Кладбище было большое, со старинной церковью на вершине холма. Среди могил встречались старые со склепами и каменными статуями. И, конечно, в темноте это все представляло таинственный жутковатый вид. Поздние захоронения так уплотнили могилы, что тропинки и дорожки были довольно узкие, а в некоторых местах их переплетение напоминало лабиринты. Там-то и днем можно было заблудиться, не то что ночью в темноте. Для достоверности исполнения спора часть пацанов с «тихоней» пошла вокруг кладбища на другой его конец, а другая часть осталась в предполагаемом месте выхода «тихони». Отправив смельчака в его смелый путь, сопровождающие бегом вокруг кладбища присоединились к группе ожидающих его выхода.
Через некоторое время, когда по расчетам ожидающих «тихоня» должен был появиться, его было не слышно и не видно. Терпеливо выждав еще некоторое время, мальчишки забеспокоились отправляться на поиски «смельчака» никому не хотелось. Разбежаться по домам означало предательство по отношению к товарищу. Да и если что-то с ним случилось, серьезных разборок с родителями не избежать. Мрачное ожидание длилось довольно долго. И, наконец-то, «смельчак» появился, растерянный, как-то поникший и главное без чувства гордости и радости победителя спора. Мальчишки, увидев эту странность, не очень-то активно его расспрашивали об этом «подвиге». И так, как-то вяло и почти молча разошлись по домам.
С тех пор во дворе и в школе «тихоня» стал еще тише и незаметнее. Его постоянная задумчивость была замечена всеми, и ребятами и учителями. А уже через пару недель «тихоню» родители забрали из школы он чем-то заболел и долго лечился в специальной больнице. Мальчишки после этого случая старались на кладбище не ходить и там не играть, и споры о кладбищенских покойниках потихоньку прекратились.
А он еще долго помнил какой-то задавленный страх в глазах «тихони», когда мельком, изредка встречался с ним взглядом в школе или во дворе.
***
Раненый «черняк» лежал в тени почти без памяти. Левая рука его отсутствовала вместе с предплечьем, видимо, оторванная взрывом. Это ранение можно было считать смертельным, времени прошло много, «черняк» потерял изрядно крови и от этого находился в забытье. Он склонился над раненым для формального допроса и сразу узнал «черняка». Это был тот интеллигентный молодой человек со светлыми волосами и мягкими чертами лица, с которым у него состоялась доверительная беседа в центре подготовки. Правда, сейчас он был в чужой форме, весь помятый, в грязи и пыли. Промелькнули чередой мысли:
Здесь что-то не то. Это не он. Не может этого быть. Это наверное двойник.
Он просто из формальности, машинально задал ему вопрос:
Кто ты?
«Черняк» чуть приоткрыл глаза и мысленно назвал себя.
Это был тот самый интеллигент, и имя совпало, подумал он и постарался прочитать мысли раненого.
Проклятые «беляки» изранили, и вот уже и датчика контроля нет, а что толку, я ранен, я ранен не могу двигаться, не могу мысли «черняка» путались, затухали, становились нечеткими.
Он пощупал пульс «черняка», пульса не было. Еще несколько минут он читал отрывки его мыслей: какие-то лица, местности, и последнее, что он успел прочитать у почти мертвого лицо улыбающейся женщины, целующей «черняка» в лоб. Потом был свет в течение нескольких минут, потухающий и превращающийся в полную темноту. Раненый «черняк» был мертв.
Он оформил протокол, сделав в соответствующих графах прочерки на заданные вопросы. Мертвое тело братки отнесли к машине. Работа его на сегодня была закончена, но не закончены были размышления о случившемся. Вопросов было хоть отбавляй, а ответы, а ответы были весьма странные. Если рассуждать логически, то этого «черняка» вообще быть не должно. Но он был, и были его мысли. Он гнал от себя самую крамольную мысль: «черняк» воевал против своих, а точнее свои воевали против своих. Если это так, если это правда, тогда одним разом объяснялась вся эта странная война и отсутствие уже довольно долго военных успехов, и странные, никчемные атаки по расписанию, а главное пленные, ничего не соображающие, со стертой до детства памятью. Но ведь кто-то эту странную войну должен был организовать, вести, да так, чтобы все выглядело весьма натурально, и мысли участвующих в войне должны быть натуральными, правильными и патриотичными.
