Вот вам и приключение! Теперь валяется в ногах, плачет, как дитя, и весь хмель сошел Стонет:
Детки мои, голубятки мои!.. Старички мои жалостные!.. Женка бессчастная!..
ГЛАВА 10
Убивается бедняга, и люди все на него смотрят, и вижу, и им тягостно, а мне еще более всех тяжело. А меж тем как я немножко раздумался, сердце-то у меня уж назад пошло: рассуждать опять начинаю: ударь он меня наедине, я и минуты бы одной не колебался сказал бы: «Иди с миром и вперед так не делай». Но ведь это все произошло при подначальных людях, которым я должен подавать первый пример
И вдруг это слово опять меня спасительно уловляет какой такой нам подан первый пример? Я ведь не могу же это забыть я ведь не могу же, чтобы Иисуса вспоминать, а при том ему совсем напротив над людьми делать
«Нет, думаю, этого нельзя: я спутался лучше я отстраню от себя это пока хоть на время, а скажу только то, что надо по правилу»
Взял в руки яйцо и хотел сказать: «Христос воскрес!» но чувствую, что вот ведь я уже и схитрил. Теперь я не его я ему уж чужой стал Я этого не хочу не желаю от него увольняться. А зачем же я делаю, как те, кому с ним тяжело было который говорил: «Господи, выйди от меня: я человек грешный!» Без него то, конечно, полегче Без него, пожалуй, со всеми уживешься ко всем подделаешься
А я этого не хочу! Не хочу, чтобы мне легче было! Не хочу!
Я другое вспомнил Я его не попрошу уйти, а еще позову Приди ближе! и зачитал: «Христе, свете истинный, просвещяй и освещяй всякого человека, грядущего в мир»
Между солдатами вдруг внимание кто-то и повторил:
«Всякого человека!»
Да, говорю, «всякого человека, грядущего в мир», и такой смысл придаю, что он просвещает того, кто приходит от вражды к миру. И еще сильнее голосом воззвал: «Да знаменуется на нас, грешных, свет твоего лица!»
«Да знаменуется!.. да знаменуется!» враз, одним дыханием продохнули солдаты Все содрогнулись все всхлипывают все неприступный свет узрели и к нему сунулись
Братцы! говорю. Будем молчать!
Враз все поняли.
Язык пусть нам отсохнет, отвечают, ничего не скажем.
Ну, я говорю, значит, Христос воскрес! и поцеловал первого побившего меня казака, а потом стал и с другими целоваться. «Христос воскрес!»
«Воистину воскрес!»
И вправду, обнимали мы друг друга радостно. А казак все плакал и говорил: «Я в Иерусалим пойду бога молить священника упрошу, чтобы мне питинью наложил».
Бог с тобой, говорю, еще лучше и в Иерусалим не ходи, а только водки не пей.
Нет, плачет, я, ваше благородие, и водки не буду пить, и пойду к батюшке
Ну, как знаешь.
Пришла смена, и мы возвратились, и я отрапортовал, что все было благополучно, и солдаты все молчали; но случилось так, однако, что секрет наш вышел наружу.
ГЛАВА 11
На третий день праздника призывает меня к себе командир, запирается в кабинет и говорит:
Как это вы, сменившись последний раз с караула, рапортовали, что у вас все было благополучно, когда у вас было ужасное происшествие!
Я отвечаю:
Точно так, господин полковник, происшествие было нехорошее, но бог нас вразумил, и все кончилось благополучно.
Нижний чин оскорбил офицера и остается без наказания и вы это считаете благополучным? Да у вас что же нет, что ли, ни субординации, ни благородной гордости?
Господин полковник, говорю, казак был человек непьющий и обезумел, потому что его опоили.
Пьянство не оправдание!
Я, говорю, не считаю за оправдание, пьянство пагуба, но я духу в себе не нашел доносить, чтобы за меня безрассудного человека наказывали. Виноват, господин полковник, я простил.
Вы не имели права прощать!
Очень знаю, господин полковник, не мог выдержать.
Вы после этого не можете более оставаться на службе.
Я готов выйти.
Да; подавайте в отставку.
Слушаю-с.
Мне вас жалко, но поступок ваш есть непозволительный. Пеняйте на себя и на того, кто вам внушил такие правила.
Мне стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила, потому что я взял себе эти правила из христианского учения.
Полковнику это ужасно не понравилось.
Что, говорит, вы мне с христианством! Ведь я не богатый купец и не барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею, а я с вас службу требую. Военный человек должен почерпать христианские правила из своей присяги, а если вы чего-нибудь не умели согласовать, так вы могли на все получить совет от священника. И вам должно быть очень стыдно, что казак, который вас прибил, лучше знал, что надо делать: он явился и открыл свою совесть священнику! Его это одно и спасло, а не ваше прощение. Дмитрий Ерофеич простил его не для вас, а для священника, а солдаты все, которые были с вами в карауле, будут раскассированы. Вот чем ваше христианство для них кончилось. А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами поговорит ему и рассказывайте про христианство: он церковное писание все равно как военный устав знает. А все, извините, о вас того мнения, что вы, извините, получив пощечину, изволили прощать единственно с тем, чтобы это бесчестие вам не помешало на службе остаться Нельзя! Ваши товарищи с вами служить не желают.
Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.
Слушаю-с, говорю, господин полковник, я пойду к графу Сакену и доложу все, как дело было, и объясню, чему я подчинился все доложу по совести. Может быть, он иначе взглянет.
Командир рукой махнул.
Говорите, что хотите, но знайте, что вам ничто не поможет. Сакен церковные уставы знает это правда, но, однако, он все-таки пока еще исполняет военные. Он еще в архиереи не постригся.
Тогда между военными ходили разные нелепые слухи о Сакене: одни говорили, будто он имеет видения и знает от ангела когда надо начинать бой; другие рассказывали вещи еще более чудные, а полковой казначей, имевший большой круг знакомства с купцами, уверял, будто Филарет московский говорил графу Протасову: «Если я умру, то Боже вас сохрани, не делайте обер-прокурором Муравьева, а митрополитом московским киевского ректора (Иннокентия Борисова). Они только хороши кажутся, а хорошо не сделают; а вы ставьте на свое место Сакена, а на мое самого смирного монаха. Иначе я вам в темном блеске являться стану».
ГЛАВА 12
Я тогда ни за что не хотел, чтобы Сакен допускал, будто я простил и скрыл полученную мною пощечину из-за того, чтобы мне можно было на службе оставаться. Ужасная глупость! Не все ли это равно? Теперь это кажется смешно, а в тогдашнем диком состоянии я в самом деле полагал немножко свою честь в таких пустяках, как постороннее мнение Ночей не спал: одну ночь в карауле не спал, а потом три ночи не спал от волнения Обидно было, что товарищи обо мне нехорошо думают и что Сакен обо мне нехорошо думает! Надо, видите, так, чтобы все о нас хорошо думали!..
Опять из-за этого всю ночь не спал и на другой день встал рано и являюсь утром в сакенскую приемную. Там был только еще один аудитор, а потом и другие стали собираться. Жужжат между собою потихонечку, а у меня знакомых нет я молчу и чувствую, что в сон меня клонит, совсем некстати. А глаза так и слипаются. И долго я тут со всеми вместе ожидал Сакена, потому что он в этот день, как нарочно, не выходил: все у себя в спальне перед чудотворной иконой молился. Он ведь был страшно богомолен: непременно каждый день читал утренние и вечерние молитвы и три акафиста, а то иногда зайдется до бесконечности. Случалось, до того уставал на коленях стоять, что даже падал и на ковре ничком лежал, а все молился. Мешать ему или как-нибудь перебить молитву считалось боже сохрани! На это, кажется, даже при штурме никто бы не отважился, потому что помешать ему все равно что дитя разбудить, когда оно не выспалось. Начнет кукситься и капризничать, и тогда его ничем не успокоишь. Адъютанты у него это знали, иные и сами тоже были богомолы, другие притворялись. Он не разбирал и всех таких любил и поощрял.
Как только, бывало, он покажется, штабные сейчас различали, если он намолился, и тогда в хорошем расположении, и все бумаги несли, потому что, намолившись, он добр и тогда все подпишет.
На мою долю как раз такое счастие и досталось: как Сакен вышел ко всем в приемную, так один опытный говорит мне:
Вы хорошо попали; нынче его обо всем можно просить; он теперь намолившись.
Я полюбопытствовал:
Почему это заметно?
Опытный отвечает:
Разве не видите у него колени белеются, и над бровями светлые пятнышки как будто свет сияет Значит, будет ласковый.
Я сияния над бровями не отличил, а панталоны у него на коленях действительно были побелевши.
Со всеми он переговорил и всех отпустил, а меня оставил на самый послед и велел за собою в кабинет идти.
«Ну, думаю, тут будет развязка». И сон прошел.
ГЛАВА 13
В кабинете у него большая икона в дорогой ризе, на особом возвышении, и трисоставная лампада в три огня горит.
Сакен прежде всего подошел к иконе, перекрестился и поклонился в землю, а потом обернулся ко мне и говорит:
Ваш полковой командир за вас заступается. Он вас даже хвалит говорит, что вы были хороший офицер, но я не могу, чтобы вас оставить на службе!
Я отвечаю, что я об этом и не прошу.
Не просите! Почему же не просите?
Я знаю, что это нельзя, и не прошу о невозможном.
Вы горды!
Никак нет.
Почему же вы так говорите «о невозможном»? Французский дух! гордость! У бога все возможно! Гордость!
Во мне нет гордости.
Вздор!.. Я вижу. Все французская болезнь!.. своеволие!.. Хотите все по-своему сделать!.. Но вас я действительно оставить не могу. Надо мною тоже выше начальство есть Эта ваша вольнодумная выходка может дойти до государя Что это вам пришла за фантазия!..
