Тушением пожаров занимались лесники, то есть работники, блюдущие за лесом. Но их было мало. К тушению особо больших пожаров привлекали разного рода административных людей и население, когда огонь подбирался на особенно близкое расстояние к жилым постройкам. А чем тушили? Смех и грех, забивали кромку огня березовыми вениками, потому что средств пожаротушения было маловато. Видимо, тогда считалось, что огонь в конце концов сам потихоньку затихнет и погаснет. Тем более, что дожди в этой местности были частыми. А жаркие, сухие лета были редкими. В то лето горело изрядно. Их лагерь поднимали на тушение довольно часто, правда только одних мальчишек.
Машина промчала их сначала по шоссе несколько десятков километров, потом по лесной, грунтовой дороге еще полчаса, и вся тушительная бригада во главе со школьным учителем оказалась на лесной поляне, одним краем примыкавшей к большому лесному болоту, поросшему тонкими сосенками. Болото дымилось вовсю, кое-где был виден огонь, но благодаря тому, что было безветрие, сильного огня не было. Дымище сизым, плотным покрывалом накрыло и лес и болото. Видимость была слабоватая, уже метрах в ста что-либо разглядеть было трудно. Послеобеденное солнце еле пробивалось сквозь пелену дыма. Першило в горле и немного слезились глаза.
Бригада пацанов приступила к тушению. Наломали веников и хлестали ими по кромке огня, добиваясь его полного погашения. Машина ушла в лагерь за следующей партией юных пожарников. Появившийся мрачный и черный от копоти лесник в фирменной одежде выдал краткие устные инструкции по пожаротушению и удалился на другой участок леса. Через пару часов тушильщики почернели от гари и весьма утомились. От огня было жарко, и результаты тушения не радовали. Там, где казалось, все было потушено снова появлялся огонь. Беготня от одного места к другому выматывала. Прошло еще несколько часов борьбы с пожаром. Бригада уже на несколько километров удалились от места высадки из машины. Солнце садилось, его слабо пробивающийся сквозь дым диск завис над горизонтом. Бригада в результате коллективных обсуждений сообразила, что пора выходить к месту сбора, а ориентиры в дымном лесу были потеряны. Решение куда идти? принималось коллегиально и поэтому четкого направления движения обнаружено не было. Бригада хором на счет: «три, четыре», крикнула несколько раз: «АУ АУ». Прислушались. Где-то за болотом отозвались: «АУАУ». Двинулись в ту сторону по болотным кочкам, обходя наиболее опасные, мокрые места. Минут через тридцать, выйдя на это «ауканье», выяснили, что это была не их компания. Чужие ребята из другого лагеря встретили их, но помочь ничем не могли. Их место расположения находилось очень далеко от лагеря заблудившихся. Наступило неприятное прозрение они заблудились вместе с учителем, тоже городским жителем, совершенно не соображающим, что делать в таких случаях в лесу поздним вечером. Стали хором соображать: что делать? Куда двинуться? Пока еще совсем не стемнело, по старым следам по болоту двинулись назад. Через те же полчаса «пожарники» оказались на том же месте, на опушке леса, откуда час назад пошли на «ауканье». И здесь всем, наконец-то, повезло буквально в десятке метров нашлась та лесная дорога, по которой их привезли на пожар. Хмурой радости от этого события не было предела, молчаливое, угрюмое ликование проступало даже через сильный голод и жажду, даже через обиду за то, что их самоотверженных тушителей лесного пожара бросили в темном лесу.
Как они могли так с нами поступить, раздались стройные голоса мальчишек, нас бросили голодных. Это нечестно, не по-товарищески.
Делать нечего, Двинулись, уже в полной темноте, гуськом по грунтовой дороге, почти на ощупь, к шоссе.
Мрачная и уже не ликующая колонна бурчала негромко, скорее для поддержания ослабевшего духа:
Вот вернемся, им стыдно будет, что так с нами поступили.
