На шум прибежала медсестра и увидела меня с грелкой, с зажимом в руках. Сразу отобрала у меня этот инструмент, положила меня в кровать и снова привязала эластичным бинтом. Я был крайне недоволен этим, а еще был недоволен своим соседом какого черта он поднял шум, когда до вожделенной воды было так близко. Мне оставалось только смотреть на грелку с водой, и мечтать, как я пью прохладную влагу. А соседа я сразу невзлюбил, и это было еще мягко сказано.
Я снова лежал на спине и мучился от жажды и неудобного лежания. Временами я засыпал, просыпался, и все повторялось снова: жажда, боли в спине. Времени совсем не замечал, как будто оно остановилось. Сейчас в палате почти все времени находилась медсестра, и надежды на то, чтобы снова освободиться от проклятых бинтов, у меня не осталось.
В один день ко мне подошла врач, уселась рядом на стул и стала разматывать на голове бинты. Их было очень много, и когда пошли засохшие от крови, началась пытка. Было очень больно, я крутил головой, чтобы помешать врачу, но все было напрасно. Она сняла все бинты и стала отдирать кожу от головы. Когда мне было больно от снятия засохших от крови бинтов, это были еще цветочки. Настоящая боль началась, когда врач начала сдирать кожу с головы. Я чуть с ума не сошел от этой пытки. Потом, через несколько дней, когда перевязка повторилась, выяснилось, что это сдирали не кожу, а высохшую пленку от какой-то мази, которой была намазана голова. Она как будто прикипела к моему черепу, и снять ее было для врача трудно. А мне казалось, во время этой процедуры, что с меня сдирают кожу, безо всякого наркоза.
После перевязок, которые были, по-моему, через день, мне снова мазали мазью голову, забинтовывали, укладывали на кровать и привязывали. Короче, я был в аду меня пытали, не давали пить, лежал я постоянно привязанный к кровати в одном и том же положении на спине и так продолжалось много дней. Однажды, когда я вынырнул из сна, у кровати оказалась мама, и я узнал от нее, где я и почему здесь нахожусь, и почему меня подвергают такими изощренным пыткам.
Оказалось, что у меня обнаружили гематому, перелом основания черепа и что-то еще. Чтобы удалить у меня гематому, врачи пробили в двух местах мой череп медицинской стамеской, и сейчас у меня в черепе на висках две дыры справа и слева. После операции я пролежал в реанимации уже семь дней, а в сознание пришел спустя четыре дня после операции.
Говорить с мамой не мог я забыл, как произносить звуки, но сам с собой я мог разговаривать, про себя. Мне, оказывается, нельзя было пить никакой жидкости. Когда я пролежал дней шесть, мне принесли пол-литровую банку с густой белой сметаной и ложку. Боже мой, я даже сейчас, через сорок лет, помню ее вкус прохладный и вкусный. Мне приподняли голову, чтобы было удобно, и я принялся за работу быстро мелькала в воздухе ложка, и через несколько секунд банка была пустая и чистая, как будто ее облизали изнутри. Наконец-то я забыл, что такое жажда. Голову отпустили на подушку, и я сразу же уснул.
Сосед справа оставался на своем месте все время, пока я находился в реанимации, а слева соседи часто менялись там, по-моему, мнению, было гиблое место: на нем умирали все больные. Мама сидела теперь постоянно рядом, и однажды достала букварь и начала меня учить произносить буквы. Я не помню, за сколько дней научился снова говорить, наверное, за неделю или две. Потом я начал читать вслух детские книжки, а это было вначале тяжело, ворочать своим непослушным языком. Спустя несколько дней меня перевели в палату и начали передавать передачи всякие вкусные вещи.
Когда всем моим знакомым стало ясно, что я люблю торты и пирожные, мне почти каждый день передавали торт. Я съел за два месяца, которые провел в больнице, этих тортов очень много, и очень поправился: судя по всему, я весил около девяноста килограммов, а может, и больше. Но что тогда значил для меня лишний вес абсолютно ничего. Это сейчас, когда у меня постоянный вес в течение нескольких десятков лет, я даже за ним не слежу это делает мой организм, автоматически.