Вот для чего нужны были вживленные датчики для правильных мыслей, а в чрезвычайных случаях для стирания памяти. У раненого «черняка» датчика уже не было и память осталась.
Сзади послышались шаги, братки возвращались от машины:
Отнесли мы его, бедолагу. С таким ранением как он дополз до наших окопов? Наверное, ничего уже не соображал. Начальство передаст его своим «чернякам». Нам говорили, что в таких случаях мы обмениваемся убитыми, и они поплелись отдыхать к бункеру.
Он еще некоторое время стоял, ошарашенный только что сделанным своим открытием, стоял и думал, что остался один на один со своим датчиком чипом, зашитым где-то в левом предплечье. И как от него избавиться он пока не знал и ничего придумать по этому поводу не мог.
Оставалось ждать случая, ждать и ждать. Ведь не может быть, чтобы ему не повезло. Шел второй месяц его пребывания на войне.
Когда он спустился в бункер, праздник был в полном разгаре. Провожали домой дневального. Стол был плотно уставлен банками и кружками с тоником, миски с едой между пустыми и частично наполненными кружками выглядели даже как-то не очень уместно. Дневальный, уже изрядно навеселе, шатался вокруг стола, дружески похлопывал братков по плечам и спинам, радостно повторяя:
Конец моей контракте, конец, при этом он заглядывал в лица сидящих и пытался каждого поцеловать.
Нетрезвые голоса давали ему советы:
Береги привилегии, не транжирь все сразу. Будешь умным, лет десять можешь ничего не делать.
А как же, так и буде, только хатку-домик излажу. Стариков заберу. Завтра уже дома, дневальный размечтался и нараспев произнес: буду петь, песню душа просит, жалко гармонии нету, и запел неожиданно чистым голосом:
Братки затихли, прислушиваясь и пытаясь подпевать повторы последних двух строчек:
А дневальный выводил уже следующие куплеты:
Песня заполнила весь мрачный бункер. Те братки, кто не подтягивал последние строчки, грустно и хмуро покачивались в такт песни. А дневальный не останавливаясь пел и пел:
Всеобщая грусть-тоска опустилась на братков. Даже веселящий тоник уже никто не отхлебывал. А голос дневального звучал все более надрывно:
Тольки ветер подпевает,
Тольки вьется воронье.
Счастье в жизни не бывает,
А любовь одно вранье.
Песня кончилась. Наступила тишина. Несколько минут никто ничего не мог сказать. Каждый думал о чем-то своем, и все вместе, похоже, думали о войне, о дневальном «дембеле». Понемногу братки отходили от глубокой грусти, и кто-то не очень уверенно и громко произнес:
Ну ты браток, такую грусть «тощий зад» напустил, аж мураши по спине до сих пор бегают. Ребята, ну-ка рваните нашу окопную, для радости, и под ритмичный стук кружки прокричал куплет:
Но никто окопную песню не подхватил, и снова наступила тишина. Прервал это оцепенение голос Капрала:
Ну все, хорош гулять, завтра у нас атака по графику.
Братки потихоньку начали расходиться.
С завтрашнего дня дневальным у нас будет Капрал указал на громилу с круглым, улыбающимся лицом, помните, у нас традиция дневалить тому, у кого «дембель» в скорости.
Новый дневальный вытянулся и гаркнул:
Слава «ОПРАВУ».
Служим, служим. нестройными голосами братки отозвались на приветствие. Через полчаса уже почти все посапывали в койках, и только «дембель» еще долго с удовольствием что-то зачеркивал в своем календаре.
Где-то сбоку двое шептались, и до него иногда доходили отдельные фразы:
А «дембель»-то еще не спит, радуется.
Ага, завтра с утра в машину и домой и никаких тебе атак и «хлопушек».
Да, домой. К своим.
Да не к своим, а старикам.
Да я и говорю к своим, к старикам.
«Дембель», наконец-то, прошаркал к своей койке и долго устраивался, вздыхая и кряхтя, на ночлег. Шепот продолжился:
А где свои? И где чужие? Кто это может сказать?
Дома должны быть все свои, а не дома чужие.
Там все чужие, свои здесь, а там, кроме близких, все чужие. Да и близкие сразу нас там не поймут.
Да, там все чужое. Кому мы там нужны, да еще с привилегиями? Придется приспосабливаться, вживаться.
То-то и оно. Здесь мы все свои, а там. на этой фразе он задремал и шепота уже не слышал.
***
Ветеран как-то не уверенно и заикаясь шептал:
А там, а там а там все вранье, все вранье, и указал худым пальцем в темный угол, где сидел на стуле Предводитель и грел руки над догорающим костром.
Рядом хлопотала матушка с банкой «нулевки» и чем-то недовольная ворчала:
Предстоятель наш любезный, обманывать-то нехорошо будет. Нехорошо, батюшка. Нехорошо.
А как же, матушка-то, быть? Неправда правду держит, подпирает ее. Да и правда у каждого своя.
Как разобрать где она, эта правда-то?
У вас там правды не найти. Врете. Ни шагу без вранья не можете сделать, прошептал Ветеран и погладил рукой грудь у сердца.
Вранье и наверху там, ветеран рукой указал куда-то вверх, и здесь среди, так сказать, народа.
А вот, батенька, возьмите эту неправду, то есть, как вы выражаетесь, вранье и разложите ее, проанализируйте ее составляющие. Вот возьмите, батенька, врачебную неправду. Больной, скажем неизлечимый, а ему говорят: «Надо надеяться, будем бороться». Вселяют, так сказать, оптимизм. И правильно вселяют. Бывают же чудесные случаи.
А-а-а, вы хотите сказать, что вранье во благо полезное вранье, прошипел Ветеран.
Да, именно это я и хотел сказать, ответил Предводитель. Но не только. А возьмите-ка неправду во зло или по-простому «по злобе». Для одной стороны это зло, а для другой это благо. Это смотря с какой стороны смотреть. А уж на войне всегда сплошной обман противников.
Но ваше правительство и все политики заврались уж чересчур, стараясь подавить внезапный кашель, прохрипел Ветеран. А с этой Вашей войной среди своих просто махровое вранье, продолжил он, глотая таблетки.
А вы, батенька, как же хотели, без пропаганды никак нельзя. Надо же поднимать патриотический дух, должны быть примеры, примеры героизма, без них общество тускнеет, вырождается, теряет ориентиры. Нет, батенька, правда и неправда это две стороны медали, а медаль это развивающееся общество, если хотите государственность. Предводитель отпил прямо из банки несколько глотков «нулевки», и матушка с банкой куда-то удалилась в темноту.
Вот вы тута спорите где правда, а где кривда, а я вам вот что скажу, неожиданно прозвучал голос «дембеля».
Нам, простоте от народа, все равно какая она, ваша правда, нас дергать не след так часто. То одно скажуть, то другое. А ты сиди и соображай где чего. И зачем нам эти перемены? Нам надоть, чтобы привилегии не менялись, а тыгда мы уж сами разберемся что к чему.
***
Ему показалось, что он проснулся под шум дождя. Шум вентилятора заглушал шепот нового и старого дневального. Он прислушался, «дембель» передавал дела, свое хозяйство новому дневальному.
Активность возвращалась в тело постепенно, даже рифмы как-то сами собой сложились неожиданно быстро:
А энто кухня, «дембель» погремел мисками и кружками, еду как привозят, ты уж знаешь, а там матрасы да все для спанья. Ты энто все береги, а то разберут, не найдешь, «тощий зад», потом ничего. Капрал не любит непорядок. Он у нас мужик строгий, но справедливый, заботливый, «тощий зад». Ты его уважай, продолжал свои советы «дембель».
Время было ранее, еще не рассвело, братки тихо посапывали. В предрассветной тишине он посмотрел на часы до подъема оставался еще целый час.
А куда это наш Капрал отлучается иногда по ночам? спросил новый дневальный.
А у него, кажись, здесь жена вроде, в госпитале работает, вот он и бегает к ней, ответил «дембель», говорят, ему из-за этого чой-то орден задержали. То ли за отлучки, то ли жена из местных.
А орден-то за что? снова спросил дневальный.
Да вроде «за рвение, третьей степени», последовал ответ.
А здеся вот «тощий зад», для мытья, для бани, ну ты знаешь баня приезжает раз в неделю, продолжил «дембель».
Ты эта, придут соседи из чужой роты меняться, так не торопись. Не дешеви. За матрас бери десять мисок, а за миску пять кружек. Торгуйся, им надоть, пущай соображають. Но и не крохоборничай, жмотов у нас не уважають, «дембель» бережно выровнял ряды мисок и продолжил «передавать дела»:
А вот ишо, инструктора блюди, он ведь сверху послан, вон как мысли читает, как книжки, отгадывает все враз. Братки его прозвали «Фокус», да и Капрал его любит.
Братки потихоньку просыпались, среди них началось ленное движение и шорохи.
Ну, кажись все, «тощий зад», дембель закончил передачу дел, будем прощаться, и он по очереди подходил к браткам, пожимал руку, с некоторыми обнимался.
Видно было, что ему очень грустно и тяжко. Когда он подошел к инструктору, глаза его слезились:
Ну, прощай, инструктор, удачи тебе.
И вам удачи и счастья со стариками, сказал он в ответ.
«Дембель» как-то странно и виновато улыбнулся и тихо ответил:
А нету никаких стариков, один я, совсем один
А тогда зачем вы.? изумленно спросил он «дембеля».
А это так мечта, без нее как же, без мечты-то? «Дембель» поднял с пола свой мешок и вышел из бункера в наступающий рассвет.
Пожар на лесном болоте
В те времена, когда он в детстве обретался в летних детских, да и в юношеских лагерях, бывали лесные пожары. Особенно они свирепствовали в хвойных лесах в период жаркого и сухого лета. От чего эти пожары возникали, точно неизвестно. Поговаривали, от незатушенных костров, брошенных окурков и спичек, а то и от вредителей, специально поджигающих леса. В те годы очень много народа курило всякий табачный хлам, и это занятие, курение, так широко было распространено, что некоторое время даже считалось модным. Дошло до того, что школьники средних классов частенько курили, кто что достанет.
Правда, для совсем уж юных курение считалось неприличным, и за это взрослые их ругали и наказывали бывало весьма серьезно. Главным воспитательным инструментом того времени являлся ремень. Для мальчиков суровый из свиной кожи, шириной эдак в сантиметра три, а для девочек помягче, скорее яловый или хромовый и шириной гораздо меньше. В образцовых семьях этот инструмент висел не на самом виду, но так, чтобы подрастающее поколение могло видеть сей предмет как можно чаще для постоянного понимания неизбежности наказания за неблаговидный проступок.
В те далекие годы леса оберегали от пожаров путем прокапывания борозд и устройства просек для предотвращения распространения огня, а также вывешивания плакатов с просьбами: «Берегите лес», на которых рисовались условные елки и пожирающие их языки пламени. А из этих условных елок выбегали в страхе олени, лоси и другая лесная живность. Эти картинки не очень-то действовали на поджигателей, видимо, все эти плохие ребята и взрослые: разжигатели костров, курильщики и просто вредители, воспитывались в необразцовых семьях, а некоторые из них, может быть, были сиротами, потерявшими родителей после последней войны. Этих плохих сирот иногда называли трудновоспитуемыми, потому что они трудно воспитывались тогдашним еще слаборазвитым обществом.
Нынче этот процесс весьма цивилизован, а леса напичканы сенсорами, так что отдельные редкие нарушители пожарной безопасности быстро обнаруживаются и подвергаются в зависимости от тяжести проступка легким задержаниям или глубоким искоренениям.