Но каждый из бурчащих понимал, что до возвращения еще очень далеко, и неизвестно, в ту ли сторону они идут в темноте, и что их искать, конечно, будут, но только когда найдут? Скоро ли? Может, к утру? Итак, полумолчаливая, процессия добралась до шоссе. Стало ясно, что направление они выбрали правильное, но впереди были еще десятки километров пути это обстоятельство совсем не радовало. Ночное шоссе тихо пустовало. В полной темноте ярко сияли звезды. Свет, доходивший от них, слабо освещал путников, в среднем темпе шагающих по обочине. Встреча со вселенной погасила все разговоры и ворчания. Молчаливая колонна ребят уже прошла не один километр, когда вдали показались огни приближающейся машины.
За нами или просто встречная? у всех промелькнул один и тот же вопрос. Огни становились все ближе и ближе. Встречная машина к всеобщему облегчению оказалась своей. Довольные тем, что за ними пришла машина, и одновременно недовольные своей усталостью, пережитыми волнениями, бригада взгромоздилась в кузов и все, наконец-то, тронулись домой в лагерь, к теплу, воде, еде и всем тем первоочередным удовольствиям, без которых никакие пожары никогда не потушишь.
Трясясь в кузове, пацаны оправились от всех волнений, стали активно, наперебой предлагать способы хотя бы мелкой мести всем тем, кто, по их мнению, их почти бросил в лесу. Наиболее интересной оказалась идея кого-нибудь из ребят вынести из машины в виде раненого на пожаре. Этим «раненым» был назначен самый щуплый и поэтому самый легкий, удобный для носки пацан. В лагере их ждали, машину окружили мальчишки и девчонки. «Пожарники» молча спустились на землю, открыли задний борт и на руках вытащили «раненого», подняли его на плечи и молча, не спеша понесли к палаткам.
Что с ним? Что случилось? раздались обеспокоенные голоса встречавших.
Деревом зашибло. Головой повредился, как можно более мрачно ответили несущие.
Его к врачу, в больницу надо, наперебой заголосили девчонки, срочно!
Лесной пожарник сказал, что ничего страшного, к утру отойдет, у них таких случаев штук несколько за сезон случается, уже не очень мрачно ответили несущие.
«Раненый» наверху то ли от этого диалога, то ли кто-то из несущих его пощекотал немного, видимо, стал давиться от смеха, еле сдерживаясь. Сверху послышалось невнятное «хрюканье».
А чего это он у вас там хрюкает? спросили встречающие.
А это у них, стукнутых, бывает от удара, это нам пожарник объяснил. Если к утру хрюкать не перестанет, то придется вести в больницу, ответили не очень уверенно несущие.
А еще он сказал, пожарник этот, что если сильно будет хрюкать, его надо в землю зарыть, чтобы огонь и дым из него вышел, несущие уже сами еле-еле сдерживали хохот.
Перспектива зарывания в землю «раненого» насторожила, и хрюкать он перестал. Кто-то из встречающих, не поверив в это наглое вранье, заметил:
Врете вы все. Как это зарыть в землю? Ерунда какая-то. Чушь!
Но нашлось и другое мнение: одна «отличница», волнуясь, сказала:
А я слышала, что их ударенных молнией зарывают, чтобы электричество все вышло.
Завязался спор надо зарывать или нет? Кто-то спросил:
А чего это вы там в лесу не зарыли, чтобы срочно вылечить?
А как же в лесу-то зароешь, уже темно, потом попробуй найди его, он же не гриб какой-то, ответила бригада несущих.
Сверху послышалось:
Не надо меня зарывать, отпустите, я уже не хрюкаю.
Вот видите, мы же говорили, что отойдет, вот уже и говорить стал нормально, ответили снизу, сейчас уложим в постель, будем наблюдать часик, если не хрюкнет, значит выздоровел окончательно.
Отпустите, ребята хватит шутить, я есть хочу и пить, «раненый» стал сильно ерзать и брыкаться.
Несущие с волнением заметили что-то у него все-таки с головой:
Все есть и пить хотят, но не брыкаются, терпят, а этот ударенный вон как забрыкался.
Толпа встречающих все увеличивалась. На шум подходили ребята из всех палаток. Уже снаружи толпы было совсем не понятно, что там внутри происходит. Подошли старшие учителя и, пробравшись в середину, быстро навели порядок. «Раненый» был отпущен, стало как-то и не смешно. Встречавшие поняли, что все это был розыгрыш, и тихо разошлись. А бригада «пожарников» быстро помылась и подалась на кухню, аппетит у всех был зверский.
***
Сегодня утром он уговорил капрала пустить его в атаку. По инструкции стажер в атаку не ходит, но поскольку прямого запрета не было, а «уговорить» капрала ему не стоило труда, то у него по плану получился особенный день первая атака, эта дурацкая атака по графику. Конечно, он волновался. Неизвестность всегда волнует, а тут все-таки война, стреляют, но побывать на войне и не ходить в атаку ему казалось как-то не совсем по-мужски, и перед братками не хотелось выглядеть «лялечкой», трусишкой.
Рассвет уже занялся вовсю, верхушки скал, видные из окопа, окрасились в ярко-оранжевый цвет. Братки готовились к атаке.
По традиции, то есть по правилам, атака начиналась после обстрела позиций «хлопушками» и «крокодилами». Все, ходившие в атаку не в первый раз, без напутствий и лишних разговоров уже были готовы к ней. Единственным новичком сегодня был он. Капрал тщательно его проинструктировал, лично экипировал всеми средствами защиты.
И вот началось. Гул и грохот, к которому он еще никак не мог привыкнуть, снова, как всегда, вдавили его в дно окопа. В этом гуле исчезали все обыденные мысли, словно мощный стотысячный оркестр рождал какофонию незнакомых звуков. Канонада закончилась. Братки по команде бросились на бруствер. Он чуть зазевался и в шеренге наступающих бежал немного сзади. По бокам он расслышал крики «Ура» и сам заорал что есть силы. Бег братков скорее напоминал что-то среднее между быстрым шагом и медленным бегом средства защиты были весьма тяжелые, не позволяли быстро двигаться. Со стороны противника началась беспорядочная стрельба. Братки остановились и залегли, и он с размаху плюхнулся на пригорке. Потом был сильный удар по голове, он потерял сознание и только как сквозь сон почувствовал, что его тащат за ноги, опускают в окоп и снова уже за руки и за ноги несут куда-то.
Эй, стажер, очнись, да очнись же, «тощий зад», скорее прочел он мысли капрала, чем услышал его голос.
Контузило его, вон как шлем помяло, чей-то голос донесся сбоку, эти гады «черняки» «тощий зад», похоже, из «пчелки» саданули.
Да бросьте из «пчелки», запрещена ведь. Уж год как конвенцию подписали, возразил капрал.
Подписать-то подписали, а инструктора из нее точно шибанули, утвердительно произнес кто-то из братков.
Он открыл глаза. Братки обступили его, лежащего на койке в бункере, уже освобожденного от всей экипировки. Капрал склонился над ним и внимательно осматривал всего с ног до головы.
Очнулся «тощий зад», обрадовано произнес капрал, как ты, стажер? Слышишь меня?
Он хотел сказать, что все в порядке, но не все буквы сложились в слова и получилось какое-то дребезжащее мычание.
Точно контузило, констатировал капрал, будем в госпиталь отправлять, а сам подумал: Ну, теперь влепят мне за стажера, в отпуск не пустят, а то и привилегии какой-нибудь лишат.
Не бойтесь, капрал, все будет в порядке, попытался он ответить капралу, но опять получилось что-то не очень внятное, но он эту мысль твердо довел до капрала, и тот не очень уверенно ответил:
Да может быть, может быть.
Уже смеркалось, когда его погрузили в машину. Капрал лично проконтролировал его отъезд, пожал руку и сказал на прощание:
Лечись, стажер, выздоравливай, хороший ты парень, да только тихий.
Машина, дребезжа по каменной горной дороге, уже почти в ночь добралась до госпиталя. Его на носилках доставили в помещение. Переодели во все госпитальное и уложили в палате, где лежало человек десять таких же как он раненых. Из разных мест доносились кряхтение, храпы и стоны. Заснуть было сложно. У него сильно болела голова, шум в ушах не давал расслабиться. Он долго лежал с открытыми глазами, и ему казалось, что он уже давно, давно здесь лежит, ничего не слышащий, не видящий и не чувствующий.