Казак, говорю, по дурному примеру напился пьян до безумия и ударил меня без всякого сознания.
А вы ему это простили?
Да, я не мог не простить!..
На каком же основании?
Так, по влиянию сердца.
Гм!.. сердце!.. На службе прежде всего долг службы, а не сердце Вы, по крайней мере, раскаиваетесь?
Я не мог иначе.
Значит, даже и не каетесь?
Нет.
И не жалеете?
О нем я жалею, а о себе нет.
И еще бы во второй раз, пожалуй, простили?
Во второй раз, я думаю, даже легче будет.
Вон как!.. вон как у нас!.. солдат его по одной щеке ударил, а он еще другую готов подставить.
Я подумал: «Цыц! не смей этим шутить!» и молча посмотрел на него с таковым выражением.
Он как бы смутился, но опять по-генеральски напетушился и задает:
А где же у вас гордость?
Я сейчас имел честь вам доложить, что у меня нет гордости.
Вы дворянин?
Я из дворян.
И что же, этой noblesse oblige дворянской гордости у вас тоже нет?
Тоже нет.
Дворянин без всякой гордости? Я молчал, а сам думал: «Ну да, ну да: дворянин. И без всякой гордости: Ну что же ты со мной поделаешь?»
А он не отстает говорит:
Что же вы молчите? Я вас спрашиваю об этой о благородной гордости?
Я опять промолчал, но он еще повторяет:
Я вас спрашиваю о благородной гордости, которая возвышает человека. Сирах велел «пещись об имени своем»
Тогда я, чувствуя себя уже как бы отставным и потому человеком свободным, ответил, что я ни про какую благородную гордость ничего в Евангелии не встречал, а читал про одну только гордость сатаны, которая противна богу.
Сакен вдруг отступил и говорит:
Перекреститесь!.. Слышите: я вам приказываю, сейчас перекреститесь!
Я перекрестился.
Еще раз!
Я опять перекрестился.
И еще до трех раз!
Я и в третий раз перекрестился.
Тогда он подошел ко мне и сам меня перекрестил и прошептал:
Не надо про сатану! Вы ведь православный?
Православный.
За вас восприемники у купели отреклись от сатаны и от гордыни, и от всех дел его, и на него плюнули. Он бунтовщик и отец лжи. Плюньте сейчас.
Я плюнул.
И еще!
Я еще плюнул.
Хорошенько!.. До трех раз на него плюньте!
Я плюнул, и Сакен сам плюнул и ногою растер. Всего сатану мы оплевали.
Вот так!.. А теперь скажите, того Что же вы будете с собой делать в отставке?
Не знаю еще.
У вас есть состояние?
Нет.
Нехорошо! Родственники со связями есть?
Тоже нет.
Скверно! На кого же вы надеетесь?
Не на князей и не на сынов человеческих: воробей не пропадает у бога, и я не пропаду.
Ого-го, как вы, однако, начитаны!.. Хотите в монахи?
Никак нет не хочу.
Отчего? Я могу написать Иннокентию.
Я не чувствую призвания в монахи.
Чего же вы хотите?
Я хочу только того, чтобы вы не думали, что я умолчал о полученном мною ударе из-за того, чтобы остаться на службе: я это сделал просто
Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
Нет, я в монахи не могу, и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
Наказание бывает человеку в пользу. «Любяй наказует». Вы не дочитали А впрочем, мне вас все-таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
Нет, благодарю покорно.
Это отчего?
Я не знаю, право, как вам об этом правдивее доложить я туда неспособен.
Ну, в провианты?
Тоже не гожусь.
Ну, в цейхвартеры! там, случается, бывают люди и честные.
Так он меня этим своим разговором отяготил, что я просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
А Сакен стоит передо мною и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
В Писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
А мне только спать хочется.
Никак нет, говорю, я ни в кого не влюблен.
Жениться не намерены?
Нет.
Отчего?
У меня слабый характер.
Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, вы боитесь женщин да?
Некоторых боюсь.
И хорошо делаете! Женщины суетны и есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
Я сам боюсь быть обманщиком.
То есть Как?.. Для чего?
Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
Почему? Боитесь несходства характеров?
Да, говорю, женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
А вы ей докажите.
Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
А вы и споров не любите?
Терпеть не могу.
Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
Не думаю.
Почему? Почему не думаете-то? Почему?
Призвания нет.
А вот вы и ошибаетесь прощать обиды, безбрачная жизнь это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго
Я мяса совсем никогда не ем.
А зато у них прекрасные рыбы.
Я и рыбы не ем.
Как, и рыб не едите? Отчего?
Мне неприятно.
Отчего же это может быть неприятно рыб есть?
Должно быть, врожденное моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
Нет, пойдете, таких, которые и рыб не едят, очень мало! вы схимник! Я сейчас напишу.
Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
ГЛАВА 14
Сакен наморщился.
Это, говорит, вы Библии начитались, а вы Библии-то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
«Фу ты, господи! думаю. Что же это за мучитель такой!»
И говорю ему:
Ваше сиятельство! Я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать