О, что вы, что вы. Моцарт неторопливо двинулся через кабинет, повел кистью за собой, и по этому царственному приглашению Сальери пошел следом. Не нужно много времени, чтобы обнаружить талант как и бездарность. Садясь в кресло, мой кумир опять бегло глянул на меня. Молодой человек, инструмент у окна. Мы скоро продаем его, потому будьте, пожалуйста, милосердны.
И я начал. Он мучил меня долго, но до обидного предсказуемо, пресно: в экзекуции успели принять участие и Бах, и Гендель, и пара его собственных фортепианных вещиц. Слушал он с неослабевающим вниманием, не сводя глаз с моих рук, но в отличие от Сальери, щедро бросавшего одобрительные ремарки, молчал. Казалось, это не кончится, пока я не упаду замертво. Ни одно занятие с отцом так меня не иссушало; на втором часе я проклял все на свете. Но на середине очередной композиции фрагмента какого-то своего недописанного рондо, беспокойно-непредсказуемого, как стрекозиный полет, Моцарт вдруг поднялся, так резко, что я прекратил играть. Лицо его оставалось бесстрастным, взгляд ледяным. О, милая, как страшно мне было. Я не знал, что и думать.
Ладно, здесь понятно Прежде чем я обрел бы дар речи, попросил бы хоть какую-то оценку игры, он без всякой паузы велел: Теперь импровизируйте. Чую, это вам дается лучше всего. Усталость же не помеха, так?
Я закивал как можно бодрее, что еще делать, не просить же пощады и передышки. Я должен был справиться и решил схитрить: мне вспомнились мои благоговейные ученические вариации на его же сонаты. Что, если выдать одну? Я же помнил все, хотя прошло несколько лет; они были по-своему свежи и, по мнению герра Нефе, дерзки у него это значило не упрек, а огромную похвалу. Я выбрал композицию, которую помнил без листа, занес руки но тут Моцарт заговорил вновь, непринужденно ломая мой план:
Нет-нет, куда же без задания? Та-ак, облеките-ка в музыку свое первое впечатление он со скукой поводил глазами вокруг и ни на чем не остановился, да хотя бы обо мне. Да, точно. Это как минимум достаточно сложно, ведь вы у меня в гостях Начинайте.
Теперь я замер. Сердце упало, потом зашлось. О черт. Моцарт смотрел на меня, раскачиваясь, постукивая левым носком домашней туфли по полу, и опять улыбался доброжелательнее, чем прежде, но нет, то была маска, я чувствовал его неугасающее, цепкое раздражение. Неужели я так скверно сыграл? Или все проще, нужно было одеваться во что-то помоднее и говорить тверже? Или
Людвиг, напутствовал Сальери. Он тоже встал и опустил Моцарту руку на плечо, у самой шеи, точно проверяя украдкой его пульс; большим пальцем успокаивающе провел где-то над выступающей ключицей. Вы ведь помните, что я вам сказал? прозвучало почти строго. Он вас не съест, только притворяется. Сосредоточьтесь и поразите нас.
Я уже мог бы догадаться, что обречен. Но увы, мной слишком владела воля к победе. Она была сильнее боли в пальцах, сильнее усталости и унижения.
Ту мелодию я не повторю даже под гильотиной. Одно осталось в памяти: она была неровной, сбивающейся с шепота на вопль. Контрастной: слишком много красок, звуков и усталости от постоянного напряжения ума и сердца чужой, которую я пытался передать, и собственной, с которой боролся. Играя, я думал: о слепец, интересно, что я наплодил бы, если бы такое задание дали мне до встречи? Насколько сладко и высокопарно звучал бы для меня Моцарт? И каков он сейчас? Музыка ли это вообще или рев разочарованного чудовища, не чающего уползти обратно в одинокую пещеру?
Мелодия прервалась резко мои руки просто упали, сведенные судорогой, и я не знал, сошло ли это за прием. Я замер, тяжело дыша и глядя перед собой; только через несколько мгновений сумел откинуть с лица волосы и повернуть голову. Оба композитора смотрели на меня: один сочувственно и обеспокоенно, другой мрачно и торжествующе. Они плыли перед глазами, превращаясь в двух птиц ворона и голубя. Пришлось сморгнуть морок.
