Как-то я в присутствии Исторички «освещал» тему борьбы пролетариата с «капиталом». На вопрос слушателей о том, чего хотят бастующие в Детройте рабочие заводов компании Дженерал Моторс, я объяснил, что они хотят повышения зарплаты до такого-то уровня в долларах, сокращения рабочей недели, расширения соцпакета и т.д. Но тут же пошли вопросы о том, как эти рабочие сейчас живут и какое соотношение доллара к рублю по официальному курсу. Я сказал и класс зашумел.
И при таких зарплатах, частном доме и двух машинах на семью этим пролетариям ещё чего-то не хватает, возмущался Вовка.
Надо вообще-то разобраться, кого называть пролетариями, т.е. неимущими, которым нечего терять, кроме цепей, предложил кто-то.
Точно, раздался другой голос, мы тут все в сравнении с ними похожи на нищих, но не бастуем.
У нас была война и люди это осознают, вмешалась Ирина Георгиевна, но, по материалам последнего съезда партии нетрудно понять, что мы скоро американцев догоним и перегоним в том числе по уровню жизни.
Она подошла ко мне и тихо сказала: «Кончай свою буржуазную пропаганду, давай лучше что-нибудь про Вьетнам».
В итоге у меня по окончании школы было желание поступить и в Московский Электротехнический Институт Связи (МЭИС) и в МГИМО. Приёмные экзамены в МГИМО были существенно раньше, чем в МЭИС. Отсюда и стратегия действий, которая заключалась в том, что если «проваливаюсь» в первый, то отдыхаю и сдаю документы во второй. Но «проваливаться» я не собирался. Отличником не был, но по всем фигурировавшим на экзаменах в МГИМО предметам у меня были итоговые пятёрки. Различные умные люди говорили, что это не простой институт и туда обычных выпускников школ не берут. Такой довод я уверенно и можно даже сказать слегка снисходительно опровергал своим контрдоводом, который заключался в том, что точный и полный ответ на вопрос в экзаменационном билете практически невозможно не засчитать как отличный. Как я ошибался!
В приёмной комиссии МГИМО объяснили, что тем, кто поступает сразу после школы необходимо кроме рекомендации из райкома ВЛКСМ набрать двадцать четыре балла из двадцати пяти. Ирина Георгиевна, надо отдать ей должное, за моё лекторство рассчиталась честно: она сама ходила со мной в райком ВЛКСМ и выхлопотала мне рекомендацию. Правда заметила, что делает это против своих убеждений.
Получив первую «четвёрку» за сочинение, после которого толпа абитуриентов в стареньком здании у Крымского моста сократилась более чем вдвое, я всё ещё сохранял уверенность в своих силах. В коридоре перед аудиторией, в которой проходил приёмный экзамен по географии, я стоял как справочный автомат: ко мне с разными вопросами по экзаменационным билетам обращались абитуриенты и я бодро на эти вопросы отвечал. Не зря же в течение двух предыдущих лет я долбил темы экзаменационных билетов в вузы по истории и географии. Соответственно, когда настала моя очередь предстать перед комиссией, я с лёгкой улыбкой уверенного в себе победителя вошёл в экзаменационный зал.
Экзамен принимал всего один человек мужчина средних лет. После моего ответа на вопросы билета он как-то с сожалением посмотрел на меня и спросил, что я знаю о самых маленьких государствах Европы. Такой темы не было в экзаменационной программе.. Это сейчас, по крайней мере москвичей, не удивишь рассказами о том, как проехать из Барселоны на шоппинг в Андорру и что можно увидеть в музее Кусто в Монако. В те годы в нашей стране даже о существовании таких государств мало кто догадывался. Но за несколько месяцев до этого экзамена мне на очередной «политинформации» довелось рассказывать об этих государствах. На экзамене, как на выступлении для школьников, я стал быстренько информировать преподавателя об уровне производства стали в Люксембурге, количестве туристов, ежегодно посещающих Ватикан, политической системе Сан-Марино, в которой активную роль играли коммунисты, и налоговом рае в Лихтенштейне. Экзаменатор сам прервал мой информационный поток. Он взял ручку и мой экзаменационный листок. Покрутил пальцами ручку. Чувствовалось, что он подбирает слова. Я опять стал улыбаться, предвкушая «отл».
Понимаете, наконец, услышал я, вы правильно ответили на экзаменационные вопросы и у вас есть знания сверх программы, но чтобы получить «отл» на экзамене в нашем институте надо отвечать с блеском. В другом институте вы за такой ответ возможно и получили бы «пятёрку», а в нашем для этого надо «блестеть»
Он черканул в экзаменационном листке «хор» и отдал его мне. Если бы я был тогда постарше, то меня мог бы хватить инсульт, но молодой организм выдержал. Я вздохнул и поплёлся из зала. Стал анализировать свой ответ и подумал, что, действительно, из-за моего стремления сообщить как можно больше фактических данных блеска не было, но червь сомнения в объективности экзаменатора закрался. Этот червь превратился в злобного дракона на экзамене по истории.
Здесь два преподавателя, мужчины около тридцати пяти лет, расположившиеся довольно далеко друг от друга, задавали мне вопросы в стиле двух следователей на допросе. Приходилось всё время крутить головой, отвечая то одному, то другому. В итоге «хор» со знакомым уже объяснением об отсутствии «блеска». Но тут я, решив, что терять уже нечего, не сдержался.
Нам перед экзаменами никто не говорил, что для получения «пятёрки» к правильному и полному ответу на вопрос надо добавлять ещё и «блеск».Выпалил я, неожиданно запинаясь. Получается, что вы не можете от меня этого требовать.
Один из мужчин улыбнулся, положил ногу на ногу и сказал: « А ты, что не знаешь, какой у нас институт?».
Теперь знаю, что не самый честный, выпалил я и вышел из аудитории.
Поскольку «двадцати четырёх из двадцати пяти» уже никак не получалось, идти сдавать «устную математику» совсем не хотелось, но мама посоветовала на всякий случай сдать, и я пошёл. Настроение было мрачное, и по мере приближения к МГИМО нарастал праведный гнев в отношении экзаменаторов института. На экзамене только и думал о том, что выше «четвёрки» мне всё равно не поставят, поэтому всякие «дурацкие» формулы в голову не лезли. В итоге вполне заслуженно могли поставить «уд», но поставили «хор», что уже ничего не меняло в моей экзаменационной судьбе. Английский я уже сдавать не пошёл. Когда в приёмной комиссии забирал документы, встретил одного из тех абитуриентов, которые обращались ко мне с вопросами перед экзаменами по истории и географии. Этот парнишка задавал такие вопросы, что кто-то из абитуриентов спросил, знает ли он, на какой экзамен пришёл. Я был рад увидеть товарища, как я считал, по несчастью, но был слегка потрясён, когда узнал, что он «висит» в списке принятых.
Две пятёрки по «письменной» и «устной» математике, полученные мною через месяц на экзаменах в МЭИС убедили экзаменатора по химии не ставить мне «неуд», а вывести «уд», что сделало меня студентом любимого и уважаемого мною до сих пор института. Правда, на встречах одногруппников, которые продолжаются до сих пор, нередко вспоминается очень напряжённый ритм учёбы, при котором занятость была с утра до позднего вечера, часто с включением выходных дней. Даже спустя несколько лет после окончания института мне по ночам частенько снились якобы несданные «лабораторки» и неизбежные провалы на зачётах и экзаменах.
Тем не менее, высокий уровень обучения в МЭИС привлекал сюда и студентов из других стран, особенно из «братских». Студенты из Европы учились обычно неплохо, если не считать одного болгарина, который жил не в общежитии, ездил часто с девчонками по московским ресторанам на спортивной открытой машине, редко бывал на лекциях, посещать которые было обязанностью всех студентов, но систематически получал «уды» за экзамены. Как учились ребята из других стран, например, из Вьетнама и Монголии было тоже трудно понять. У вьетнамцев было одно общее с болгарином: они редко посещали нашу супербюджетную столовую, в которой можно было пообедать за тридцать пять копеек. Представитель «братской» Болгарии обычно ездил питаться в кафе и рестораны, а вьетнамцы ели у себя в общежитии рис с капустой, отправляя часть мизерной стипендии0 на родину. Как они, при отсутствии белковой пищи для мозгов умудрялись старательно и хорошо учиться, было поначалу мне совсем не понятно. Однажды, когда мы с одним знакомым студентом проходили мимо общежития, из его дверей выбежала стайка галдящих вьетнамцев. Черноволосые, маленькие, они были похожи на школьников пятого-шестого классов.
Вон, посмотри на того худенького с седой прядью, сказал знакомый, ему уже за тридцать и он командовал ротой в джунглях, а тот, который рядом с ним, был контужен, подорвавшись на мине. Таких, как эти двое, среди них немало. Тот разговор привёл меня к мысли, что этим ребятам после их войны по силам и не такие «крепкие орешки», как наш институт, даже при капустнорисовой диете.
Монголы жили намного лучше вьетнамцев, но учились существенно хуже, хотя из института их не выгоняли. Помню, как один из них однажды опоздал на лекцию к светилу отечественной теории электрических цепей профессору Купаляну, который обычно не пускал на лекции опоздавших, воспринимая опоздание как оскорбление не только для себя, но и, главное, для всей теории электрических цепей. Тогда прошло около пяти минут лекции. Профессор уже успел занять своими закорючками-формулами существенную часть расположенной около кафедры большой чёрной доски. Вдруг открылась также расположенная около кафедры дверь в аудиторию и вошёл один из двух наших монголов. Не задавая лишних вопросов, широко улыбаясь, он спокойно пошёл мимо кафедры и Купаляна, выискивая глазами в аудитории подходящее свободное место. Уважаемый профессор сначала застыл с мелом в руке на вычерчивании очередной своей закорючки, но затем, взяв себя в руки, с приторной вежливостью спросил: «И где же это вы были?»
Лошадь поил, ответил за опоздавшего голос из зала.
Зал задрожал от смеха, но Купалян ещё думал, как достойно выйти из положения. Помог опять голос из зала.
Не стоит связываться с МИДом
Пожалуй, вы правы, кивнул головой профессор и под затихающий смех зала продолжил своё граффити.
Одним из наиболее ярких для меня событий студенчества была поездка после первого курса на целину в составе целинного отряда МЭИС, в который девчонок не брали. В заполненном студентами-целинниками из разных московских вузов поезде нам раздали целинную форму, которую в прошлые годы студентам-целинникам не выдавали. Своим покроем и светло-зелёным цветом форма по тем временам была очень похожей на военную. Когда мы в ней выскакивали на перроны промежуточных станций, то от местных жителей часто слышали вопрос: «Кто вы такие?». Мы тут же под «большим секретом» сообщали, что в поезде едет специальная воинская часть на помощь нашим вьетнамским братьям.
На целине в Казахстане мы должны были в Кургальжинском районе между совхозами «Имени Двадцатого Партсъезда» и «Сарыузинский» построить восемьдесят километров линии связи из двух проводов, державшихся на деревянных столбах.
Для нашего отряда из, примерно, двадцати человек на середине этой линии в полупустыне около небольшого озера установили две большие брезентовые армейские палатки. Днём в них нельзя было находиться из-за жары, а ночью в июне и в конце августа было так холодно, что спали, натягивая на себя все взятые из дома одёжки. Из озера мы брали питьевую воду и в нём же мылись. Поскольку в баню нас свозили только один раз, у многих появился фурункулёз, о котором, как потом выяснилось, все стеснялись говорить.
Три жарких летних месяца мы обрабатывали столбы антисептиками и затаскивали потом в ямки, выдолбленные нами ломами и лопатами в каменистой пустыне, крепили на установленных столбах провода. Работали практически все честно, понимая, что, если будешь «филонить», то кому-то придётся работать больше. Нам, ведь, сказали, что домой уедем только после сдачи линии в эксплуатацию. Тем не менее, стройка продвигалась медленно. Иногда создавалось впечатление, что про нас забывали: то лесовозы не привозили вовремя столбы, то не приезжал наш развозной грузовичок ГАЗ-51, без которого нельзя было добраться до рабочих мест и привезти продукты. Однажды он отсутствовал около десяти дней, из-за чего мы целую неделю питались одними компотом и блинами из муки на воде. Первоначальный энтузиазм «покорителей целины», радость от приобщения к настоящему мужскому труду и жизни в палатках у озера вдали от родителей к середине июля сменились на постоянную физическую усталость, хронический «недосып» и желание поскорее закончить эту «романтику». Однообразная полупустыня вокруг мест нашего проживания и работы тоже не внушала оптимизма. Этот пейзаж не оживили и появившиеся местами в конце июля ростки кукурузы. Так мы узнали, что большую часть лета ездили по кукурузным полям. Впрочем, ростков было так мало и они были такие маленькие, что назвать эти участки полупустыни кукурузными полями было большим преувеличением.
У нас под Липецком чернозёмы не обрабатываются из-за отсутствия техники, а здесь столько сил и средств угробили на этих камнях,неоднократно говорил один из наших студентов.
Мы заканчивали линию в конце августа. Большинство «отрядников» всё-таки отправили в Москву двадцатого августа. Мне «повезло» вместе с ещё тремя сознательными «везунчиками» заканчивать работу в последний день месяца. Точнее будет сказать, что была уже ночь, когда мы закончили последнюю вязку проводов на последнем столбе и сразу помчались на том же ГАЗ-51 в сторону целиноградского аэропорта, из которого собирались улететь тридцать первого августа. Но мы опаздывали на самолёт. Шофёр Гена гнал машину так, что мы в кузове, иногда подлетая на кочках среди кучи посуды и матрасов, поначалу боялись её преждевременного разрушения, но вскоре успокоились и, самое удивительное, заснули. Через несколько часов утром мы промчались через большую неухоженную деревню, называвшуюся тогда городом Целиноградом (сейчас Астана), и остановились у аэропорта. Успели. Гене все оставляли свои московские координаты, но больше мы о нём не слышали. Зарплату нам попытались «зажилить», но институт, всё-таки, небольшие деньги для нас «выбил». Девушки из нашей группы, работавшие летом на московских предприятиях связи, успели приобрести полезные профессиональные знания, отдохнуть и заработать существенно больше нас, целинников, отощавших, загоревших и хорошо освоивших технологию работы с ломом и лопатой.
Никто из моих институтских одногруппников не стал очень богатым человеком, но один стал профессором в Израиле, а остальные, о ком ещё есть информация, вполне успешными инженерами.
РАБОТА
Плакат «Учёба и труд всё перетрут» располагался сразу после плаката «Учиться, учиться». Он всегда вызывал у меня недоумение. Не понятно было, что, собственно, должно быть перетёрто вместо создания чего-то нового, например, грамотного человека или хорошего автомобиля. Вот и в этот раз, проходя мимо плаката, на котором перед словом «учёба» ещё были заметны остатки нового «дополнения» в виде слов «Врут, что», я подумал, что перетереть в результате учёбы и труда можно, например, здоровье. Как показала наша дальнейшая жизнь, Вовка в параметрах «труд и здоровье» оказался похожим на японцев, которые много работают, но и, в отличии от россиян, долго живут. Вовкин отец умер не дожив до пятидесяти лет ещё во время учёбы сына в институте. Но по окончанию института на распределении фамилия всё-таки «сыграла», и молодому Бекетову предложили работу сразу в нескольких известных конструкторских бюро. Владимир выбрал то, в котором работал и где буквально, как везде сообщалось, у кульмана умер его отец. Уход из жизни на рабочем месте в те годы считался очень почётным. В первый же рабочий день сына прославленного авиаконструктора сфотографировали для институтской газеты около того самого отцовского кульмана. Правда, вскоре Владимир узнал, что отец умер не во время конструкторского творчества, а при проведении очередной «планёрки». На ней он так распекал подчинённых, используя даже нецензурную лексику, что сердце не выдержало и он умер, сидя в рабочем кресле за столом. Поскольку кульман действительно стоял в кабинете старшего Бекетова рядом со столом, за которым проводилось то совещание, то вариант в некрологе «умер у кульмана» формально соответствовал истине.