Затем в 1914 году началась Первая мировая война, за которой последовали революция в России, хаос и беспощадная Гражданская война. Царь и вся его семья были жестоко убиты в далеком уральском городе в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, и это стало кровавым пятном, расползшимся по всей стране. Санкт-Петербург был превращен в провинциальный город и переименован в Ленинград. Сталин, который всегда видел в этом городе потенциальную угрозу, в тридцатые годы именно здесь начал свои первые смертоносные чистки «времен террора». В 1941 году началось вторжение нацистских армий. Ленинград стал объектом беспощадной 900-дневной осады самой длительной и великой осады в мировой истории, которая уничтожила в десять раз больше людей, чем погибло в Хиросиме и Нагасаки. В городе, подвергавшемся безжалостным ежедневным бомбардировкам со стороны вражеских армий, в самый пик осады от холода и голода ежедневно погибало до трех тысяч человек, а их замерзшие тела везли на санках через весь город, чтобы похоронить в братских могилах. В «Астории» разместился госпиталь для раненых и умирающих. Нацистам их победа тогда казалась столь очевидной, что они уже отпечатали приглашения на торжество по этому случаю, которое должно было состояться именно в «Астории». Но из-за чрезвычайного героизма города и его жителей им так и не удалось взять Ленинград, и в 1944 году нацисты были вынуждены отступить, неустанно преследуемые партизанами и Красной Армией.
Когда в тот вечер 1967 года мы приехали в «Асторию», эти славные дни остались в далеком прошлом. Леонид Брежнев правил страной с 1964 по 1982 год, и этот период сегодня называют «застоем». Это было время растущего давления и репрессий против диссидентов и время глубокого экономического упадка страны. Ленинград стал темным и серым, почти превратившись в город-призрак. Великая блокада времен войны все еще доминировала в умах горожан, большинство из которых потеряло многих членов своих семей. Нехватка была во всем, магазины пустовали. Иностранцы встречались редко, не было иностранных консулов, журналистов. Немногие оставшиеся в городе отели подверглись сегрегации, и в ветшавшей «Астории» селили только англоговорящих приезжих.
У двери нас встретил солдат. Там, где сегодня элегантный вестибюль и модный магазин, тогда находился только гардероб, а все остальное пространство было занято столами Интуриста. После того как клерк на стойке приема по слогам проверил наши документы, нам выдали реликтовую вещь из прошлого: тяжелый ключ длиной в пять дюймов, увенчанный набалдашником с надписью. И остался еще один свидетель славного прошлого отеля: старый, но элегантный лифт размером с комнату, с удобными мягкими банкетками по трем позолоченным стенкам. Лифтерша с крашеной рыжей завивкой приняла нас так, будто лифт был ее домом, где лежали газеты и было разбросано вязанье. Она просияла приветственной улыбкой и ввела нас в свою позолоченную клетку. В нашем номере мы обнаружили кровать в алькове за занавесом, не слишком чистую ванную комнату с текущими кранами и все тот же запах, что и в самолете. Однако от вида из комнаты захватывало дух. В вечернем небе виднелся силуэт Исаакиевского собора с массивным куполом и огромными гранитными колоннами. Высунувшись в окно, я глубоко вдохнула до странности знакомый воздух и произнесла: «Мне это нравится». Мы никого здесь не знали, и тем не менее у меня возникло внятное чувство, что нас ждут и что кто-то меня найдет.
Это произошло во дворце.
Незадолго до поездки я просматривала фотографии для нашей книги в Хиллвудском музее в Вашингтоне. Изысканно вежливый главный хранитель музея Марвин Росс*, один из немногих в те годы, кто знал хоть кого-нибудь из русских музейщиков, дал мне совет. «Вам нужно идти в Павловский дворец, сказал он. Это один из самых замечательных образцов реставрационных работ в мире. Возьмите записку с этими именами». Главным хранителем музея тогда был Анатолий Кучумов*, который, как сказал Росс, спас мундир Николая II.
И на следующий день я отправилась к старшему представителю Интуриста, сидевшему внизу за столом, и сказала, что нам нужна машина, чтобы ехать в Павловск. «Нет, твердо ответил он. Вначале в Пушкин, а потом в Павловск».
Я продолжала настаивать. «Нет. Вначале Павловск, потом Пушкин, и добавила: И гид нам не нужен, мы не можем себе этого позволить».
В конечном счете я его убедила, и нас оставили наедине с водителем, говорившим только по-русски. Когда мы доехали до Павловского дворца, то обнаружили, что здесь по-английски тоже никто не говорит. Нас встретила любезная дама, приветствовавшая нас и повторявшая фразу, означавшую, как я сообразила, «будьте нашими гостями». В ту первую встречу мои знания русского ограничивались алфавитом и несколькими стихами на память, поэтому я могла лишь повторять: «Кучумов, Кучумов».
Что оставалось делать? Ждать, и мы ждали. Затем я увидела, как в некотором отдалении от нас любезная дама говорит с высоким бородатым молодым человеком в неопрятной одежде. Он приблизился к нам и по-английски, но с сильным акцентом приветствовал нас: «Чем могу помочь? Я поэт Санкт Питербурха1. Они ищут Кучумова. Он сейчас в Пушкине. До тех пор будьте нашими гостями. Осмотрите дворец».
До той поры мне не приходилось слышать, чтобы поэты были гидами во дворцах. Потом только я узнала, что в те унылые времена был издан жестокий «закон о паразитах», который провозглашал: «Кто не работает, тот не ест». Это означало, что те, кто не имеет постоянной работы, рискуют быть сосланными в трудовые лагеря**. Чтобы избежать такой участи, неофициальные поэты и художники, исключенные из одобряемых партией официальных союзов и неспособные заниматься творчеством в условиях жесткого давления, стали наниматься на непритязательную работу. Симпатизирующие им музейные хранители вроде Кучумова пытались помогать, предлагая минимальную занятость. Результатом всего этого стало то, что в музеях города в качестве сторожей, дворников и иногда гидов (но только для советских граждан, а не иностранцев) служило немало самых замечательных художников и поэтов Ленинграда.
Проходя впервые по величественным залам Павловска, могла ли я вообразить, что в будущем каждая картина на стене, каждый элемент меблировки дворца однажды станут для меня такими же хорошо знакомыми, как мой собственный дом! Мой муж Боб Масси оставался при этом совершенно спокойным. По его мнению, это был неподходящий дворец. Он хотел отправиться в Пушкин, находившийся лишь в нескольких милях от нас, где Николай II с семьей жил в Александровском дворце. Чтобы отправиться туда, мы снова залезли в нашу страховку. Настойчиво повторяя, что пора ехать, муж торопил меня и вытащил из дворца, даже не дав поблагодарить любезную даму и поэта. Но в тот момент, когда мы уже собирались садиться в ожидавший нас автомобиль с его суровым водителем, я услышала, что нас кто-то догоняет. Это был поэт, попросивший: «Не могли бы вы вернуться?»
Я попыталась было объяснить ему, что мой муж больше интересуется дворцами Николая II, однако поэт продолжил: «Но вы должны вернуться пораньше, потому что сегодня вечером я читаю свои стихи».
Даже не смутившись, я спросила только:
Могу я прийти?
Да, ответил он, достал из кармана маленькую отпечатанную программку на русском языке и передал ее мне. Водитель взирал на все это с подозрением.
Уже в машине мой раздосадованный муж проворчал:
Я приехал сюда не для того, чтобы встречаться с народом.
Хорошо, я пойду одна.
Много лет спустя, когда я спросила поэта, почему он решил побежать за мной в тот день, он ответил заговорщическим тоном: «Потому что на тебе не было браслетов. Западные женщины любят носить много золотых цепочек». Это случайное открытие и наблюдение оказалось ключом, отворяющим людям двери в Советском Союзе.
Я твердо намеревалась вечером воспользоваться полученным приглашением, но мы не умели ездить общественным транспортом, а вот планировку города знали хорошо, поскольку годами изучали ее, и поэтому решили отправиться пешком. Расстояние от « Астории» до Дома кино, где должны были проходить чтения, составляло порядка двух миль*. Пока мы шли, Боб пессимистически предрекал, что никто не придет.
Я возражала: «Придут!»
Когда мы вышли на маленькую площадь напротив нужного нам здания, то никого не увидели. В ожидании мы сели на скамейку, и Боб продолжал причитать: «Они не придут», а я гнула свое: «Придут».
В самый последний момент подъехало такси, откуда вывалилось невероятное количество народа, среди которого был и бородатый поэт.
В тот вечер я словно прошла сквозь стекло витрины, отделявшее иностранцев от русских. Мы торопливо поднялись по ступенькам лестницы в большой зал, где в ожидании сидело несколько сотен людей. Они ждали нашего поэта. Его звали Константин Кузьминский**, и он читал Байрона в своих переводах восхищенной толпе. Закончив чтение, он обратился ко мне: «А теперь, Сюзанна, для вас мои стихи на английском» и принялся их декламировать перед изумленной аудиторией. После всего мы уселись вместе с его друзьями в буфете, попивая скверный кофе. Поскольку разговаривать с ними мы не могли, они нарисовали на бумажках обозначения своих профессий (художник нарисовал кисть, музыкант гитару). Тут Константин с пафосом объявил: «А теперь мы пойдем во дворик, где творил Достоевский!» И мы тут же оказались на темных улицах, пробираясь по дурно пахнущим, замусоренным дворам во главе с Константином, размахивавшим руками и величественно возглашавшим: «Вот эти дворики, где жил Достоевский!»
Абсолютно не понимая, куда нас ведут, мы, работавшие над книгой о Николае II, вдруг очутились в доме, расположенном на набережной Невы у самогу гигантского Зимнего дворца. Мы вошли в полутемный подъезд и оказались в комнате коммунальной квартиры на первом этаже дома. Потертые пальто и шапки, сладко пахнувшие пылью, высокой грудой были свалены на полу у самой двери. Вокруг стола с зажженными свечами расположились десять-двенадцать русских, ожидавших нас. Этот момент напомнил мне сцену из сказки «Белоснежка и семь гномов», когда она очутилась в темном лесу гостьей дружелюбных лесных созданий, устремивших на нее свои любопытные взоры. Константин представил всех друг другу, за исключением своей спавшей за импровизированным экраном маленькой дочки Юлии, и с гордостью объяснил, что мы находимся в подвале «дворца великого князя Владимира»*.