Очень хорошо. Моцарт пошел вдруг ко мне, и сам я порывисто вскочил. Я увидел: глаза его опять ожили; скулы и губы стали ярче; проступила хоть какая-то краска. И интерес, в его взгляде загорелся неподдельный, почти хищный интерес! Действительно виртуозно не сомневаюсь, о вас будут много говорить, разного, хорошего и плохого, но, так или иначе, будут. Колоритная игра. Сильно.
Спасибо! Неужели у меня нашлись силы открыть рот? Колени тряслись, хотелось упасть ниц. И я способен на большее, герр Моцарт, клянусь! Намного.
Обнадеженный, осмелевший, я опрометчиво решился на жест, которого постеснялся на пороге: протянул руку. Но кисть так и осталась нелепо висеть в воздухе, а Моцарт даже не приблизился только склонил голову, точно не совсем веря глазам. Под прищуренным взглядом я опустил руку и убрал за спину. Она сжалась в кулак сама; ногти пронзили ладонь отрезвляющей болью. Несуразный подменыш! Куда ты лезешь?
И что же вы, глупый ребенок, вкрадчиво заговорил Моцарт, хотите, чтобы человек с душой, подобную которой вы обнажили, был вашим учителем?.. А вы забавны.
«Ребенок» Да так ли намного он меня старше? Чуть моложе Сальери, а выглядит вообще словно подросток с этими непропорциональными руками, оспинами, шапкой нечесаных волос. Видимо, мысль отразилась в моих глазах: Моцарт опять отталкивающе, почти зло усмехнулся.
Я ничего вам не дам, нет Не потому, что не хочу, а потому, что не могу. Мгновенно лицо смягчилось и опять стало просто серым, усталым. Вы талантливы, смелы и чутки. Но вы еще не понимаете, на что себя обрекаете, заявляясь в наш город с этим букетом славных качеств и ожидая успехов. Когда поймете, учитель для вас найдется, но это едва ли буду я. У меня вообще неважно идут дела с учениками, которые что-то большее, чем дрессированные мартышки для салонов.
Я не жду успеха! возразил я, все еще не понимая: приговор прозвучал. Лишь хочу поучиться у вас! Хоть немного! Ничего больше
Узнать вас. Приблизиться хоть на шаг. Но для такой правды я был горд.
Хорошо. Он вздохнул. Лицо стало еще мягче, точно я уменьшился до трехлетнего возраста и иначе теперь нельзя. Я повторю вам причины отказа. По порядку. Медленно. Во-первых, вы уже слишком вы, и я не представляю, как работать с вами, не ломая вас. Взгляд его скользнул по моим рукам восхищенно, точно по холке красивого животного. Во-вторых, у меня сложный характер, поверьте, даже посложнее, чем у вас, метко жалящего импровизациями. Кровь наконец домаршировала до ушей, и я понял: я задел моего кумира. В-третьих, светлые брови Моцарта на миг сдвинулись, но не зло, а горько, от вас омерзительно пахнет домом. Вы на распутье, у вас наверняка выводок голодных братьев, какая-нибудь больная матушка-квочка или любая другая слезливая история. Так? И наконец он опять отступил, и вовремя, иначе, боюсь, я ударил бы его, я устал от новых лиц. Я устал от лиц в принципе. Вот его лицо он махнул на Сальери, я еще потерплю, а остальные
Вольфганг. У моего побледневшего спутника сел голос. В несколько шагов он поравнялся с нами, явно боясь потасовки. Я прошу вас быть сдержаннее. Не пугайте гостя вашими raptus.
Горло мое сдавило, я вспомнил, как этим же латинским словом матушка Лорхен ласково звала мои перепады настроения.
Все мы знаем, что вы на самом деле еще не так ожесточены.
Да, конечно. Моцарта это не оскорбило, он опять попытался улыбнуться мне теплее. Вот видите? Если герр Сальери меня едва выносит, то как бы вынесли вы, о славный щенок? Улыбка угасла. Езжайте домой. Советую и прошу: езжайте. Гением вы еще станете но без моей помощи. Мне, знаете, помочь бы себе.
Это было окрыляющей похвалой но я-то, я не ее хотел! Кулаки сжались уже оба, в висках зашлись солдатские барабаны. Но я выдержал. Я даже рассыпался в благодарностях. Теперь я понимал, что оно такое солнечное небо, сыплющее градом. Понимал и надеялся, что со мной больше никогда не заговорят в таком тоне.
Нет, не так. Я знал, что больше этого не позволю. Никому.
Моцарт попрощался со мной и пожелал удачи. Сальери же он попросил, понизив голос, но недостаточно, чтобы слова ускользнули от меня:
Заходите еще завтра. Выпьем вина, и я покажу вам другую вещицу, которую сейчас пишу, сонатку, которой пытаюсь поднять себе настроение, к слову, она как раз для игры в четыре руки если вы не против. Мне все чаще грустно в кругах этих пошляков. Видно, так лицемерно он отзывался о прочих друзьях вроде известного своей развратностью да Понте[16], с которым переворачивал Вену вверх ногами и светился в скандалах еще недавно.
Буду рад, просто ответил Сальери, и они снова пожали друг другу руки. Спасибо, что нашли на нас время, выздоравливайте.
На вас? Всегда, лаконично отозвался он, и мы его покинули.
Выдержка, с которой я улыбался ему и провожавшей нас Констанц, закончилась быстро. Город потускнел, свет стал резать глаза, а величественный собор казался теперь не более чем капризным голым королем, по жирной шее которого плачет топор. Обозленный, огорченный, я не желал оставаться здесь, в руинах надежд и планов, и заявил, что немедля возвращаюсь к семье. Но Сальери неожиданно принялся отговаривать меня, почти упрашивая повременить. Нельзя уезжать в столь черной меланхолии, уверял он. Все к лучшему. Оценка Моцарта лестна, а такой игры сам он, выучивший множество виртуозов, не встречал давно. Видя, как меня трясет, он взял экипаж, хотя дойти от Домгассе[17] до Шпигельгассе пешком было легче легкого, и предложил проехаться вдоль живописных аллей за крепостными стенами[18]. О эти грозные стены ты помнишь их толщину, а выезжая через ворота, я оценил ее еще раз. Как мог я наивно верить, что город, обнесенный такой броней, откроет мне сердце?
Поездка с ветерком взбодрила меня, но я по-прежнему проклинал судьбу. Желудок и горло сводило от горького гнева, не хотелось есть, но Терезия, супруга Сальери, буквально затащила меня за стол, уверив, что именно для меня готовились фетучини с несколькими сырами и запекалась утка. В противоположность Тортику, придирчивому к чужим камзолам, фрау Реза высокая, с точеными чертами сказочной королевы оказалась радушной, хотя и по-матерински строгой. А ужин в большой семье у Сальери было четверо детей: три шумные забавные девочки и уморительно серьезный мальчишка немного вернул меня к жизни. Я словно оказался дома. Нет в счастливой вариации на свой дом.
Почему он поступил так? все же спросил я, когда мы с Сальери сидели у очага перед сном. Неужели я так скверно показал себя?
Я понимал, что это пустое, а комплиментов мне отвесили уже достаточно, но молчать не мог. Я все искал подтекст, причины, оправдания себе или Моцарту. Они кружились в голове мерзким гудящим роем. Сытость и умиротворение его приглушили, но не прогнали.
Сальери ко мне даже не повернулся; в огонь он, устало раскинувшийся в кресле, глядел мрачно и настороженно, будто видел там какое-то дурное будущее.
Совсем наоборот. Но простите его, наконец отозвался он. Это правда: ему сложно уживаться с яркими учениками. И прочее им сказанное правда, он устал от людей, и ваш юношеский пыл, наверное, напомнил ему о беге собственного времени. Его последняя опера[19] чудесна, но дерзка я вздрогнул, и принята не так однозначно, как предыдущая; нынешняя же задумка о Доне Жуане темна, пронзительна и отнимает много сил, ведь работать с легендами о грешниках и бунтарях опасно. И это не говоря о семье
Семья, эхом отозвался я, уцепившись за слово, как за край обрыва. Захотелось вдруг быть чуть откровеннее. Мне ли не понять бед с ней, моя трещит по швам.
«Мой средний брат доносит на меня, и я не понимаю, почему он делает это с таким упорством и удовольствием. Младший недавно окривел на один глаз, и его бьют за то, что он первый из нас выбрал иной путь. Моя мать тает как свечка» Но слова трусливо застряли в горле, я не мог унизиться до слабости. Сальери в упор посмотрел на меня о эти чужеземные, колдовские глаза венецианцев, выпрямился и, подавшись чуть ближе, вдруг накрыл мою лежащую на подлокотнике руку теплой жесткой ладонью.
В таком случае вы приняли мудрое и мужественное решение не задерживаться, вопреки тому, что отпустили вас на несколько месяцев. Он помедлил. И может, это еще одна причина, по которой ваше предприятие не удалось сейчас. Рука дрогнула, он убрал ее. Я сирота, Людвиг, вы наверняка слышали. И я желаю вам идти к успеху иначе, чем я, то есть имея кого-то за спиной. Хотя и у этого есть темная сторона, конечно.
Я сдавленно прошептал: «Спасибо». Нежная тоска, особенно по матери, спугнула рой обид. Сальери, опять повернувшись к огню, какое-то время молчал в длинных тенях он казался все мрачнее. Он потирал рассеянно подбородок; на украшавшем мизинец серебряном перстне матово блестел черный агат. Сирота не поэтому ли так старается наполнить дом теплом и заботлив ко мне, нечесаному бродяге? Я робко повторил благодарность. Будто не услышав, он вдруг снова заговорил сам, и впервые с нашей встречи я уловил в речи акцент. Было нетрудно догадаться: так прорывается волнение.
Я расскажу вам об этой темной стороне на чужом примере, потому что знаю: дальше вы это не понесете. Вы видитесь мне честным и талантливым, и не хотелось бы, чтобы вы дали сегодняшней неудаче вас сломить. А еще, может это что-то даст вам. Как дало бы ему, будь он достаточно откровенен с близкими.
Под «ним» Сальери подразумевал Моцарта, судя по мягкой интонации. Я не решился нарушать тишину, просто ждал: неужели неужели я хоть что-то пойму? Вздохнув и опустив руку с перстнем на подлокотник кресла, Сальери продолжил:
Их было двое, талантливых детей в семье: Наннерль и Вольфганг. Эту часть истории вы точно слышали сами и понимаете: гениальные девочки, увы, не так в чести у отцов, как гениальные мальчики.
Я кивнул.
Маленькими они выступали на равных; сестра то затмевала брата, то была ему достойной опорой но дальше все изменилось. Наннерль избрали простую судьбу чьей-нибудь жены, запретили ей даже сочинять, уничтожили все, что она создала прежде. Сальери поморщился. Вольфганга же упорно поднимали к высотам, потом он шел к ним сам. Он увлекся разъездами, балами. Их с сестрой связь ослабла. А ведь она была очень крепкой; давала ему много сил и радости.
Он все глядел в пламя; я глядел туда же, и мне мерещились силуэты играющих брата и сестры. Вокруг танцевали то ли огромные водоросли, то ли разбойники с саблями. Я моргнул. Огонь стал просто огнем.
Вольфганг вернулся в родной город, занял композиторскую должность, но думаю, сами понимаете Сальери слабо улыбнулся. Ему хотелось выше. И вот он уехал к нам, оставив сестру с отцом, а отца в большом раздражении, можно сказать, в гневе. Снова по моей спине пробежал холодок. Сестра ждала из армии жениха, свою любовь детства. И не подозревала, что тому откажут под предлогом бедности; что отец уже решил отдать ее знакомому старику с высоким чином. Чтобы хоть один из детей оказался действительно полезным и принес семье если не славу, то статус Сальери устало потер глаза. Вольфганг узнал. Конечно, он вспылил в обычном своем духе, предложил Наннерль сбежать в Вену, начал сулить ей творческий успех, заработки уроками Рука опустилась. Но увы. Наннерль уже погасла, за эти годы отец привязал ее к себе и сломил ее дух. Она, может, и дерзнула бы, если бы Вольфганг не был по уши в долгах, в интригах, без стабильной должности. И он сам понимал, что будет хлипкой опорой для молодой женщины, которую вдобавок проклянут за побег. Сальери вздохнул снова. Он ощутил себя бессильным. Это пошатнуло его уже тогда, я не мог не заметить. Бессилие помочь любимым ужасно, Людвиг, нет ничего хуже. Особенно когда их беды следствие наших поражений.