Из милицейского протокола от 07.08.1976:
«Остальные члены преступной вокально-инструментальной группировки в антисоветской агитации не участвовали, так как на данный момент:
1. Губин Александр Викторович (1937, украинец, ф-но), Рубинчик Аркадий Ефимович (1927, русский, гитара) и Рябенко Захар Моисеевич (1946, молдаванин, труба) согласно свидетельским показаниям швейцара Грищука В.П. вели в вестибюле ресторана азартную игру в так называемую «коробочку».
2. Бильфорд Мондрус Исаевич (1922, русский, саксофон) и Бильфорд Александр Мондрусович (1943, тоже русский, ударные инструменты) согласно показаниям официанта Пилюгина Н.Н. допытывались у гостя из так называемой солнечной Грузии Чантурии Тенгиза Гургеновича, какую песню желает услышать его дама Кузубова Лариса Алексеевна, работающая в Харьковской областной больнице в должности санитарки.
Гражданин Черкашин Николай Акимович (1950, украинец, бас-гитара) проследовал на сцену в единственном числе и, аккомпанируя себе посредством гитары «Fender Jazz Bass» (произведена в 1971 году в американском штате Алабама) исполнил в микрофон (типа МКЭ-2, ленинградского производства) слова в виде «Боже, царя храни», в тональности, как он сам утверждает, до-бемоль-мажор.
Подписи:
1. Лейтенант Сидько А.В.
2. Член ДНД Промышлянский М.А., институт Тяжпромэлектропроект
3. Член ДНД Помазановский О.А., институт Тяжпромэлектропроект»
Неизвестно, зачем пьяный Коля поведал лейтенанту Сидько про тональность «Боже». Возможно, просто пудрил менту мозги. А может, надеялся этого жлоба разжалобить. До-бемоль-мажор тональность капризная, стрёмная (о семи бемолей). Стоит хватануть по киру вместо бемоля бекар и пиши пропало, парнус летит в тартарары. Не знаю, как у лейтенанта, а у меня лабающий в до-бемоль-мажоре всегда вызывает сострадание. Кстати, ежедневный свой «Всьо-аддам-есльы-тебьа-этта-ащасльывьыт» мы играли, по моей инициативе, именно в до-бемоль-мажоре
Кодя Черкашин
Моню Бильфорда, за Колину выходку, задвинули в кинотеатр «Пионер» играть между сеансами с ансамблем «Штрафники Харькова», в который ссылали всех провинившихся лабухов.
Оркестр в «Центральном» расформировали, оставили только Губина и Рябенко.
Черкашина не посадили, дела в «конторе» не завели.
Но ни в одном харьковском ВИА выступать Коле не светило.
Через некоторое время бывший бас-гитарист, когдатошний аспирант института радиоэлектроники Черкашин устроился радистом в строительный техникум.
После работы он возвращался в свою трёхкомнатную кооперативную квартиру в 606-м микрорайоне, жарил яичницу с чайной колбасой и, пообедав таким образом, направлялся в какой-нибудь кабак. С собой он прихватывал холщовую хозяйственную сумку. На дне сумки, под журналом «Огонёк», неизменно скрывался секретный квадратный предмет со встроенным микрофоном и звукозаписывающей головкой.
В кабаках Коля вёл себя довольно-таки странно. Садился поближе к эстраде. Чуть ли ни мордой к морде с вокальной колонкой. И, трезвый до одури (что было на него совершенно не похоже), сидел целый вечер над каким-нибудь салатиком или чашкой кофе. Каждые три четверти часа обязательно с сумкой отлучался в туалет.
Определённо подхватил, мудило, триппер, утверждали проницательные официантки.
В их глазах он был хроническим холостяком.
Мало кто знал, что Коля женат, и что жена его, Жанна, вот уже шесть лет живёт в Алуште, где работает в кабаке певицей
Остроумные музыканты улыбались и напевали на ушко официанткам перелицованные опереточные куплеты:
Вскоре по Харькову поползли нехорошие слухи.
Электрошурка
Мы не горели желанием иметь дело ни с алконавтом Сума-сбройтом, ни с алконавтом Черкашиным.
И тут Боню осенило взять на басовку Шурку Жукова поющего ритмача, работавшего у нас на подменах.
Нотной грамоты Шура не знал, зато по слуху играл клевёйше.
То, что Жуков не был басистом, Боню не перчило. Бонифаций знал, что недавно Жуков отоварился самопальным рабочим комплектом: двумя колонками, усилкбм, ревером и брянским микшерским пультом.
«Жуков чувак хваткий, говорил Бонифаций. Возьмёт басовку, месячишко на чувихе помакетит, и заиграет она у чувака так, что за милую душу».
Шурик Жуков, вкалывавший слесарем на «Гидроприводе», ухватился за Бонино предложение и тут же разжился болгарской басовкой «Орфей». День ото дня басовка звучала всё уверенней. Кроме того, оказалось, что Шурке под силу отремонтировать любое электротехническое изделие от электрогитары до электродрели, за что к его имени припаялась приставка «Электро».
Вскоре мы зазвучали довольно сносно.
Боня сделал благое дело. А благое дело, как известно, никогда не остаётся безнаказанным.
Стихи из багровой тетради
Ограда
февраль 2003
«Как хорошо актёром быть, являть коварство и отвагу»
март 2003
«Мне последние два дня снится всякая фигня»
октябрь 2003
«Взрыв и навзничь!.. У, шалава! Комья глины, грохот, свист»
октябрь 2003
«Желаю своему врагу не стопку водки к пирогу»
ноябрь 2004
Любовь нельзя купить
Всё отдам! Еженощная пытка «Бабилоном» была введена мной.
Как оказалось впоследствии это был не «Бабилон», а «Бай Ми Лов», обрывок английского «Кент Бай Ми Лов», означающего в переводе: «Любовь нельзя купить».
Но английского мы не знали, и в «Бай Ми Лов» нам слышался «Бабилон».
Любовь купить нельзя!
В потрёпанном талмуде Диогена русскими каракулями было нацарапано:
Не знаю, как тебе, читатель, а мне «Бабилон» казался огромной башней, Вавилонским столпотворением, рио-де-жанейровским карнавалом с разноязыкими оркестрами, голыми тёлками и отвязанными воздушными шариками, взмывающими ввысь.
О, старый мой кент Бабилон!
Башня до небес, радостный галдёж, вечный праздник, где всё, как говорится, ол райт!..
Всё отдам!
Крупки
«Любовь нельзя купить?!»Эту историю рассказал мне сосед по Ифгаузену Мотя Задеримистер:
«В армию меня забрали сразу после войны. Я был молодой бугай и ещё не знал, что такое аденома. Я окончил школу сержантов и попал в Белоруссию, в танковое училище. У меня была хорошая служба. Я не ходил в наряды, а только проводил инструктаж и разводил караулы. Каждую ночь я был свободен, как птица, а сразу за складами начиналось село Дрычихи, где водилось много хорошеньких девок, тосковавших по мужскому теплу.
После войны, как ты понимаешь, мужики были большим дефицитом. Я отлюбил там несметное число баб.
И тут ко мне пристал интендант капитан Рогов:
Мотя, ты же умный человек, что ты делаешь в роте охраны? А у меня склад белья. Я знаю евреев, я работал с евреями, евреи умные люди, с евреями можно работать. Переходи, не пожалеешь!
А я говорю:
Зачем мне это надо? У меня хорошая служба и никакой материальной ответственности. А на твоём складе у меня будет пухнуть голова за каждую портянку.
Хорошо, говорит Рогов, не хочешь переходить, тогда просто помоги. Я знаю евреев, у них хорошо работает голова.
И он рассказал, что через неделю ожидается ревизия из штаба округа. И у него не хватает 200 простыней. Одна простыня стоит шестьсот рублей. А 200 простыней это уже сто двадцать тысяч. И денег у него таких, понятно, сроду не было, и светит ему трибунал, а у него мать-учительница и брат председатель колхоза.
Ладно, говорю, а куда ты эти простыни девал?
Ты понимаешь, говорит, я простынями с бабами рассчитывался. За каждый раз простынку давал.
Хорошо, говорю, через три дня мы с тобой едем в город Крупки.
А почему через три дня?
Потому что через три дня воскресенье.
И вот в воскресенье мы едем в город Крупки, и с собой у нас два порожних вещмешка. Мы приезжаем на толчок. И там, у торговки жмыхом, я спрашиваю, где можно купить домкрат.
Рогов говорит:
При чём здесь домкрат?
А я говорю:
Подожди, скоро увидишь.
И мы с ним идём туда, где можно купить домкрат. И я вижу то, что нам нужно. И я спрашиваю у продавца, что он за это хочет. И продавец отвечает, что хочет за это 40 рублей.
И я беру у Рогова 40 рублей и отдаю продавцу, не торгуясь.
Что ты делаешь, Мотя? Это же тряпьё, которым шоферня протирает машины! говорит Рогов.
Нет, говорю я. Это не просто тряпьё. Это белое тряпьё.
И мы затариваем этим тряпьём вещмешки. И я говорю Рогову, что он должен сказать комиссии, что это и есть его простыни. И они просто изорвались от частой стирки.
А печати? На них должны быть печати, говорит Рогов.
Не волнуйся, будут тебе печати.
И мы приезжаем в часть, и я мажу ваксой старый каблук от сапога, и штампую на этих тряпках печати.
Короче, заявляется к нему ревизия один капитан и три подполковника и у него этот номер проходит, как шашка в дамки. И он приволакивает мне литруху чистого медицинского спирта, кило крестьянского масла и копчёную тюльку, и мы с ним принимаем на грудь, и его как прорывает:
Спасибо, Мотюха! Я же говорил, у евреев хорошо работает голова, сам бы я никогда бы до такого не допёр.
А я ему:
Капитан, ты же умный человек! Зачем было им простыни давать? Ты что, не мог любить баб за так? Как я!».
Кармэн
Воинский долг родине я отдавал в Чернигове, в училище лётчиков-истребителей. Загородный этот плацдарм утопал в зелени и походил более на профсоюзный санаторий, чем на обычные военные части с их сивокирпичными казармами, гулкими плацами и голым асфальтом. Рядом с оркестровым «манежем», в тени каштанов, прятались беседки, парикмахерская, буфет и ателье военного индпошива. Ближе к КПП дислоцировались офицерские огороды. На огородах застенчиво краснели помидоры, набирались зрелости огурцы и прочие витамины, которых так не хватало молодым растущим организмам.
Корячиться на плантациях приходилось командирским жёнам. Сами офицеры до холопского труда не опускались, а привлекать солдат и курсантов (пусти козла в огород!) опасались. Лейтенанты-майоры-прапорщики выполняли привычную мужскую работу: заступали ночами в дозор, охраняя грядки от вражьих набегов. А за забором было небо, сказочный Черниговский лес, прохладная речка Стрижень, кучная стайка деревенских хаток и озерцо, полное рыбы.
Нас было ровно пятьдесят музыкантов-бойцов: 20 кусков, 20 срочников и 10 воспитонов. Трубачи, кларнетисты, флейтисты, тромбонисты
Оркестром командовал майор Дунькин крупнолицый человечек с волнистой шевелюрой и удивлённым взглядом на мир.
Времени на разучивание маршей уходило, на удивление, мало. Играли мы, в основном, симфоническую самую что ни на есть цивильную музыку. Концертировали по военному миру, выступали на городских торжествах.
Оркестр размещался во втором этаже двухэтажного краснокирпичного здания старинной постройки с «дебелыми» стенами, высоченными потолками и просторными окнами.
Репетиции проходили в Студии. Это была мрачная душная горница с видом на курилку.
Стены Студии были обиты звукопоглощающей тканью. Помимо звуков ткань поглощала время. Репетировать я был готов сутками голова была занята форшлагами, трелями, триолями, отсчётом пауз, в эти минуты я не думал о Марине.
В глубине стоял 12-створчатый шкаф, в котором хранились наши дудки. Рядом со шкафом помещался рояль «J. Becker».
Посредине, у стены дирижёрский амвон. На нём тучный, как дирижабль, дирижёрский пульт из «отлетавшегося» алюминия. Перед амвоном квадратно-гнездовым способом расставлено 50 «уставных» табуретов с прорезью на сидении. Перед каждым табуретом стоял металлический пюпитр.
А через стенку находился кубрик с двумя рядами идеально заправленных двухъярусных коек.
В предбаннике, напротив входного проёма стеклянный саркофаг с «мумией» боевого красного знамени, пробитого немецко-фашистскими пулями. Тумбочка с телефоном, бачок с питьевой водой, электронный блок «тревожной» сигнализации. Книжная полка с одиноким «Воинским уставом». Дальше по коридору шесть массивных дверей. Первая в кабинет майора. Вторая в Ленинскую комнату. Третья в каптёрку. Четвёртая в Студию. Пятая в кубрик. И шестая вела в туалет.
В узком туалете друг против друга сияли хлоркой два белоснежных эмалированных очка. Когда оба очка были задействованы, «действующие лица» едва не упирались лоб в лоб, навевая воспоминания о «борьбе нанайских мальчиков».
На первом этаже, под оркестром, размещалась почта и переговорный пункт с единственной телефонной кабинкой. Каждое утро к нам заходил почтальон и передавал дежурному рыхлый холщовый мешочек. В мешочке, как правило, были газеты и несколько писем.
Прессу дежурный относил в Ленинскую комнату, а письма раздавал лично, заставляя счастливцев плясать.
Вне Студии мы обращались к Дунькину: «товарищ майор!».
В Студии же, во время репетиций он просил называть его не иначе как «Григорий Борисович». Потому что он не какой-нибудь солдафон, как некоторые майоры. Он музыкант. Только в военной форме.
Душными летними вечерами когда письма родным были написаны, валторны надраены, а Ленинская комната блестела, «как котбвы яйца», музыканты-срочники собирались в курилке. Находилась она под открытым небом (чуть не ляпнул на свежем воздухе), рядом с казармой и представляла собой квадрат 2 на 2 метра, образованный четырьмя вкопанными по периметру, выкрашенными в защитный цвет скамейками.
В центре квадрата щерила дымящееся жерло коричнево-зелёная урна (здесь мне никогда не согласиться с университетским профессором Сенькой Пузенко, утверждавшим, будто «урна есть условное обозначение места, вокруг которого следует бросать окурки»).
В курилке той до самого отбоя солдаты вспоминали гражданку.
Иногда это были мемуары о еде.
Подробно рассказывалось что, где, с чем, в каком количестве, под что.
Короче, садо-мазо
Яичница! Янтарно-мраморная яичница из трёх полновесных яиц под хрусткие солёные огурцы и пенные помидоры «со слезой»!
Картошка, поджаренная на сливочном масле распаренная, томящаяся, прямо со сковороды
Слоёный мамин «наполеон» с заварным кремом, инкрустированный шоколадными и ореховыми звёздочками
Вязнущие в топком желе заливные языки, не успевшая остыть кулебяка, домашний борщ из капусты, картошки, морковки и свеклы, припущенные в томате тефтели величиной с апельсин
Подробно описывались рецепты, вкусовые и ароматические оттенки. В воздухе витали пары булькающих кастрюль, дымки коптилен, фантомы жарящихся цыплят и фаршированных телячьей печенью бараньих сёдел.
Но чаще, конечно, рассказывали про женщин. Когда, какую и как
Затягиваясь удушающим табачным дымом (сигареты «Северные», 7 копеек пачка), истосковавшиеся по нормальной человеческой жизни бойцы ощущали сладкий запах женского тела, оглушительный аромат духов
Парфюмерией несло от интенданта-прапора, сидящего рядом.
Прапор, не разуваясь, с мученической миной, заливал в свои грибковые кусковские туфли дезинфицирующую «тройняшку».
Развёрнуто воссоздавались блузки-юбки-лифчики-трусики, габариты, округлости, стоны, конфигурация изгибов. Сообщалось, чья она жена
Встрять со своей историей было нелегко. Что рассказать было почти у каждого.
Мне было 27.
Одиннадцать месяцев назад я женился на Марине
Слушая откровения 19-летних «казанов», думал только о ней. Где она сейчас? Что делает? С кем говорит? Был страх. Страх оказаться рядом. Что-то узнать. Увидеть с кем она. Где. Во что одета. По какому такому случаю?..
На фаготе у нас играл киевлянин-подолянин Лёня Лантух, по кличке Кармэн.