Нечто подобное Михаил испытывал с самого раннего детства, сколько себя помнил. Хотя в те юные годы это его нисколько не удивляло, а казалось обыденным и даже естественным. Только чуть позже, во время взросления, он смог оценить всю необычность, а порой и опасность таких способностей. На свою беду маленький Михаил, общаясь с людьми, мог видеть не только их лица добрые или злые, или одежду, хорошую и не очень. Мальчик был способен различать и небольшое свечение, исходящее от каждого, вступающего с ним в контакт человека. Поначалу это его невероятно забавляло. Как оказалось, у людей окраска этого свечения была далеко не одинаковая. Вот, например, у мамы Зины оно было коричневым с розоватым. Их соседка, пожилая тётя Наташа, поражала его изумрудным сиянием, подобно свежевымытой лягухе. Жаль только, мама Зина любоваться этой зеленью не позволяла. Говорила: «Не ходи до неё, шибко злая она!» А вот сельская докторша из местного медпункта, Клавдия Степановна, та, наоборот, оранжевела, как клумба ноготков у них в палисаднике. Самое забавное для Михаила было то, что этот её оранжевый свет делался ещё ярче, лишь только начинала она какую-нибудь приболевшую бабку обихаживать. Ну, прямо хоть печку от неё растапливай! Словно в противовес своей жене, ее муж, сельский учитель, а заодно и директор местной школы в одном лице, Василий Терентьевич, светился подобно летнему вечернему небу тёмно-синей краской. Этим цветом маленькому Михаилу удалось вдоволь насладиться во время уроков, когда он, затаив дыхание, слушал о подвигах древних греков и римлян, об открытии новых земель и о великих свершениях своих предков. Этот яркий цветной мир казался мальчику уютным и радостным, в нём было привычно и тепло жить, словно на лугу, расцвеченном полевыми цветами. Однако взрослея, он начал понимать, что эта человеческая радуга доступна для обозрения только ему одному. И более того, узнавание других людей о том, что он может ее видеть, опасно.
Когда Михаил был еще подростком, случались у них в селе регулярные кражи из местного сельпо. Нельзя сказать, чтобы воровали по-крупному, но водка и продукты исчезали с завидной регулярностью. Продавщица аж извелась вся. Её же первой во всём подозревать начали. Говорили: «Ворует сама, а на неизвестных воров кивает!» С себя, мол, ответственность снять хочет. Самое обидное для Валентины (так продавщицу звали) было то, что все в это верили. И даже меж собой посмеивались: «Опять у Вальки воры к ней в дом закуску с выпивкой унесли!» А больше всего несчастную бабу обличал местный тракторист Петька. Как новая беда случится, так он громче всех орал у магазина:
Да ты лучше у себя в подпол залезь! Небось, недостачу и обнаружишь!
Вот во время одной из таких разборок и случилось Михаилу оказаться поблизости. С утра как раз у сельпо очередь перед открытием выстроилась, ждала, когда двери отопрут. А тут Валентина в очередной раз в слезах выскакивает и только руками бессильно разводит: опять, мол, обокрали! Что делать? Ратуйте, люди добрые!
Люди добрые привычно неодобрительно загудели. А Петька тоже привычно обвинительную речь приготовился вещать. Как вдруг он натолкнулся на острый взгляд Михаила. Мальчик и сам поначалу не понял, почему так привлёк его этот человек. Просто вокруг его чела никакого цвета не стояло, а только темень кромешная, словно туман, макушку окутывала.
А ведь это ты, Пётр! тихо произнёс мальчик, и его слова, хоть и сказанные в полголоса, были услышаны всеми. Ты водку воруешь!
Ах ты, гад! диким зверем заревел Петька и, размахавшись кулачищами, ринулся к мальчику. Да я тебя, зверёныша!
Хорошо, что бабы повисли у него на руках. Иначе не избежать бы парнишке сломанного носа или чего похуже.
Валентина потом уже, когда магазинного воришку полностью изобличили (у Петьки тогда дома часть украденного милиционер обнаружил) ходила к маме Зине с подарками, Мишку благодарила. Да только Михаилу это блестящее раскрытие преступления радости не принесло. Сторониться его стали односельчане. Да и мать родная с какой-то опасливой нежностью на него поглядывать стала. Словно знала что-то, догадывалась, да сказать никак не осмеливалась.
«Молчать мне надо, о чём вижу. Не высовываться», крепко тогда решил мальчик для себя. Да только чувство его, непонятное ему самому, другого было мнения и по-прежнему озорно расцвечивало людской мир в разные краски, внушая своему обладателю, вместо прежней радости узнавания, страх и грусть.
Глава третья. 1941 год, Анна.
Небо раскачалось и обрушилось. «Всё кончено», решила она, как только автоматные очереди перечертили ее жизнь крест-накрест.
Муж, любимый Рафа, дарованный самим провидением, спас её, прикрыв в последнюю минуту собой, и теперь лежал рядом мёртвой тяжелой глыбой, словно и не было никогда его нежных глаз и тёплых губ.
«Ничего не осталось, Рафа! Зачем ты меня спас? Я не хочу жить без тебя. Мне не нужна эта жизнь. Да мне и не вылезти из этой отвесной могилы. Кругом смерть и темнота» безмолвно стенала Анна, оглядываясь на неподвижные страшные трупы возле себя.
Женщина немного пошевелилась, с трудом сняв с груди окоченевшую руку погибшего мужа. Он, казалось, и после смерти продолжал охранять и защищать её. Дышать стало немного легче. Но от этого звериная тоска ничуть не унималась.
Я никуда отсюда не уйду, любимый! нежно прошептала она, обращаясь к уже остывшему телу. Ты не бойся, я буду здесь охранять твой сон. А потом засну рядом с тобой. Ты только не бойся, снова и снова зачем-то повторяла она, гладя тело, бывшее недавно таким дорогим. Я тоже скоро уйду к тебе, Рафочка. Ты только потерпи там немножко без меня. Мы снова будем вместе, и никто уже не сможет нас разлучить!»
Последние слова Анна не произнесла, а выдохнула со стоном, отрешившись от всего, словно позабыв, что лежит во рву на мертвых людских телах, лишь слегка припорошённых землёй в ожидании нового расстрела, новых убитых
Тётенька! чей-то шёпот заставил Анну вернуться к действительности. Тётенька, ты живая? детский голос, настойчиво прорывавшийся в этот мир смерти, заставил Анну очнуться.
Да, словно сомневаясь, что ещё может говорить, сказала она.
Тётенька, не умирай, мне страшно! в словах дитя сквозило такое отчаянье, что женщина, повинуясь древнему, как мир, материнскому инстинкту, силой вырвала себя из лап костлявой и, приподняв голову, попыталась разглядеть говорившего с ней ребенка.
Прямо перед собой она увидела чумазую мордашку стоящей на четвереньках девочки лет восьми. Дитя находилось совсем неподалёку от неё, и, похоже, не было ранено. Видимо мать этой крохи в последний миг спасла ее точно так же, как спас Анну ее Рафа.
Тётенька! девочка подползла совсем близко. Мне страшно! Мама лежит и не шевелится. Мы, что, теперь тоже умрём?
Нет, твёрдо сказала Анна. Назло им, гадам! Как тебя зовут?
Меня Саррочка зовут, пролепетала девочка и прижалась к ней своим хрупким, как у воробышка, тельцем.
Ты слышишь, тут ходит кто-нибудь? спросила она у девочки, тревожно вслушиваясь в колкий осенний воздух.
Не, тётенька, они все ушли, прошептал ребёнок, ещё плотнее придвигаясь к Анне, словно она своим большим и тёплым телом была способна защитить от холода и ужаса так же, как порой родная мать закрывала ее собою от всех невзгод, вырвав напоследок даже из лап самой смерти. Они давно все ушли. Мы долго тут лежим. Я аж закоченела вся. А потом вот услышала, что ты тут тоже плачешь.
Не бойся, Саррочка! решимость спасти этого ребёнка придала Анне мужества. Мы сейчас потихонечку выберемся отсюда. Тихонечко-тихонечко, приговаривала она, ползком пробираясь по мёртвым телам, крепко держа в руке худенькую ручку ребёнка. Тихонечко-тихонечко, вот так, вот так, желая говорить как можно более спокойным голосом, твердила Анна, приближаясь к краю могилы. Ты только не бойся, она снова обратилась к девочке, почувствовав, что рука ребёнка постепенно слабеет. Ты ведь не боишься, правда? страх за чужую жизнь подавил в Анне все мысли о собственной, придав её голосу удивительную в такой ситуации сдержанность.
Не, не, я не боюсь, тётенька. А они нас снова не убьют? Саррочке нельзя было отказать в здравом уме.
Нет, деточка, заверила её Анна. Мы сейчас тайком вылезем отсюда, и они нас не убьют. Ты становись мне на плечи и, как вылезешь, сразу ложись на землю, приказала она девочке, лишь только они добрались до края рва.
«Я, наверное, никогда не смогу забыть это ощущение множества чужих окаменевших тел под собою», как-то отрешённо подумала Анна, что было силы выталкивая девочку наверх.
Тётенька, теперь ты. Я одна боюсь тут! Саррочка, оказавшись на поверхности, лежала у самого края рва, свесив свои косички вниз. Иди ко мне, скорее, мне страшно! Страшно!
Сейчас, маленькая, пообещала Анна. Сейчас!
«Рафа, помоги мне вылезти отсюда!» взмолилась она, чувствуя, что сил у нее, чтобы выбраться наружу, почти не осталось. Безвольные руки хватали рыхлую землю, но ничего, за что можно бы было ухватиться, так и не находили. Комья грязи, словно издеваясь, скатывались на неё откуда-то сверху и, казалось, злобно твердили: «Сиди, сиди тут, в могиле, здесь твоё место!»
Тётя! отчаянный голос девочки заставлял Анну усиленно бороться за собственную жизнь. Я не хочу тут одна! Иди ко мне, я боюсь!
Саррочка, как можно спокойнее проговорила Анна, стараясь сдержать так некстати подкатившие слёзы, ты не жди меня, беги в лес, постарайся спрятаться.
Не, не, тётенька, я с тобой! упрямо твердила девочка сверху. Я одна боюсь! Ма-ма! голос ребенка сорвался на отчаянный плач.
Рафа! опять, уже вслух, взмолилась Анна, возведя в полной безысходности глаза кверху. Помоги мне спасти хоть эту безвинную душу!
К ее счастью, Бог на этот раз, видимо, устав от ее мольб и слез, решил подсобить несчастной. Взгляд женщины, отчаянно метавшейся у края обрыва, неожиданно натолкнулся на толстый корень дерева, торчавший из земли.
Рафочка! с благодарностью прошептала Анна. Ты снова протягиваешь мне руку! Спасибо тебе, любимый, ещё раз на прощание шепнула она разверстой могиле, в которой вместе с ее мужем оставались погребенными сотни людей. Ты жди меня, я ненадолго
Жизнь какое это ёмкое слово. Человек существует, потребляет пищу, заботится о своих близких, и не замечает, что счастлив. Счастлив тем, что может, казалось бы, самое простое и обыденное: вдыхать воздух, жмуриться от утреннего солнца, подставлять руки под струи дождя И только стоя на узкой грани, отделяющей живое от неживого, он, наконец-то, начинает осознавать, каким несказанным богатством обладает, и как страшно и одновременно легко его потерять.
Лес, молчаливо обступивший два счастливо избежавших неминуемой гибели человеческие существа, похоже, совсем не радовался их возвращению с того света. Колючие ветки сосен, мелкий кустарник и даже старые, уже сгнившие от времени пеньки изо всех сил старались либо колюче хлестнуть, либо побольнее ударить бегущих, не разбирая дороги, женщину и девочку. Анна, словно в беспамятстве, крепко схватив за руку Саррочку, пробиралась через бурелом, не замечая, что ее платье разорвано, а туфли потеряны. Ею овладело неведомое доселе чувство дикого животного, которое стремится уйти как можно глубже в чащу, подальше от своих преследователей. Каждый шорох, каждая случайно треснувшая ветка заставляли её вздрагивать всем телом и бежать, бежать, чтобы скрыться от ужаса, который только что довелось пережить.
Тётенька, Саррочка, похоже, совсем выдохлась, но старалась не показать виду, куда мы бежим? Ты знаешь?
Нет, деточка, Анна была уже не в силах обманывать ни себя, ни ребёнка. Мы просто сейчас убежим с тобой далеко-далеко. И нас никто не найдёт.
Тётенька! детский голос был слаб и жалобен. А давай мы с тобой посидим немножко, а потом опять пойдём. Только чуть-чуть. У меня очень ножка болит.
Ну-ка покажи свою ножку, Анна с трудом вернулась из своего безумного забытья и присела на корточки рядом с ослабевшей от всего пережитого девочкой. Давай-ка я посмотрю, поцелую, и всё пройдёт! Ну, что ты, маленькая, что ж ты плачешь? Тебе больно? женщина нежно погладила вздрагивающие плечики девочки.
Мне так же мама всегда говорила, пролепетала Саррочка, а теперь, теперь крохотная спинка сотрясалась от рыданий.
Знаешь, они все когда-нибудь поплатятся за это, ненависть, словно кипящая смола, залила душу Анны. Ох, как они поплатятся! Хотя за твои слёзы ещё не придумано такой цены, но они поплатятся, вот увидишь. За каждого убитого. И страшна будет для них Божья кара!
И снова в этом перевёрнутом мире не любовь, а злость дала женщине уверенность в себе, превратив её из испуганного животного в спокойного и даже, как ни странно, способного здраво рассуждать человека.
Давай мы с тобой устроимся здесь на ночлег, приняла решение Анна, тем более, что темно, и мы толком не знаем, куда идти. Не дай Бог, опять на этих извергов набредём! А утром мы проснёмся и потихоньку двинемся дальше. Вот увидишь, всё будет хорошо.
Последние слова Анна проговорила уже себе. Девочка, уютно свернувшись калачиком, спала, неловко притулившись спиной к сосне, под которой они устроились передохнуть.
Ничего, ничего, Саррочка, шептала хотя и спасённая, но все ещё еле живая женщина спящей малышке, вот увидишь, всё будет очень хорошо, всё будет здорово. Мы с тобой, знаешь, как заживём потом!
Как они заживут потом, Анна и сама толком не успела понять. Целебная дрёма, окутав своим мягким одеялом, закрыла её глаза, подарив живого весёлого Рафу, маленького Монечку и всё остальное, что ей принадлежало по праву, но было отнято, разрушено и испоганено в одночасье.
Глава четвёртая. Михаил.
Если кто-то по своей наивности или просто по незнанию полагает, что жизнь кота протекает гладко и безоблачно, тот глубоко ошибается. Котёнок Серафим, к примеру, был уверен, что его существование наполнено постоянным преследованием и непрерывной борьбой. Ну, вот хотя бы сегодня. Жалко разве было Савельевне немножко сметанки для крохотного ласкового животного?! У неё ведь целая плошка на столе стояла. И всего-то он лизнул один, ну, может быть, два разочка с самого краюшка. И что? Стоило ли так громко кричать и размахивать тряпкой? Он бы и сам ушёл. Лизнул бы ещё чуток и ушёл. А она! Из хаты выгнала. Сиди теперь на крылечке и мёрзни. Так и совсем замерзнуть можно.
Серафим жалобно мяукнул. Самым обидным было то, что никто на его призыв не отозвался, за исключением, пожалуй, дворового пса Тишки. А тот-то прямо встрепенулся! И, низко принюхиваясь, торопливо направился в сторону несчастного изгнанника.
«Ну, нет! храбро решил котёнок. Живым не дамся! Не на того напали!» и стремглав вскарабкался на стоящее рядом с крыльцом дерево.
«Не очень-то мне было и надо», лениво протявкал Тишка пару раз под деревом и потерял всякий интерес к Серафиму.
«Ага, не возьмёшь! торжествующе мяукнул котёнок, сидя на ветке. Я такой, я могу залезть так высоко, что тебе, псина, до меня никогда не дотянуться!»
Серафим ещё раз победоносно взглянул на своего врага с высоты, как вдруг с ужасом осознал, что слезть с этого чёртового дерева он, увы, никогда не сможет.
«Мяу! рыдало несчастное животное. Мне не придётся больше лакомиться сметаной. Я останусь здесь навеки! Мяу! Мяу!..»
Дядя Миша, снимите котёнка. Он на дереве орёт, а слезть не может!
Сколько раз я тебе, Павлушка, говорил, что ветеринар лечит животных, а не лазает за ними по деревьям, проворчал для виду Михаил и без особой охоты пошёл вслед за ватагой ребятишек, не поленившихся прибежать за ним на другой конец села.
К приходу отряда спасателей Серафим окончательно обезумел и жалобно вопил, не делая никакого промежутка между своими призывами к немедленному вызволению.
Ну, что ты будешь тут делать? сокрушённо произнес ветеринар, поплевав для солидности себе на руки.