Кармэном его прозвали за вороний нос.
«Каррр! мэн».
В армию Лёню загребли сразу после получения школьного аттестата.
Вечерами Кармэн, пуская слюнки, слушал рассказы донжуанов срочной службы.
Однажды Лёня не выдержал:
И мне есть что вспомнить на гражданке, вздохнув, сказал он. Наступила тишина. Все считали Кармэна девственником.
Это случилось на выпускном. Вернее, сразу после выпускного, продолжил Лёня. Получили мы аттестаты. Потом танцы-шманцы. Алкоголя не было. Почти. В основном ситро, чай. Ансамбль «Кобзу» пригласили. Танцевали до четырёх. Потом пошли ко мне всем классом. Догуливать. Родители уже ждали. Оливье, селёдочка, картошечка, котлетки. И водка с шампанским. Короче, целая свадьба. Постарались предки от души. И вот посидели мы, значит, как следует, выпили, магнитофон включили. А одной девчонке, Нэсе Зельцерман она, видно, никогда не выпивала вдруг плохо стало. Здоровенная такая шпала, морда кирпича просит, мы её «Лох-Нэсси» дразнили. И вот эта самая Нэся вдруг возьми да и свались со стула. Прямо за столом. А девчонки её подняли и в ванную отвели. Стали в чувства приводить. Раздели до пояса, над ванной наклонили и начали из душа поливать, холодной водичкой. А я как раз мимо проходил, дверь приоткрыта была. Смотрю стоит Нэся, красивая такая, бледная, практически (мне хорошо запомнилось это слово: «практически») голая, волосы мокрые, и (тут наш Кармэн расплылся в светлой улыбке!) у неё такая большая белая грудь
Всё отдам
Каррр!!!
Варежка
«Семейные проблемы? Коварная соперница отбила вашего мужа?! Очаровательная сексапильная блондинка отобьёт его вам обратно!»
Объявление в газете
Разреши тебе представить, читатель: профессор Семён Васильевич Пузенко.
Он, правда, не слышит, он далеко. Поэтому заложу тебе его кликуху.
Нет, не Пузя. С чего ему Пузей быть, если худющий, как щепка?!
Профессора Пузенко с младых ногтей дразнили Варежкой
Ходил Сеня на полусогнутых. А «Варежка» потому что зимой и летом в варежках парился.
Крючковатый нос и рыжеватые усики от матери-еврейки.
Ноги вприсядку и шестипалость от украинца-отца.
Смесь получилась офигеннейшая.
У Семёна сразу два таланта: он атомный (это не специализация, а степень офигенности) физик и атомный джазмен.
Рук своих стеснялся страшенно. Шесть пальцев всё-таки. Только дома варежки и снимал. И на эстраде когда за рояль садился.
Пальцы длинные, как ни у кого особенно мизинец. Издали можно подумать, что выпить всем предлагает.
Из музыкальной школы вытурили из-за проблем с аппликатурой.
Когда поступал, на ненормативную анатомию внимания не обратили. Проблемы начались потом. В нотах всё для пяти пальцев расписано. Примитив. А Семёну нет мазы в такие игры играть. Он всей шестернёй ворочать может. И музыка получается иная. Не такая, как у аллес-нормалес.
Нет, сказала завуч Вера Емельяновна Чибисова, такого допустить мы не можем чтобы всякие с нетрадиционным числом пальцев, вразрез с программой ГОРОНО, чем попало в клавиши тыкали!
Короче, выгнали Варежку с треском.
И подобрал юного Сенечку Григорий Евсеевич Пинхасик, администратор театра музкомедии, и посадил за пианино в «джаз-банду», играющую в фойе на втором этаже до и после спектаклей.
И тут странное дело начали все замечать, что у Варежки, как только он свою дюжину в клавиатуру погружает (неважно солирует или подыгрывает), в глазах сразу свечение появляется. Носище страшный исчезает, и улыбка появляется обаятельнейшая. И такие аккорды он из инструмента выковыривает, что просто обнять и плакать! Такое ни Игорьку Брилю, ни даже неграм не снилось! А образования музыкального нет. Поиграл-поиграл, а потом заладил: «Давайте джазовую программу делать тарификацию пройдём!». Для него это единственная возможность стать музыкантом в законе. Потому что для музшколы он переросток был, семнадцать уже всё-таки. Я имею в виду: лет семнадцать И ни в консу, ни в бурсу тоже не возьмут. По той же причине. Неправильный рентген руки. Значит, надо тарифицироваться! Одному не разрешают. Только с коллективом. Надо-то надо, а только никто не хочет. Никому это не нужно. У нас ведь один хрен тарифицированный ты или нет. За вечер пять рублей в зубы и привет семье. А программу подготовить не так-то просто. За аранжировки нужно бацулить И за репетиции нам (я тоже в то время в джазе Григория Евсеевича на тенорушке играл) никто ни черта не башляет. Вот и прикинь Короче, не захотели мы тарифицироваться. И свалил Варежка от нас в ДК строителей, к Маркизу в биг-бенд. И учиться поступил не в консу, а на физтех универа. И там, в универе, оказалось, что у него не только шесть пальцев на каждой лапе, у него ещё и во лбу семь пядей. Через год сразу на третий курс, на своих полусогнутых, перескочил. Всё это время на танцульках подрабатывал, у Маркиза. Девчонки из тех, что на пляски бегали от него просто таяли. Стоило им Сеньку увидеть, когда он «при исполнении», у рояля, втрескивались с полуоборота. А потом уже и не замечали что нос крючком, что ходит на полусогнутых Женился на скрипачке. В колхоз-миллионер с ней съездил встречать делегатов XXIII съезда. А после концерта был банкет. Самогон, куры, арбузы до отвала. Остались, заночевали. А через три дня Варежка, на своих полусогнутых, в ЗАГС её повёл заявление подавать. Он скубентом тогда ещё был. Через месяц приходят они в ЗАГС расписываться. В свидетелях шеф его Маркиз с супругой. Но записали ребят только со второго захода, с первого не получилось.
Регистраторша говорит:
А сейчас прошу невесту в знак любви и согласия надеть жениху кольцо на безымянный палец правой руки.
И чувствует регистраторша, что в глазах у неё «сплошная двойня». Голова кругом пошла
Недаром, буквально вчера, говорила ей приятельница зав. индпошивом Ариадна Алексеевна Кутикова: «Ну что ты, Люсенька?! Нельзя быть такой чувствительной. В моём форшмаке, например, ты почувствовала и яблоко, и варёную треску».
Оклемалась Люся на следующий день. Подарили ей молодожёны, за такие страдания, флакон «Красной Москвы». И вручила она им свидетельство о браке, только глаза всё время в сторону отводила.
Окончил Варежка универ. В НИИ работать пошёл, защитился.
Родил с женой трёх сынов и влюбился в буфетчицу, которая в «Пассаже» на бутербродах стояла.
Взял у неё как-то целых четыре бутерброда (голодный был, как собака!), встал рядом и начал жрать. Полбутерброда заглотнул, чувствует, наелся. Верней не наелся, а потерял аппетит. Сам не понимает, почему. Возможно, колбаса маленько не того А возможно, и другое. Я тоже не очень врубаюсь, отчего он аппетит потерял. Ничего особенного в той буфетчице не было. Буфетчица как буфетчица. Даже описывать не стану. И бутерброды у неё всегда с левой резьбой были здоровущий кусок батона без масла, а сверху тоненький (как писк умирающего комара!) кусочек колбаски, иногда любительской, иногда эстонской как когда.
Короче, ты понял, читатель. Перехотелось Варежке принимать пищу.
Путь к сердцу мужчины лежит через желудок?! Возражений нет, связь с желудком налицо. Но какая? Я ведь тоже, когда влюблялся, есть не мог
Варежка-Пузенко подходит к буфетчице и начинает выяснять, сколько приблизительно лет этим бутербродам, и как её фамилия, и не примет ли она у него бутерброды обратно совершенно при этом не понимая, что поражён в самое сердце. А она отвечает, что бутерброды режет не она, и что это совершенно неважно, какая у неё фамилия, и предлагает Варежке пройтись по Сумской выше, до театра Шевченко, а там, на левой стороне, будет комиссионный магазин, куда сдают подержанные вещи. И что именно туда ему, возможно, стоит обратиться. И что там у него, возможно, примут его три с половиной бутерброда, но больше чем за один бутерброд он всё равно вряд ли выручит. И ещё она ему сказала, что жлобов за свою жизнь повидала не приведи господи, но такого ни разу.
А он всё это выслушал и как запустит в неё бутербродами!
