю ночь. Изобретал новый состав, чтобы расцветить скучное петербургское небо молниями и масонскими знаками. Их сути он не понимал, но этого и не требовалось. Знаки всё равно несли в себе свет тайного слова, чей смысл ускользал вместе со вспышкой. Хиппелю уже давно было сказано, что весенний маскарад из-за продолжения траура по усопшему государю обойдётся без фейерверков. А он всё равно трудился не покладая рук. Потому что больше ничего не умел.
Дома вдоль реки стояли угрюмо словно не хотели просыпаться, но их силой выставили в утро и бросили как есть. За плотно закрытыми окнами в бледных от снежного света спальнях дотлевали огарки, оседала на ковры копоть бессонницы. Никто не хотел открывать ставни, чтобы вдохнуть синий от холода город.
В это утро только одно окно было распахнуто настежь. Стучало выломанным ставнем о стену. В коридоре старого, выстроенного на шведский манер особняка близ набережной седой, похожий на Пана слуга приложил ухо к двери тёмного дуба. Прислушался.