В конце концов, когда я был отмыт и очищен, он принес меня на руках, как какой-то ценный предмет, на веранду и подтолкнул к двери в столовую. Вся семья сидела за столом. Первым меня заметил чужак, Хри́стос, сидевший рядом с хозяйкой, и подозвал меня к себе:
Ко мне, Пайрэт, ко мне!
Почему ты зовешь его Пайрэт? спросила Ева. Ведь Мицос сказал тебе, что мы называем его Пират, это перевод с английского его клички.
Это я не понимаю, почему вы называете его Пират, ведь это я вам его подарил и сказал, что его зовут Пайрэт, ответил ей Хри́стос.
Я тебе уже говорила. Пайрэт английская кличка, а мы греки. Это просто смешно: пес с английской кличкой в греческой семье!
Да какая разница! Такой подход настоящий шовинизм!
Лучше уж шовинизм, чем такая любовь ко всему иностранному! резко ответила ему Ева.
Ева! строго одернула ее мать.
Мне показалось, что Хри́стоса задели эти слова. Ева умолкла. А я так и стоял, подняв одну лапу и не зная, к кому подойти.
Ко мне, Пират! приказал Мицос.
Я с готовностью подбежал к нему, а он потрепал меня за ухо и неожиданно серьезно сказал:
Слушай свою хозяйку, Еву. Мы назвали тебя Пиратом, когда ты был еще маленьким щенком, значит, Пиратом ты и умрешь.
Мне понравилось решение Мицоса, и я ткнулся носом ему в руку.
Лукас, сидевший рядом с братом, обрадовался и обнял меня.
Молодец, Пират! Ох, как же я тебя люблю! воскликнул он, но быстро сел на свое место, смутившись и даже покраснев.
Лукас! прикрикнула на него мать. Ты что, забыл, что мы за столом?
Матушка, не ругай его, вмешался Мицос. Это я виноват, я подозвал Пирата.
Ну конечно, это ты виноват, ответила госпожа Васиотакис, успокоившись и со смехом.
Обед закончился. Мужчины закурили, а двойняшки вскочили из-за стола и позвали меня. Лиза наклонилась подобрать упавшую салфетку, а я запрыгнул ей на спину и повалил на пол. Девочка рассмеялась. Я набрался смелости и снова прыгнул на нее, когда она уже собиралась встать. Анна позавидовала нашему веселью и тоже бросилась к нам, но по дороге споткнулась о Лизу и упала, придавив нас обоих. Игра вышла отличная. Но госпожа Васиотакис была не способна это оценить.
Лиза, Анна, а ну, вставайте! Вы испачкаете платья о ковер.
Кажется, госпожа Васиотакис ошиблась. Ведь в доме у хиосской хозяйки можно испачкать ковер платьем, но платье о ковер это просто невозможно! Чтобы доказать ей это, я бросился на Анну и снова повалил ее на пол. Но госпожа Васиотакис окончательно рассердилась.
Анна, вставай сейчас же! И привяжи эту несносную собаку!
Но я оказался проворнее. Я как молния вылетел из рук Аннушки и бросился к дверям на веранду: краем глаза я заметил, что за спиной у моего хозяина проскочила тень кошки.
У меня вся шерсть встала дыбом! Я залаял и, пробежав по дивану, хотел уже вылететь на веранду. Но тут случилось ужасное!
Одна дверца была закрыта, а я в пылу погони этого не заметил. Раздался ужасный грохот, и я сам не понял, как оказался на полу, на спине, а вокруг меня со звоном падали осколки стекла. Но меня и это не остановило! Напуганная кошка убегала. Два прыжка и я перемахнул через перила веранды и приземлился в куст, весь в розах и колючках. Но я ни на что не обращал внимания ни на боль, ни на крики у себя за спиной. Я думал только об одном: во всей этой суматохе кошка сейчас от меня сбежит, а я буду опозорен и пристыжен! Я заметил, что она, обезумев от страха, кинулась к дереву, росшему прямо у забора. Тут я совсем рассвирепел, и в голове у меня крутилась лишь одна мысль: сейчас она первая доберется до дерева, и тогда я ее не достану. Так и вышло! Вцепившись когтями в ствол, она быстро вскарабкалась наверх, примостилась на ветке и закричала, шипя и отплевываясь:
Убийца! Может, попробуешь подняться? Тогда уж я выцарапаю тебе глаза!
В бешенстве я принялся рычать и бросаться на дерево; я еще надеялся испугать ее, заставить спуститься. И она действительно испугалась и спрыгнула вниз. Но только с другой стороны забора! Она бесстыдно сбежала с поля битвы, отказалась сразиться со мной! Удрала, как заяц. Воя от бешенства, я стал кидаться на забор. Он весь был увит плющом. И густо растущие стебли явно были на стороне кошки они зажали меня, втыкая мне в бока свои колючки. Я не мог двинуться ни вперед, ни назад. К тому же (грустная ирония судьбы!) на стене напротив нашего дома, через дорогу, стояла, выгнув спину, кошка и смеялась, глядя на мои мучения! Как мне хотелось ее задушить! Я попытался пролезть сквозь колючки, но только разодрал бок. Я издал громкий рык, угрожая плющу расправой.
Кошка испугалась, спрыгнула со стены в соседский сад и скрылась там в зарослях цветов. Мне было так грустно, стыдно и больно! Я так бесславно застрял и не смог с ней расправиться.
А ну, стой! прокричал я ей вслед. Я тебя все равно найду! Доберусь до твоей рыжей морды, узнаю тебя, где бы ты ни была. И посмотрим, кто будет смеяться последним
У меня за спиной послышались шаги и голоса. Я различил среди них голос Мицоса.
Хри́стос, ты раздвинь стебли, а я постараюсь его вытащить, говорил он.
И он вытащил меня. Как ужасно я выглядел! Но все мои раны и кровь были ничто по сравнению со стыдом, ужасным стыдом от того, что я не смог поймать кошку. От злости мне хотелось самого себя искусать. А мои хозяева, кажется, наоборот, были очень довольны.
Ну что за пес! Вот это пес!
Даже госпожа Васиотакис погладила меня, когда я вернулся на веранду.
Смелая собачка, сказала она, но глупая. Дверь без стекла уже не дверь
Лукас был очень взволнован.
Не ругай его, мама, сказал он. Смотри, он весь в крови. Скажи ему, что он молодец!
Он молодец, да, отозвалась она. Но если бы он все время находился в саду, не было бы этих разрушений: теперь у нас дверь без большого стекла. Говорю вам, собаки не должны разгуливать по гостиным.
На этот раз слова хозяйки меня не расстроили. Я был так унижен, мне было так стыдно, что любое обидное слово я счел бы достойным для себя наказанием. Я был бы даже рад, если бы хозяева меня отлупили за неуклюжесть: ведь я позволил кошке сбежать
Глава 6
Наш дом
Уже к концу недели я хорошенько изучил каждый уголок нашего дома и подружился со всеми, даже с поваром, дядей Фанасисом. Поначалу отношения у нас не складывались. Он не был плохим человеком. Совсем наоборот. Увидев меня в саду, он каждый раз выказывал мне свое дружеское расположение, а иногда даже угощал косточкой. Но стоило мне зайти на кухню, когда он был там тяжко мне приходилось! Казалось, все кастрюли и казаны, все половники и кухонные щипцы, даже стулья все становились на его сторону и хотели меня прикончить! Только завидев меня, все эти бездушные вещи соскакивали с полок и столов, вылезали из углов и, со свистом рассекая воздух, обрушивались всегда на одно и то же место на мою несчастную голову! Я решил, что нам двоим одновременно не место на кухне. Уж пусть или он там будет, или я.
В таких вопросах я не слишком честолюбив и потому решил не вторгаться во владения дяди Фанасиса, пока он хозяйничает на кухне. Зная, что он бывает сущим ангелом в саду и настоящим дьяволом на кухне, я, как умный пес, специально следил за тем, чтобы встречаться с ним только в его ангельские моменты, то есть в саду. Все остальные обитатели кухни хорошо меня принимали и очень любили. Тетушка Мария, помощница повара, часто давала мне хорошие кусочки мяса и косточки. И милая Мариго, и мой друг Сотирис, и кучер-англичанин, и помощник кучера грек, швея Евангельо́ и прачка тетушка Ирина все дружили со мной и любили меня. Но самые теплые чувства я питал к садовнику Василису.
Василис был добрым и тихим человеком с белыми волосами и карими глазами в тени густых черных бровей. С утра до вечера он трудился в саду и считал делом чести выращивать самые отборные цветы и самые вкусные овощи во всей Александрии. Он говорил мало, но всегда ласково, и был очень добр и терпелив с двумя своими помощниками-арабами. Он избегал компаний. Другие слуги, хоть и уважали его, называли его «одиночкой» и «тяжелым человеком».
Но никто ни разу не слышал от Василиса ни одного обидного слова. Потому без лишних споров и выяснения отношений все просто оставляли его в покое и одиночестве. А я полюбил его с первого дня, и очень сильно.
Он часто молча гладил меня, усевшись на перевернутую цветочную кадку, или ласково трепал за уши, глядя перед собой, но явно ничего не видя; глаза его при этом были задумчивыми и грустными. Других удивляло такое поведение. Но не меня. Я знал, что у него в душе скрыта глубокая печаль. Я ощущал ее и любил, даже не зная, о чем эта грусть. А потому, свернувшись у его ног, я позволял ему гладить меня. Так проходило много времени.
Ведь мы, животные, понимаем настроение любимых людей гораздо лучше, чем сами люди понимают друг друга, хоть они и считают нас глупыми и бесчувственными просто потому, что мы не умеем говорить. Мы всегда чувствуем боль любимого человека. Мы тычемся носом ему в руку, заглядываем в глаза и таким образом говорим: «Я все знаю, я чувствую печаль в твоем сердце. И потому люблю тебя в два раза сильнее, я, твой немой друг».
Однажды господин Васиотакис сказал про Василиса:
Мне кажется, у этого человека в жизни было какое-то горе. Кто знает, какие бури забросили его в Египет, в наш дом, где он может честным трудом зарабатывать себе на хлеб
Василис был интересным человеком, он совсем не походил на других слуг. Весь день он неутомимо трудился в саду. Но с наступлением темноты всегда уходил в свой домик на краю сада, зажигал там свет и читал часы напролет. Иногда его окошко еще горело, когда уже были погашены все огни в доме.
Но у Василиса был и враг, болгарин-молочник. Я никогда не видел, чтобы они ругались. Но как только подъезжала телега с ведрами, полными молока, и светловолосый, плосколицый молочник спрыгивал на землю, Василис мрачнел, крепко сжимал челюсти, отходил подальше, а то и вовсе запирался в своей комнатке и выходил оттуда только тогда, когда телега удалялась на приличное расстояние и затихал вдали звон колокольчика на шее у лошади.
С хозяевами дела у меня обстояли прекрасно. Они все меня любили. Но я не ко всем относился одинаково.
Например, хозяина своего я любил, а от хозяйки держался подальше. Обожал Мицоса, а к Хри́стосу не испытывал таких нежных чувств. Но и с Хри́стосом у меня никогда не было проблем, кроме разве того, что он всегда говорил со мной по-английски, да еще и называл меня Пайрэт. Он был приятелем господина Васиотакиса, но намного моложе его, а еще кузеном хозяйки. Вид у него был очень английский. Он говорил сквозь зубы, да еще и с акцентом. И смех, и походка у него были английскими, он мало жестикулировал и вообще смотрел на все немного высокомерно. Кажется, он рос и учился в Англии и восхищался всем английским, и только английским. Очень красивый, высокий, стройный, всегда хорошо одетый и вежливый, но уж слишком сухой. При этом как-то совсем уж напоказ он любил животных. Его семья была в Англии, а сам он тогда жил в Александрии и часто захаживал к нам в гости. Хозяева любили его, как будто он тоже был членом семьи.
Мицос был совсем другим. Двадцатилетний красавец, открытый, простой, живой, он постоянно смеялся, насвистывал и что-то напевал. Только заслышав его голос, я бежал к нему, где бы он ни был, и бросался на него, не задумываясь о том, в какой он сейчас одежде и есть ли грязь или пыль у меня на лапах. С Евой все было иначе. Как только я видел эту пятнадцатилетнюю, уже почти совсем взрослую, девушку, первой моей мыслью бывало броситься к ней. Но я всегда останавливался на полпути. Потому что, если случалось, что я был немного грязным, она тут же отходила в сторону, подбирала юбки и строгим голосом говорила мне:
Фу, Пират, фу!
Зачем кричать «фу», если я еще ничего не сделал? Ух, как я сердился на эту девицу!
И все-таки я любил ее, сам того не желая, почти так же, как любил Василиса. Мне нравились ее стройная фигура, серьезный взгляд, каштановые локоны и легкая походка. А когда, забыв про свои пятнадцать лет, она бегала с младшими братом и сестрами по саду, никто не мог ее догнать. Когда, хорошенько отмытый и чистый, я заходил без приглашения в дом, где она читала или шила, мне очень нравилось клубочком сворачиваться у ее ног. В такие моменты она никогда меня не прогоняла. Наоборот, она даже гладила меня или медленно-медленно чесала мне голову кончиками пальцев. Мне очень нравились эти нежности, хоть она и гладила меня часто рассеянно. Но я никогда не пытался с ней играть. Мне также не стоило заходить на кухню, если Ева там лепила бублики или делала пахлаву. Такие визиты заканчивались не лучше, чем встречи на кухне с дядей Фанасисом.
А вот младшие мне скучать не давали! Мой любимчик Лукас, мальчишка в юбке Анна и ее тень Лиза. Но у них, к сожалению, были уроки!
Что же это за наказание такое для всех детей планеты! Лучшие часы дня они проводят, скрючившись за столом и царапая по бумаге деревянной палочкой с металлическим кончиком, которая называется «перо», или читая так называемые «книги» бумажки, все изрисованные какими-то закорючками! Когда ярко светит солнце и сводят с ума ароматы роз и лилий, жасмина или гиацинтов, когда во время полуденного зноя можно плескаться в луже или отдыхать в тени большого дерева под бормотание ветерка в его ветвях, дети сидят и «занимаются», устремив взоры на эти странные закорючки в книгах и зажав уши руками, чтобы их не отвлекали веселое щебетание воробушков или лай какого-нибудь Пирата, который зовет их прыгать и кувыркаться. Несчастные дети!
Учителя и учительницы, Мисс и Мадемуазели, только и делали, что сменяли друг друга в классной комнате, куда мне все эти часы вход был закрыт. Никто из них мне не нравился. Но больше всего я сердился на Мадемуазель, потому что однажды она принесла в дом котенка и мне досталось из-за того, что я на него набросился. А котенок был смешной, совсем крошечный, с розовым бантиком на шее. С того дня низенькая и круглая Мадемуазель, только завидев меня, начинала кричать и визжать, делала вид, что ей очень страшно, и тогда любой, кто оказывался в тот момент поблизости, хватал меня и выгонял на улицу.
Мисс я тоже недолюбливал, даже не за то, что она была костлявая и с большими зубами, а потому, что от нее, как и от Мадемуазель, пахло чем-то чужим. Не удивляйтесь. Мы, собаки, так устроены. Нам нравится запах нашего дома. По этому запаху мы узнаем не только хозяев, но и всех слуг в доме и, конечно, никогда их не кусаем. А вот запах чужаков всегда нас раздражает, и мы сразу показываем им зубы. Может быть, вы замечали, что мы редко бросаемся и на родственников наших хозяев, даже если они приезжают из других домов. Нам достаточно один раз их увидеть, втянуть хорошенько носом воздух, и мы сразу по запаху понимаем, что они хозяйская родня. При этом мы, конечно, не обязаны любить всех этих родственников. И доказательство тому Врасидас.
У госпожи Васиотакис была сестра, госпожа Сарделидис. Ее муж работал адвокатом. Они жили в нашем районе, а потому часто заваливались к нам всей семьей без всякого приглашения. Госпожа Сарделидис была совершенно непримечательным существом, в ней не было зла, но не было и особенной добродетели, а главное, в ней не было живого духа. Она была из тех жалких созданий, про которых можно сказать: не важно, живут они на свете или нет. Но вот ее муж и сын каждый из них стоил десятерых.
Я в жизни не встречал человека неприятнее, чем господин Сарделидис. Он был длинный-предлинный и очень худой, с большим носом и торчащими вперед позолоченными зубами, которые будто бы только и ждали, кого укусить. На голове у него осталось не больше десяти волосинок; он отращивал их как можно длиннее, а потом перекидывал, как мостки, с одной стороны черепа на другую, чтобы закрыть лысину, и как-то прилеплял к голове. Громогласный, болтливый, крикун и скандалист, он выражался невероятно сложно и многословно, обо всем имел свое мнение и старался навязать его окружающим. Его звали Амбрузис, но это имя казалось ему недостаточно благородным. Жена, всегда делавшая все, как он говорил, демонстративно называла его Амвросием. Сын был точной копией отца, с той только разницей, что он был толстым, рыхлым, в вечно заляпанной одежде и с грязными руками. Это и был Врасидас.