***
Они оба сидели на дне окопа прямо на серых камнях и, похоже, беседовали уже не один час.
Вот вы, батенька, говорите: «надо делать добро». Я не возражаю. Но если будет вокруг нас одно добро, как мы узнаем, что это добро? С чем сравнить? Может, есть эталон или эталоны добра? Так укажите, научите, так сказать, просветите нас злых, делающих зло и добро одновременно. Я, отнюдь, не против добра, я только хочу сказать: «не бывает добра без зла, не бывает. Ибо сказано: "не делай добра, не получишь зла"».
Ветеран, видимо устав от витиеватой логики Предводителя и глядя куда-то в сторону, прошептал:
О! Велико ваше заблуждение. Не ведаете главного. Добро изначально заложено во всем, это потом оно может превратиться в зло, если пустить все на самотек, так сказать, по инерции. Эдак можно перейти ту грань, за которой к добру возврата нет. А посему надо быть ежеминутно, ежесекундно настороже. Ветеран в конце повысил голос и закашлялся, достал коробочку с таблетками и одну из них положил себе на язык:
Я вот, по молодости, дуралей был страшный, веселостью буйной отличался. Сколько всего натворил, не пересказать, а как почую, что дальше нельзя, дальше зло черное, так отступал и тем спасался от гадости разной. На то и запреты еще, их «табу» называют. Без них уж давно бы скатились в яму помойную.
Э, батенька, это вы такую мысль заложили, что не все позволено, что во имя какой-либо великой цели делается, что-то и переступить нельзя, Предводитель примерил каску, снял ее и указательным пальцем поковырял облупившуюся краску.
Эдак мы с вами истину не найдем, продолжил он, эдак каждый будет стоять на своем до бесконечности. А как же тогда с вашей диалектикой? Где одно вытекает из другого, дополняет друг друга, развиваясь. Вот, батенька, возьмем мысленный эксперимент проведем. На прямой линии с одной стороны расположим абсолютное, чистое добро, а на другом конце абсолютное, самое что ни на есть, самое зло. Что мы с вами, батенька, имеем? А имеем, так сказать, шкалу на концах по сто процентов зла или добра, по середине смесь из половины добра и половины зла, ну и так далее. Вот так, батенька, и с человеком, намешано в нем и того и другого, а чего-то абсолютного нет и никогда не было. И в среднем в нас того и другого колеблется около середины.
Они на минуту затихли, прислушиваясь к чему-то.
Видать, «хлопушки» летят, сказал Предводитель.
Да, пожалуй, нам пора, поднимаясь, ответил ему Ветеран.
***
Он открыл глаза. Большие женские глаза смотрели прямо на него. Белая шапочка прикрывала густые черные волосы. Красивые, немного пухлые, чувствительные губы что-то говорили, и по губам он понял:
Ну-с, как наши дела? Что нас беспокоит?
Сзади за докториной стояли еще несколько человек в белых халатах. И один из них, заглядывая в папку, что-то тихо говорил докторине. Пощупав его пульс, она со своей бригадой двинулась дальше между койками. За окнами занимался рассвет. Первый его рассвет с контузией.
Дня через два шум в ушах и головные боли почти прошли. Осталось восстановить слух, да и речь его была еще не отчетливая. Он уже вставал и гулял по территории госпиталя. Между процедурами от безделья деваться было некуда. Он садился на садовую скамейку под тенью громадного южного дерева и размышлял о своем житье-бытье.
Она ему понравилась сразу. Вид ее чем-то напоминал ему Фари, такая же смуглая кожа, черные брови и глубокие черные глаза. При каждом ее появлении у его койки во время утренних обходов они успевали переброситься несколькими мысленными фразами. Он мысленно спрашивал ее: «Как дела? Хорошо ли она отдохнула сегодня ночью?» А она, немного смутившись и отбросив этот официальный докторский тон, так же мысленно отвечала ему, что вчера она долго не могла уснуть, вечером в госпитале было много работы, и потом она думала о нем, о его способности читать мысли и передавать свои. Он видел, он чувствовал, что ей он не безразличен, и ему очень хотелось сблизиться с ней, но тревожные воспоминания и его уже привычная настороженность останавливала его. Он размышлял: