А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
Милый друг! Вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
Да, отвечаю, непонятно!
Чувствую, что мне теперь все равно, что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, и потому инстинктивно ответил:
Непонятно.
Ну так помолимся, говорит, вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон Я начинаю.
Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: «Совет превечный открывая Тебе»
А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра так и пошел свайкой спускаться вниз куда-то все глубже к самому центру земли.
Чувствую, что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, «первообразы кипят, клокочут зиждящие силы». А потом и не помню уже ничего.
Возвращаюсь опять от центра к поверхности нескоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
Что это такое за место? заспал и запамятовал.
Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: «Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется» Потрогал его ничего парной, теплый, и смотрю и он просыпается и шевелится И тоже сел на ковре и на меня смотрит Потом говорит:
Что вижу?.. Фигура!
Я отвечаю:
Точно так.
Он перекрестился и мне велел:
Перекрестись!
Я перекрестился.
Это мы с вами вместе были?
Да-с.
Каково!
Я промолчал.
Какое блаженство!
Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
Видели, какая святыня!
Где?
В раю!
В раю? Нет, говорю, я в раю не был и ничего не видал.
Как не видал! Ведь мы вместе летали Туда вверх!
Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
Как вниз!
Точно так.
Вниз?
Точно так.
Внизу ад!
Не видал.
И ада не видал?
Не видал.
Так какой же дурак тебя сюда пустил?
Граф Остен-Сакен.
Это я граф Остен-Сакен.
Теперь, говорю, вижу.
А до сих пор и этого не видал?
Прошу прощения, говорю, мне кажется, будто я спал.
Ты спал!
Точно так.
Ну так пошел вон!
Слушаю, говорю, но только здесь темно я не знаю, как выйти.
Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
Zum Teufel!
Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
ГЛАВА 15
Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да я не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою я изменю субботе! На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое Перебирал я, перебирал, что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
Как же, отвечаю, мы молились.
Вместе в блаженные селения парили?..
То есть как это вам доложить
Да, вы большой политик! Знаете, вы и достигли, вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
Я, говорю, пенсии не выслужил.
Ну, уж это теперь расчислять поздно, уж от него пошло представление, а ему не откажут.
Вышла мне пенсия по тридцати шести рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
Ничего, говорили, мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
Тоже доброжелатели!
А я вместо всего ихнего доброжелания вот эту господку купил Невелика господка, да добра Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты Бидна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверывся да говорю ей:
Чи ты с самаго роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от бога показано, а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
Она встала подобрала Катрю в тряпочки и пишла каже:
Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!
По моим сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в литературе никаких упоминаний.
1889И. А. Бунин
На чужой стороне
На вокзале не было обычной суматохи: наступила Святая ночь. Когда прошел курьерский девятичасовой поезд, все поспешили докончить только самые неотложные дела, чтобы поскорее разойтись по квартирам, вымыться, надеть все чистое и в семье, с облегченным сердцем, дождаться праздника, отдохнуть хоть ненадолго от беспорядочной жизни.
Полутемная зала третьего класса, всегда переполненная людьми, гулом настойчивого говора, тяжелым теплым воздухом, теперь была пуста и прибрана. В отворенные окна и двери веяло свежестью южной ночи. В углу восковые свечи слабо озаряли аналой и золотые иконы, и среди них грустно глядел темный лик Спасителя. Лампада красного стекла тихо покачивалась перед ним, по золотому окладу двигались полосы сумрака и света
Проезжим мужикам из голодающей губернии некуда было пойти приготовиться к празднику. Они сидели в темноте, на конце длинной платформы.
Они чувствовали себя где-то страшно далеко от родных мест, среди чужих людей, под чужим небом. Первый раз в жизни им пришлось двинуться на «низы», на дальние заработки. Они всего боялись и даже перед носильщиками неловко и торопливо сдергивали свои растрепанные шапки. Уже второй день томились они скукой, ожидая, пока к ним выйдет тщедушная и горделивая фигурка помощника начальника станции (они уже успели прозвать его «кочетком») и строго объявит, когда и какой товарный поезд потянет их на Харцызскую. Со скуки они весь день проспали.
Надвигались тучи. Изредка обдавал теплый благовонный ветер, запах распускающихся тополей. Не смолкая ни на минуту, несся с ближнего болота злорадный хохот лягушек и, как всякий непрерывный звук, не нарушал тишины. Направо едва-едва светил закат; тускло поблескивая, убегали туда рельсы. Налево уже стояла синяя темнота. Огонек диска висел в воздухе одинокой зеленовато-бледной звездочкой. Оттуда, с неизвестных степных мест, шла ночь
Ох, должно, не скоро еще! шепотом сказал один, полулежавший около вокзальных ведер, и протяжно зевнул.
Служба-то? отозвался другой. Должно, не скоро. Теперь не более семи.
А то и всех восемь наберется, добавил третий. Всем было тяжко. Только один не хотел сознаться в этом.
Ай соскучился? А-а-а зевнул он, передразнивая первого говорившего. Гляди, ребята, заревет еще, пожалуй!
Будя, Кирюх, буравить-то, серьезно ответил первый и деловым тоном обратился к соседу: Парменыч, поди глянь на часы, ты письменный.
Парменыч отозвался добрым слабым голосом:
Не уразумею, малый, по тутошним, все сбиваюсь: целых три стрелки.
Да ай не все равно? опять заметил Кирилл насмешливо. Хушь смотри, хушь не смотри одна честь
Долго молчали. Тучи надвинулись, густая темнота теплой ночи мягко обнимала все. Старик открыл трубку, помял пальцем красневший в ней огонь и на время так жарко раскурил ее, что смутно осветил свои седые солдатские усы и ворот зипуна. На мгновение выступили из мрака и белая рубаха лежащего на животе Кирилла, и заскорузлые, изорванные полушубки двух других пожилых мужиков. Потом он закрыл трубку, попыхтел и покосился влево, на своего племянника. Тот дремал. Длинные худые ноги его, завернутые в белые суконные портянки, лежали без движения; по очертаниям худощавого тела было видно, что это совсем еще мальчик, истомленный и до времени вытянувшийся на работе.
Федор, спишь? тихо окликнул его старик.
Н-нет, ответил тот сиплым голосом.
Старик ласково наклонился к нему и, улыбаясь, шепотом спросил:
Ай соскучился?
Ответ последовал не сразу:
Чего ж мне скучать?
Да ну! Ты скажи, не бойся.
Я и так не боюсь.
То-то, мол, не таись
Федька молчал. Старик поглядел на его худенькие плечи потом тихонько отвернулся.
Уже и на закате стемнело. Контуры вокзальных крыш едва рисовались на фоне ночного неба. Там, где оно сливалось с темнотою земли, перекрещивались и мигали зеленые, синие и красные огоньки. Осторожно лязгая колесами, прокатился мимо платформы паровоз, осветил ее красным отблеском растопленной печки, около которой, как в темном уголке ада, копошились какие-то черные люди, и все опять потонуло в темноте. Мужики долго прислушивались, как он где-то в стороне сипел горячим паром.
Потом издалека гнусаво запел рожок. Из темноты и из-за разноцветных огней выделился треугольник огненных глаз. Он разгорался и приближался медленно-медленно, а за ним тянулся длинный, бесконечно длинный товарный поезд; подвигаясь все слабее, он остановился и затих. Через минуту что-то завизжало, заскрипело, вагоны дрогнули, подались назад и замерли. Раздались чьи-то громкие голоса и тоже смолкли. Кто-то невидимый нес фонарь, и светлый круг, колеблясь, двигался по земле, под стеной вагонов.
Тридцать четыре, сказал один из мужиков.
Кого? Вагонов-то? Боле будя.
А может, и боле
Федька облокотился на руку и долго глядел на темную массу паровоза, смутно освещенную посередине, слушал, как что-то клокотало и замирало в нем, как потом он отделился от поезда и, облегченно и тяжело дохнув несколько раз, ушел в темноту, отрывистыми свистками требуя пути Ничто, ничто не напоминало тут праздника!
Я думал, они хушь в праздник-то не ходят, сказал Фалька.
Ну да, не ходят! Им нельзя не ходить
И послышались несмелые предположения, что, может быть, с этим-то поездом их и отправят. Тяжело в такую ночь сидеть в темноте товарных вагонов, да уж все одно, лучше бы отправили! Старик заговорил о Харцызской. Но впереди была полная неизвестность: и где эта Харцызская, и когда они приедут туда, и какая будет работа, да и будет ли еще? Вот если бы земляков встретить, которые направили бы на хорошее место! А то, пожалуй, опять придется сидеть где-нибудь в томительном ожидании, запивать сухой хлеб теплой водой из вокзальной кадки. И тоска, тревога снова овладела всеми. Даже Кирилл заворочался, беспокойно зачесался, сел и опустил голову
И чего тут остались? послышался один неуверенный голос. Хушь бы в город пошли авось всего версты четыре
А ну как сейчас велят садиться? угрюмо ответил Кирилл. Его пропустишь, а там и сиди опять десять дён. Надо пойтить спросить
Спросить? У кого?
