Сейчас, говорят, в интернете тыщи способов капусту квасить в банках, в кастрюлях Но Вере эти их способы с интернетом в придачу ни к чему, она так солит, как мама научила: чок-чок сечкой.
Мама! Ух, как Вера её любила, и как боялась. Даже, когда мама не поднималась уже, Вера тру̀сила а ну как брови нахмурит и прошипит отчётливо:
Никуда не годится, Вера. Ничего не умеешь!
А Вера умела, много чего умела! Чтобы маму не огорчать, все десять классов ни одной четвёрки!
По физкультуре только трояки бывали, физрук и их-то из жалости ставил. Но про физкультуру мама и не говорила ничего. А однажды зимою соревнования на лыжах три километра. Номера̀ физрук на спине и груди мелом рисовал, а у Веры свитер белый, не видно номера. Вера коричневый подол форменного платья на руках растянула, словно по яблоки в сад собралась, физрук на нём номер вывел 13. Вере наплевать тринадцатый, так тринадцатый, она не суеверная, да и всё равно последней придёт.
Последняя-не последняя, а вдобавок ко всему нос отморозила. Вся школа сбежалась смотреть, как физрук Вере спиртом лицо оттирал. Нет, не такой славы Вере хотелось, чтоб малышня потом полгода до самых каникул пальцем в неё тыкала: «Отмороженная идёт, отмороженная!!!» Хорошо, мама не знала про этот Верин позор.
Зато на следующий год Вера звездой ходила. Зима выдалась снежная, а до школы три километра. И Вера решила на лыжах в школу ходить. Сначала только по вторникам и пятницам когда физкультура. Потом понравилось пусть на лыжах медленно, но всё лучше, чем по сугробам, лезть. И как-то неожиданно для всех и для самой Веры на такой же трёхкилометровой трассе, что и в прошлом году, она первой до финиша добежала. Что значит, ежедневная тренировка! Гордилась собою, а пуще того, что этим соплякам-пятиклашкам нос утёрла. Не в прямом смысле, конечно.
Вот ведь странность какая: на всех олимпиадах по физике и математике первые места, всего Евгения Онегина наизусть! Это никому не интересно, как кот начхал, а первое место по школе на лыжах все в восхищении.
Кроме мамы, естественно. Для мамы главное, что Вера отличница, но нет-нет скажет всё равно:
Никуда не годится, Вера. Ничего не умеешь!
С мамой Вера почти не расставалась, из дома уехала только раз, но на несколько лет, когда в институт поступила, педагогический. Каждое воскресенье к маме. Электрички битком, на остановке автобус ждёшь в стареньком пальтишке продрогнешь до костей, а как не поехать? Мама обидится, маме помогать надо.
И распределилась Вера в свою родную школу учительницей алгебры и геометрии. Могла б в аспирантуру поступить, да как маму опять одну в дому оставить? Там огород, хозяйство куры, поросёнок
Каждое утро в класс, как на минное поле. А ещё и руководство дали в пятом классе. Про̀клятый прямо этот пятый! Все неприятности от него.
Доска вечно грязная, даже если первый урок, нарочно они её разрисовывают, что ли? Тряпка сухая, но Вера всё равно ею доску трёт, меловая пыль на очки садится. Тишина в классе не к добру, что-то замышляют. Голосок у Веры не звонкий, приглушённый, бровки насупит, но это ни солидности, ни строгости ей не добавляет, ученики только смеются. Ладно, когда из трубочек плюются попадают редко. На стул кнопок насыплют или клеем намажут пусть! Тут Веру больше не поймать, она теперь внимательно сиденье осматривает перед тем, как сесть.
На первой парте Зимин и Летов. Двоечники, чтоб на виду у учителя, стало быть, специально так рассажены. Вере лучше б, если б они на её урок вовсе не ходили и вообще в школе не появлялись. Один раз она в журнале двойку выводила Зимину, так Летов, перегнувшись, журнал к себе потащил, словно случайно, двойка на весь список учеников растянулась, растеклась. Вера с директором потом объяснялась. Как же! Журнал испортила! У директора, почти, как у мамы, одна присказка:
Что же вы, Вера Викторовна, с детьми совладать не можете?
Так и жила. Дома мама: «Ничего не умеешь», в школе директор: «никакой дисциплины в вашем классе».
В мае задание дал: Зимина и Летова разлучить. Одного на Верин выбор на второй год оставить, другого в шестой класс перевести. А как решить, которого? Для Веры они абсолютно одинаковые, только и разницы в фамилиях, как во временах года. Выбрала Летова, один хулиган в классе остался. Да толку-то? Уже первого сентября к Летову за парту Золотарёв перебрался, новые каверзы для Веры придумывали, хотя она и на многие старые велась прекрасно.
Не бывает худа без добра: пришлось Вере два раза по месяцу брать за свой счёт, а со следующего учебного года вовсе из школы уволиться. Мама часто прибаливала, всё больше лежала в подушках перед телевизором. Вера ей в постель не только завтрак, но и обед, и ужин. И книжки ей читает, глаза у мамы слабые стали; и носки вяжет, ноги у мамы зябнут; и постель по два раза в неделю меняет, маме неприятно на несвежей простыне лежать. Хорошо, в туалет на ведро до самой смерти сама вставала, под себя не ходила, всё Вере стирать поменьше.
Так и пролетели шесть лет. И всего раз Вера не только за эти шесть лет, но и за всю свою жизнь мамы ослушалась.
Пошла однажды Вера в кино на вечерний сеанс. Мама отпустила, кино хорошее «Жестокий романс», по Островскому, в субботу первую серию в клубе крутили, в воскресенье вторую. А после кино танцы. И так Вера расчувствовалась над фильмом, так наревелась, что на танцы случайно осталась. Не заметила, как стулья по краям растащили, как песню тягучую какую-то на проигрывателе поставили. Сидит Вера в уголке, за Гузееву переживает, глаз не поднимает, да рыжеватую прядь волос задумчиво теребит. Волосы её тугие пружинки, кое-как в пучок-фигу на макушке собраны дополнительных поводов для насмешек давали, но мама строго-настрого короткую стрижку носить запретила.
Вдруг перед Верой красавец-цыган остановился. Цыгане за деревней жили, фляги лудили, бидоны-вёдра запаивали, все им свою утварь несли. А этот самый красивый, самый белозубый, самый кудрявый и черноволосый пару раз мимо проходящей Вере помахал, да улыбался шире, чем остальным, когда она вёдра из починки забирала. И вот как из-под земли вырос, за руку Веру взял и в круг повёл. Прижал Веру к себе крепко, глаза близко-близко, чёрные, зрачки то ли омут, то ли колодец, не выплыть. Вспыхнула Вера, как свечка зажглась: щёки пылают, лоб горит, ноги ватные. Где тут танцевать! Да и не умеет Вера, пусть всей науки топтаться на одном месте. Стоит, дух перевести не может, пунцовеет только всё ярче.
Прогуляемся, красавица? цыган спрашивает.
На улицу вывел, руки не отпуская, Вера и не помнит, как брела за ним, непослушными ногами перебирая. Только с крыльца клубного спустились, давай цыган Веру целовать, так крепко, так сладко, так страшно. Верину грудь под платьем мнёт, от губ её не отрываясь. И пьянят Веру поцелуи эти дерзкие, и пряно ей, и упоительно. Только нельзя! Вырвалась Вера, по дорожке к дому дунула, что есть сил.
Хотела тишком к себе пробраться, да мама тут как тут, не смотри, что ночь.
Ты где шляешься? Я тебя жду, жду! Да что с тобой? Губы варениками! Целовалась, негодница?! В подоле мне ещё принеси!
Всю ночь Вера не спала, металась. Всё представлялись руки жаркие на своём теле, и обмирало это тело, и небывалые ощущения томили, и торчали торчком соски, помнили чужие руки. Да только, права мама: нельзя так. Сразу, наскоком. Если б после свадьбы Но не было у Веры свадьбы, и никто Веру никогда более не целовал, никому в голову не пришло до неё дотронутся. Да и цыгане вскорости снялись и исчезли.
А как мама умерла, вроде Вере и полегче стало никто не упрекнёт. Но и не подскажет никто, что делать в первую очередь, что потом, куда бежать, когда полоть, когда суп варить.
Да что там! Мама дышать перестала, а глаза открыты! И Вера подняться с места не может, медлит, на маму смотрит, что делать ума не приложить! Хорошо, соседка случайно зашла. Руками всплеснула: ты что сидишь? Скорую вызывай, смерть констатировать, в ЗАГС поезжай, в храм отпевание закажи К маме подскочила, неуловимым движением веки её опустила, Вера понять не успела как? Но без этого умения прожить можно.
И с тех пор Вера к соседкиным словам прислушивается. Не так, как к маминым, конечно, но поглядывает: раз та стала картошку подкапывать, то и Вера копает, если соседка в очереди за платьем стоит, то и Вера к ней попросится.
В школу Вера так и не вернулась. А и то сказать, дел-то полно, одна не одна И огород: то посадить, то убрать; и дров на зиму заготовить; и грибы собирать, потом сушить, да мариновать, и ягоды, и орехи, и куры в сараюшке. Хорошо, мама всему научила. Жаль, ни разу не проговорила:
Всё ты умеешь, дочка!
Точка росы
Лаборантам, инженерам
и научным сотрудникам
123-ей лаборатории посвящается
Маринка, психрометр напоила?
Вдосталь!
Томка, опять разновес норовишь рукой схватить! Смотри, залапаешь, весы соврут, результат ошибочный выдашь.
В весовой маленькой комнатке возле лаборатории занимался новый рабочий день.
Мраморные столы на толстых металлических сваях, чтобы смягчить вибрацию от проходящих по улице трамваев; вертящиеся рояльные табуреты; весы в стеклянных шкафчиках-колпаках у каждой лаборантки свои; блестящие пинцеты, гирьки в деревянных коробочках с бархатной подложкой, как обручальные кольца в ювелирном магазине.
Каждая смена начиналась одинаково. Взять навески небольшие (двадцать-пятьдесят миллиграмм) тщательно взвешенные порции нефтепродуктов, чтобы потом сжигать, растворять, разлагать их для определения количественного состава нефтей, масел, присадок.
Весовая святая святых, весовая лучшее место на планете.
Летом здесь сумрачно и прохладно, наглухо задёрнуты шторы, плотно закрыта дверь. Зимой тепло и уютно. Матовые бра над каждыми весами дают жёлтый мягкий свет, и если выключить верхние светильники, получится «интим». Так говорит Людмила.
На стене психрометр, тот самый, который каждое утро нужно «напоить». В нём два термометра: «сухой», что показывает температуру воздуха и «мокрый», колба которого обёрнута влажной тряпочкой. Психрометр определяет относительную влажность, рассчитываемую по мудрёной формуле, но девчонкам она до лампочки. Их дело, чтобы тряпочка всегда была влажной.
Весы на ночь закрывают чехлами. Это Олька-рукодельница дома пошила. Она в любой работе ловка: и окна мыть, и картошку чистить, и в титровании знает, когда частой капелью раствор можно подавать, а когда исхитриться и цедить по полкапельки.
Четыре раза в год девчонки злостно нарушают правила и устраивают застолье: на Новый год, 8 Марта, Первомай и Октябрьские. В весовой строго-настрого запрещено есть и пить, а где ещё? В лаборатории тоже нельзя. К тому же в лаборатории двери стеклянные, всё на виду, как в аквариуме. А весовая закрыта обычной дверью. Снаружи ничего не видно и не слышно, словно и нет никого. Весы накрыты чехлами, как клетки с болтливыми попугаями, чтоб не подглядывали за бездельничающими девчонками.
Угощение все четыре раза одинаковое. Мятая картошка с целым куском медленно плавящегося, стекающего жёлтой слезою сливочного масла. Она сварена в большой кастрюле на плитке под тягой, со стеклянных стен которой предварительно смахивают седой налёт от паров соляной кислоты. Маринованные огурчики Танькины. У неё дача, она чего только не закручивает: огурцы, помидоры, перец Однажды приносила патиссоны в трёхлитровой банке, диковинные овощи, будто законсервированные летающие тарелки. «Ножки Буша» строго по одной на каждую девчоночью душу жарит и приносит из дома в завёрнутой в полотенце кастрюле Томка. Всё равно остывают, а что делать? Не в сушильный же шкаф их пихать разогреваться? Температуры хватит, только, не дай бог, жир где капнет, три дня мыть-не отмыть Да и холодными вкусно!
А если в муфель засунуть, что будет? это Маринка, самая молодая, только год после техникума.
Что будет? Парок и пепел Тыща градусов! А может, и пепла не останется!
Девчонки замолкают, представляют, наверное, кучку лёгкого серебристо-серого пепла. Дунь улетит.
Освенцим какой-то, Маринка передёргивает плечами, как в ознобе.
Ерунду придумали! сердится Олька. Марин, ты психрометр напоила?
Да напоила, напоила! Утром ещё. Сто раз уж спрашивала! А что он определяет? Точку росы?
Откуда здесь роса? встревает Татьяна. Вот у меня на даче роса! Всем росам роса! Встанешь ранёхонько, часа в четыре, выйдешь на лужайку Ни ветерка, и птицы ещё молчат. А трава белёсая, как матовым стеклом укрыта. Босиком по ней пройдёшься, аж ноги горят. Студёная! А за тобой след яркий, зелёный
Откуда у тебя лужайка? Небось, картохой да луком всё засеяла.
Не скажи. Я красоту понимаю. У крыльца клумба петунии, космеи, астры.. Ну эти только к осени зацветут. Шину муж приволок, в ней настурции весёлые ребятки за солнышком поворачиваются. И лужайка. Я её каждую субботу окашиваю, она всё лето, как изумруд
Как малахит, должно быть? Изумруд светлый.
Картошка съедена, косточки от куриных окорочков сложены в фильтровальную бумагу, свёрнутую кулёчком. Людмила прикармливает на стройке собак, будет и у них сегодня праздник. Томка отмывает не успевшие засохнуть алые ободки в стопочках от выпитой «по грамульке» «Клюковки», по привычке ополаскивая их дистиллированной водой.
Истома и лень одолевают девчонок, теперь бы вздремнуть, свернувшись клубочком.
Сегодня короткий день. Сейчас пройдёт по лабораториям начальство (может, даже сам директор!), поздравит и отпустит их. В лаборатории по-особенному тихо, потому что выключена вытяжка, перекрыта вода.
У Томки вечером нет занятий в институте, хотя и четверг. Она подкрашивает ресницы, глядя в маленькое круглое зеркальце.
Татьяна поставила свои сумки к самой двери: выскочить первой, бежать на вокзал, втиснуться в душную электричку Хорошо, если войдёшь в вагон, а то так и будешь всю дорогу трястись в тамбуре, где не за что ухватиться, где на сумки наступают такие же жаждущие деревенского простора пассажиры-дачники.
Маринка прикидывает, успеет ли она к 1715 в «Художественный». Вроде, успевает впритык, только надо ж ещё очередь отстоять, билеты купить
Людмила поглядывает на часы. В саду, куда она водит своих погодков, тоже короткий день. Останутся её детки последними, как частенько случается. Хорошо б, их вывели на улицу. Тогда можно от калитки окликнуть, а с воспиталкой попрощаться лишь кивком, чтоб не слушать её вечных попрёков.
Людмила первая стряхивает с себя сытую сонливость:
Девоньки, что сидим? Давайте, давайте! Растворители вынести на холодный склад, кислородный баллон перекрыть, сухую посуду из сушилки вытащить, по местам расставить Работы через край. На три дня лабораторию оставляем, чтоб ни одна мышь
Да всё сделали, Людмил, какие мыши?
Ну-ка, ну-ка! Маринка, проверь, все бутыли в шкафу подписаны? Ты помнишь, что нельзя писать «Спиртовой раствор», чтоб охранники не выпили? Им хоть кол теши, как увидят «спирт» обязательно отхлебнут, авось, не ядовитый. Ядовитых растворов, знают, в лабораториях нет, все яды у завлаба в шкафу заперты. А это что у тебя написано? Рыдачая вода? Что ещё за рыдачая? Плакала, слёзки в колбу собирала?
Стоячая. Стоячая вода, цветы поливать. У меня почерк плохой, неразборчивый.
Людмила, хватит девчонку тормошить. Ты нервничаешь, а её что дёргать? Всё у неё в порядке.
Проходит ещё полчаса тоскливого ожидания, пока, наконец, их не поздравляет завлаб («Какой ещё директор, вы что? Он в министерство уехал»). Маленькие людские ручейки из открывающихся дверей стекаются в реки в коридорах, образуя небольшой затор на проходной, половодьем растекаются по улицам, заполняют метро и автобусы, постепенно иссякая до единичных капель, чтобы снова насытить собой эти коридоры и эти лаборатории через три дня, когда закончатся праздники.