Таким был этот первый вечер. В то время иностранцам, приезжавшим по индивидуальным визам, не разрешалось проводить в одном городе больше четырех дней, чтобы сделать невозможными встречи с обычными русскими гражданами. «Они любят туристов, ехидно прокомментировал Константин, когда они приезжают группами, говорят по-русски и тратят много денег». В каждый из этих разрешенных дней мы вечером прокрадывались в коммунальную квартиру близ Невы и встречались с целой группой интересных людей, среди которых были врач, молодой человек, работавший в порту, реставратор, молодые ученые и несколько художников. Кое-кто немного говорил по-английски, но мы были первыми иностранцами в их жизни. Они аккомпанировали мне на гитаре, и я спела On top of Old Smoky**. И со мной тогда что-то случилось. Французы называют это un coup de foudre (удар грома). Внезапно я почувствовала, что нашла семью, о существовании которой не знала ничего, и мои глаза наполнились слезами.
* * *
Вскоре после Дня труда (4 сентября 1967 года) книга «Николай и Александра» вышла в свет и очень быстро стала бестселлером, что принесло нам некоторые деньги. И в начале 1968 года мы вместе с мужем и тремя детьми решили переехать в Париж. Я была двуязычной с детства и хотела, чтобы они говорили по-французски. Мы собирались прожить там четыре года. Но в Ленинграде со мной что-то такое произошло. На Западе мы всегда предпочитаем оставаться «хладнокровными». Но это не про меня. Меня глубоко тронула Россия. Беспорядочные и сильные чувства, прежде мной не испытанные, проснулись во мне в этом городе, поселив грусть и смущение, не похожие ни на что в моем предыдущем жизненном опыте. Однажды таинственная турчанка, случайно встреченная мной в Париже, спокойным тоном сказала мне: «Что в тебе есть, дорогая, так это страсть, такая страсть, которая будет сопровождать тебя до конца твоих дней». Она была права. Страcть во мне есть.
Все годы, что мы жили в Париже, я продолжала учить русский. Мой учитель русского буквально пилил меня, беспрестанно повторяя: «Русские говорят быстро». (И это так.) «Им многое надо вам сказать. И даже если вы не можете ответить им сразу, понимать их вы должны». В течение этих четырех лет я дважды в год ездила в Советский Союз. В этом было нечто шизофреническое. В Париже успех нашей книги «Николай и Александра» вылился в то, что с нами носились и восхищенные знатные русские эмигранты, и французские аристократы, и герцог и герцогиня Виндзорские, и принц Павел из Югославии и его жена принцесса Ольга. Столь разительным был контраст между Россией и блестящей общественной жизнью Парижа с ее роскошью званых обедов, что перемещение между ними оказалось сродни путешествию меж совершенно разными планетами.
В отличие от туристов, которым доступен только взгляд с птичьего полета, мои поездки давали возможность взглянуть на жизнь в России как бы снизу, почти изнутри. В Ленинграде я жадно впитывала любой жизненный опыт. Я многое узнала о моих новых друзьях. Я видела, в каких жалких условиях они живут. При коммунистах по закону считалось нормой каждому гражданину иметь не более 9 квадратных метров жилой площади. Целые семьи нередко жили в одной комнате и пользовались общей кухней. На грязных лестничных клетках пахло мочой. Входная дверь квартиры встречала вас лесом звонков, каждый из которых был соединен с одной комнатой. Однажды, когда я пришла в гости к друзьям, жившим в такой коммунальной квартире, один из них спросил меня: «А что такое трущобы?» Вспомнив протекающие трубы в туалете и заполненную всяким мусором лестницу, я не нашлась, что ему ответить. Заметив мою растерянность, он грустно сказал: «Я понял. Это они и есть».
Я узнала и об их моральных страданиях. Людей в обычном порядке вызывали на собеседования. Один молодой человек, которого я повстречала, потерял работу, после того как получил всего лишь открытку от иностранца с Запада. Некоторых отправляли на выходные дни, а то и на более долгий срок в психиатрические больницы в целях запугивания. Но я открыла для себя и свойственные этим людям качества чувство юмора, щедрость, изобретательность и смелость. Несмотря на то что за найденные у них тексты запрещенных авторов вроде Солженицына можно было получить три года тюремного заключения, я однажды стала свидетелем того, как в комнату, где собрались люди, тихо вошел человек с невинно выглядевшей хозяйственной сумкой, достал из нее одну из солженицынских книг, прочел вслух несколько глав и так же тихо ушел, чтобы прочитать их кому-нибудь еще в другом месте. Проверкой для радиоприемника было то, насколько его можно было слушать, невзирая на глушение. Люди уезжали далеко за город, чтобы иметь возможность слушать «Голос Америки» без помех, а однажды мои знакомые поехали в удаленный парк и танцевали там под музыку Дюка Эллингтона из радиоприемника.