Да у начальника
И правда, пожалуй
Да его теперь небось нету
Ну, кто-нибудь за него
Служба-то и тут такая же будет, проговорил Кирилл по-прежнему угрюмо.
Не такая же, короткая, сказывали, будет И разговеться тоже нечем
А как совсем пойдешь Христа ради? И все с тоской поглядели на вокзальные постройки, где светились окна, где в каждой семье шли приготовления к празднику.
Дни-то, дни-то какие! со вздохом, слабым задушевным голосом сказал старик. А мы, как татаре какие, и в церкви ни разу не были!
Ты бы теперь уж на клиросе читал, дедушка
Но старик не слыхал этих мягко и грустно сказанных слов. Он сидел и бормотал в раздумье: «Предходят сему лицы ангельстии со всяким началом и властью лице закрывающе и вопиюще песнь аллилуйя»
И, помолчав, прибавил увереннее, глядя в одну точку перед собою: «Воскресни, боже, суди земли, яко ты наследиши во всех языцех»
Все упорно молчали.
Все думали об одном, всех соединяла одна грусть, одни воспоминания. Вот наступает вечер, наступает сдержанная суматоха последних приготовлений к церкви. На дворах запрягают лошадей, ходят мужики в новых сапогах и еще распоясанных рубахах, с мокрыми расчесанными волосами; полунаряженные девки и бабы то и дело перебегают от изб к пулькам, в избах завязывают в платки куличи и пасхи Потом деревня остается пустою и тихою Над темной чертой горизонта, на фоне заката видны силуэты идущих и едущих на село На селе, около церкви, поскрипывают в темноте подъезжающие телеги; церковь освещается В церкви уже идет чтение, уже теснота и легкая толкотня, пахнет восковыми свечами, новыми полушубками и свежими ситцами А на паперти и на могилах, с другой стороны церкви, темнеют кучки народа, слышатся голоса
Вдруг где-то далеко ударили в колокол. Мужики зашевелились, разом поднялись и, крестясь, с обнаженными головами, до земли поклонились на восток.
Федор! Вставай! взволнованно забормотал старик.
Мальчик вскочил и закрестился быстро и нервно. Засуетились и прочие, торопливо накидывая на плечи котомки.
В окнах вокзала уже трепетали огни восковых свечей. Золотые иконы сливались с золотым их блеском. Зала третьего класса наполнялась служащими, рабочими. Мужики стали на платформе, у дверей, не смея войти в них.
Поспешно прошел молодой священник с причтом и стал облачаться в светлые ризы, шуршащие глазетом; он что-то говорил и зорко вглядывался в полусумрак наполнявшейся народом залы. Зажигаемые свечи осторожно потрескивали, ветерок колебал их огни. А издалека, под темным ночным небом, лился густой звон.
«Воскресение твое, Христе спасе, ангели поют на небеси» торопясь, начал священник звонким тенором.
И как только он сказал это, вся толпа заволновалась, задвигалась, крестясь и кланяясь, и сразу стало светлее в зале, на всех лицах засиял теплый отблеск восковых свечек.
Одни мужики стояли в темноте. Они опустились на колени и торопливо крестились, то надолго припадая лбами к порогу, то жадно и скорбно смотря в глубину освещенной залы, на огни и иконы, подняв свои худые лица с пепельными губами, свои голодные глаза
Воскресни, боже, суди земли!
1893А. П. Чехов
Казак
Арендатор хутора Низы Максим Торчаков, бердянский мещанин, ехал со своей молодой женой из церкви и вез только что освященный кулич. Солнце еще не всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо Перепел кричал свои: «пить пойдем! пить пойдем!», да далеко над курганчиком носился коршун, а больше во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
Торчаков ехал и думал о том, что нет лучше и веселее праздника, как Христово воскресенье. Женат он был недавно и теперь справлял с женой первую Пасху. На что бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему светлым, радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё у него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно и всё хорошо; глядел он на жену и она казалась ему красивой, доброй и кроткой. Радовала его и заря на востоке, и молодая травка, и его тряская визгливая бричка, нравился даже коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда он по пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще веселее