Врач приходил в палату каждое утро с обходом, а в один день меня привели в перевязочную, где уже была заведующая отделением и несколько врачей. Мою голову разбинтовали, и все присутствующие стали ее осматривать. Я сидел как манекен на табуретке и терпел, когда голову поворачивали то влево, то направо. Между врачами возникла дискуссия на тему, какой вырост на моем черепе следует считать лишним, и можно ли его удалить. Мне было ясно, что какая-то шишка, возможно из тех, которую я заработал в детстве, мешает врачам. Мне она не мешала, но моего мнения никто и не спрашивал.
Победила в этом споре заведующая. Она взяла молоток и большое блестящее долото, сказала врачам, чтобы помогли подержать мне голову, потом приставила долото к моему черепу и стукнула по нему молотком. Короткий стук, и к моим ногам упал кусок моего черепа. Но подобрать мне его не удалось какая-то рука схватила его и бросила в мусорное ведро, на мои же окровавленные бинты. Я заметил только примерные размеры этого куска моего черепа сантиметров пять-шесть, не больше. Мне было его жалко, но еще было печальней, что этот кусок моего черепа выкинули в мусорное ведро, словно это был использованный одноразовый шприц.
Спустя полтора месяца мне сняли бинты, и я стал жить без повязки на голове. Волосы стали постепенно отрастать на голове, мне разрешили выходить на улицу погулять. Было лето, и ко мне приезжали гости. Один раз ко мне приехал Леха с Влахой, мои детские закадычные друзья. Они пили в соседнем сосновом лесу водку, а я только наблюдал за этим, и радовался за них: мне еще долго нельзя было пить ни водку, ни вино. Приехал как-то однокашник Серега, который после училища служил в Венгрии, и привез мне очень вкусный торт.
Выписали меня из больницы через два месяца. Я отказался от инвалидности, а через два месяца мне должны были поставить пластиковые нашлепки на два отверстия в моем черепе. Сейчас мой мозг был открыт в двух местах, и я чувствовал пальцами, как мои мозги думают и дышат. Но это меня особенно не расстраивало после того, как у меня срубили шишку на черепе, мне было просто осознавать, что я жив.
Большая рыбалка
Трудно быть старшим сыном, у такого активного отца, как мой приходиться всегда помогать отцу и ездить с ним за компанию, когда он куда-то захочет сходить или съездить. Сейчас я его хорошо понимаю, так как дети уже взрослые, и им тоже некогда составить мне компанию: у них свои дела, работа. Я привык ходить и ездить один, с самой школы, и уже давно смирился с этим. Начиная с самого детства, сопровождал отца зимой и летом на рыбалку, ходил с ним смолить лодку на лодочную станцию, за грибами и ягодами, березовыми вениками, копать картошку и таскать воду для полива летом.
У него, сколько я помню, всегда была лодка на лодочной станции. Он всегда их делал сам, в огороде, когда весь урожай был собран, и ничего не мешало ему работать над очередной лодкой. Обычно он делал плоскодонки, и я любил на них плавать по пруду, грести веслами в любую погоду, когда ходил на рыбалку. Такую лодку было трудно опрокинуть даже сильной волной, а рыбачить на ней было одно удовольствие можно было ходить по лодке, то на корму, то на нос, и можно не опасаться, что упадешь за борт, такая она была устойчивая. Но эти плоскодонки он строил, когда я был маленьким, а позже он стал делать лодки типа казанки.
Они были не такие устойчивые, но легче, так как первая казанка была из алюминия, а следующая из нержавеющей стали: вечная лодка, и когда он ее сделал, то купил осенью лодочный мотор. Весной по пруду запретили ездить с мотором, и мы снова с отцом занялись греблей. Через несколько лет на пруду разрешили рыбачить сетями, и рыбу в нем выловили, буквально за два года. После того, как рыбы стало мало, отец вытащил наш вечный корабль на сушу и привез его домой. Он стоит во дворе уже лет двадцать, с улицы виден нос этого корабля, и меня прохожие, наверное, рыбаки, иногда спрашивают, не хочу я продать его, но я всегда отказываюсь.
Летом, когда еще было много рыбы, мы с отцом постоянно ходили на рыбалку, по выходным. Вставать, правда, приходилось очень рано. Сейчас я не могу вставать в такую рань, мне надо сначала выспаться хорошо, не менее восьми часов, а зимой обычно сплю больше, по девять и более часов.
Лодочная станция начинала работать с трех часов утра, отец меня поднимал в половине третьего, и мы шли на станцию еще в темноте. Рыба начинала клевать в четыре-пять часов утра, и к этому времени мы уже доплывали к месту, которое выбирал отец около острова Каменного, или между островками Каменным и Выселком. Там обычно всегда клевал лещ или чебак. Потом, после одиннадцати часов, рыба там переставала клевать и мы гребли на полуостров Гамаюн, где в небольших заводях, заросших лилиями и кувшинками, ловились окуни и чебаки.
Один раз я поехал на лодке за лилиями, во время экзаменов. Перед этим я не спал две ночи, готовился к экзаменам. А когда сдал, то взял у отца ключи и поехал за ними на лодке. Нарвал лилий для моей подружки, и когда греб на лодочную станцию, уснул за веслами. Проснулся, когда лодку начало качать около болотистого берега, рядом со станцией, и поплыл дальше. После того, как мы сдали школьные экзамены, мы с одноклассницей почти месяц провели на пруду, катались на лодке, целовались, загорали и купались. Ирина сразу после того, как мы отплывали на лодке от станции, снимала лифчик, и загорала.
Лева, мой брат, мечтал, что когда выйдет на пенсию, снова привезет лодку на пруд, и будет летом на ней плавать, ловить рыбу. Но его мечтам так и не удалось сбыться, он не дожил до пенсии, совсем немного. А я, хоть и дожил, не хожу на рыбалку вообще я не привык к такому пассивному отдыху: сидеть целыми днями и смотреть на поплавок.
Сейчас не могу есть речную рыбу, я ее съел очень много, в детстве. Лучше я съем какую-то банку с рыбой, а вытаскивать кости из окуней и чебаком, нет, увольте. Слишком много их, этих мелких и острых костей в любой речной рыбе, даже у крупных щук, лещей и карпов, за исключением сома и налима. За налимом я часто ходил на реку Исеть, и мне нравиться его ловить и есть, но налимов осталось очень мало. Обычно на рыбалку приходили вечером, закидывали жерлицы и пили вино всю ночь у костра. Жерлицы сами ловили налимов, надо было только проверять их через час. Как правило, через час-другой уже несколько налимов сидели на крючке. Последний раз на такую рыбалку я сходил с моим приятелем Володей и со своей будущей женой.
Когда мне было девять лет, отец взял меня с собой на озеро Сингуль, в Челябинской области, и там я наловил за несколько дней столько рыбы, что и не снилось никому из рыболовов.
Это было давно, но я все помню, как это было вчера. Мы с отцом доехали до какой-то станции на пригородном поезде, и долго шли полями, засеянными пшеницей и овсом, среди которых было очень много васильков, таких красивых синих полевых цветков. В этот день мы не смогли добраться до озера, и переночевали прямо в поле. Уральское лето было в разгаре, и ночью было тепло.
Утром прошли через маленькую деревню на берегу озера с разрушенной старой церковью, прошли подальше от нее, и расположились на берегу. Вокруг деревни была степь до горизонта, с выжженной травой, было очень жарко. Мы с отцом прожили на этом озере среди степи несколько дней, как два Робинзона.
Каждое утро, еще до рассвета отец ставил переметы, и на маленьком плотнике плавал, снимал с крючков крупных карпов. А я рыбачил по колено в воде с удочкой. Голодных, небольших карпов было очень много. Они клевали на картошку, тесто, а могли клевать и на голый крючок. Пока одни карпята клевали, другие обнюхивали мои ноги, мне было очень щекотно, и я их пинал ногами подальше от себя, но они тут же возвращались обратно, и снова принимались за свое.
Отцу попадали иногда такие большие карпы, что он не мог их вытащить, на своем маленьком плотике, а из мелких карпят мы варили уху на обед и ужин и сушили их на солнце, под марлей. В таком рыболовном раю мы с ним провели целую неделю. Потом, когда машина с рыбаками, которые рыбачили недалеко от нас, собралась уезжать, отец за несколько карпов договорился с шофером машины, и мы поехали в город в кузове старого Газ- 51.
Отец еле донес до дома свой улов полный рюкзак больших карпов. Этого улова нашей семье хватило надолго.
Однажды я проезжал мимо этого озера, когда работал геологом. Деревня стояла на своем месте, правда, жителей в ней осталось очень мало. Рыбаков на озере не было видно, и местные жители сказали, что рыбы в нем осталось немного. Куда она подевалась, я не знаю, но всегда вспоминаю эту большую, и удачную рыбалку.
Бомба
Началась поздняя осень. Я ехал на электричке из очередного путешествия домой. За окном мелькали пермские леса и редкие поляны. Природа уже готовилась к снегу, на улице было прохладно, но в вагоне было тепло, и я дремал у окна. Книгу читать не хотелось, а пейзаж за окном уже надоел своим однообразием. Хотелось какого-то разнообразия в этой поездке. И оно уже приближалось, с каждой минутой.
Электричка проехала Курган, и уже скоро должна начаться родная Свердловская область. В Шале меня ожидала пересадка на другую электричку, и перед посадкой в нее, мне надо было по старой привычке зайти в придорожное кафе, выпить горячего чая и зайти в магазин, чтобы купить себе в дорогу чего-нибудь вкусненького. В Екатеринбург я должен приехать только поздним вечером, и не собирался умирать с голоду. Такой план был у меня почти в каждом возращении домой, и я не собирался его менять. Но судьба решила по-своему.
На одной из станций электричка, наверное, устала и решила отдохнуть. Прошло минуть пять, потом десять, но мы стояли. Радио в вагоне молчало, и народ стал шевелиться на своих местах. Некоторые пассажиры встали, и пошли в тамбур, чтобы покурить в открытые двери вагона. Я вспомнил, что давно не курил, тоже встал, достал из рюкзака пачку Явы и отправился в тамбур.
В тамбуре стояли двое мужчин, и лениво переговаривались. Я стал прислушиваться, и скоро понял, что они вели речь о какой-то бомбе в электричке. Пришлось мне подойти ним поближе, и один из них мне рассказал, что в нашем вагоне под одним сиденьем лежит пакет неизвестно кем и зачем оставленный, с бомбой. Какой-то пассажир на него обратил внимание и сказал об этом машинисту электропоезда. Дальше все пошло по плану вызвали охрану, охрана вызвала полицию, и пока она не подошла, электричка будет стоять.
Я прошел по вагону, и действительно, под скамейкой, между окном и калорифером находился большой пакет, и он был так аккуратно засунут под скамейку, что его почти и не было видно из прохода. Он находился метрах в десяти от моего места, и я задумался, о кратковременности своего бытия, на этой земле. После забрал рюкзак, и направился к выходу. На перроне уже собралась небольшая толпа, человек пятьдесят, и слушала немолодого мужчину в костюме и галстуке, это был глава администрации этого поселка.
Он всех успокаивал, и предложил добираться на автобусах, которые вот- вот должны подъехать по шоссе. Оно было почти в километре от станции, и пассажиры думали, как им поступить или ждать саперов, или поскорей отсюда сматываться. Я не знал, как мне поступить до Шали мне еще ехать и ехать, и связываться с автобусом мне не нравилось, потому что непонятно, когда он подъедет, и куда потом отвезет.
Пока ответов на эти вопросы не было, я решил забраться на пешеходный мост, который был над железнодорожными путями, и оттуда посмотреть, что и как. По ступенькам я поднялся на этот мост, выбрал себе место, откуда было видно и электропоезд, и шоссе, и пассажиров на перроне. Они так же слушали этого чиновника, и разойтись не спешили. На мосту дул холодный ветер, и мне пришлось доставать шапку. Пока ее искал в рюкзаке, обратил внимание на длинную вереницу цистерн, которые стояли у какого-то бетонного забора. За ним были видны громадные емкости, в которых была то ли нефть, то ли бензин, а может солярка.