Скрутили Варежку, милицию вызвали. Акт составили.
Фамилия её Трепачёва. Зовут Людмила Ивановна. Проживает: проспект Ленина, 54, кв. 22. Стал он у этой Люси бывать и на работе, и дома. На танцы она к нему зачастила. Но от жены не уходил. Не хотел сиротить детей сначала троих, потом четверых, потом пятерых сиротить не хотел. Люсю тоже не хотел бросать. Потому что любил. И тут слегла жена. Нехорошее что-то.
Всё успевал. И детей в школу выпроводить, и прибрать-постирать, и обед сварить, и уроки проверить, и к Люське, на проспект Ленина, заскочить. И, самое главное, в выходные в ДК на рояле душу отвести.
Но всё до поры до времени. На смену оркестрам пришли ВИА. Пианисты побросали свои пианино и начали свиристеть на «иониках» (так звались у харьковского бомонда клавишные). Контрабасисты подались в бас-гитаристы. Маркиз тоже предложил Варежке с пианино на ионику перейти. Шестьдесят рублей в месяц всё-таки. На дороге не валяются. А не перейдёшь гуляй Вася, и скатертью дорожка! Попробовал Варежка. И так, и сяк звук выставлял. Не получается. Не может он этот визг-скрежет слышать. Хотя другие перешли, не моргнув. Для других это как два пальца об асфальт Извиняюсь, что снова про пальцы.
Уволил Маркиз Варежку.
Это в семьдесят четвёртом было. Тогда все на ионики да на электрогитары переходили.
Рассказывают, приехал в Харьков сам Алексей Козлов со своим «Арсеналом». В «Украине» у него три консервы было.
Варежка билеты на все три достал. Пришёл за два часа до начала. В «Украину» ещё не пускают, в кафе-мороженое зашёл. Взял чашечку шоколада горячего (на улице ноябрь). Смотрит, через два столика Алексей Козлов собственной персоной. Бросился к нему, умоляет: «Я пианист! И тоже играю джаз! Послушайте, как я играю!».
Ну, а Козлов, говорят, большой интеллигент. Ему неудобно человека сразу на три буквы посылать. Поэтому он Варежке и говорит:
Приходите ко мне в гостиницу «Харьков» через неделю, в 412-й номер. Я вас с удовольствием послушаю.
А Варежка в курсе, что Козлов через неделю уже в Днепропетровске.
И оголяет тут Сеня свои шестерёнки, и начинает ими, в натуральном виде, щеголять. И так разворачивает, и этак.
Козлов, как увидел, аж затрясся. Сразу понял, что к чему. Пойдёмте со мной, говорит.
Заходят в «Украину». И прямо на сцену. Раздеваются, шмотки на рояль бросают. Они вдвоём, больше никого. Не успел Варежка и трёх аккордов своими двенадцатью надавить Козёл уже в экстазе. Саксофон распаковывать мчится.
Короче, налабались вдвоём от пуза.
А после того как налабались, вытащил Козлов бутылку «Ахтамара», и оприходовали они её вдвоём только так.
Вскоре двери захлопали, оркестранты появляться стали. Варежка стесняется. Руки обратно в варежки засовывает.
Говорит Козлов Варежке: «Ты чего руки прячешь? Такими руками гордиться нужно».
А Варежка стоит и не знает, что ответить.
Всё, говорит Козлов, решено. Беру тебя в «Арсенал». Квартира в Москве, ставка солиста, да плюс халтуры.
Варежка от радости чуть не прыгает.
Только не на рояле играть будешь, говорит Козлов, а на ионике.
Как услышал это Варежка, побледнел сразу сильно и говорит самому Козлову, золотому саксофону нашей страны: «На ионике никогда!»
Козлов его уболтать пытается, ну как же, мол, как же! По свету поездишь, мир увидишь: Омск, Свердловск, Ухту, Запорожье, Краматорск, Нарофоминск
Оделся Варежка, из «Украины» вышел, даже на консерву не остался.
Такие проблемы
Десять лет прошелестело. 85-й на дворе.
Работаем в «Богдане» ни шатко ни валко, с Электрошуркой. В месячишко по пятихаточке выруливаем. Минимум. Отыграли как-то первое отделение, вышли покурить, воздуха глотнуть. Зима была. Вижу со стороны трамвайной остановки, на полусогнутых, Варежка чешет. В варежках, как обычно. Пожилой уже, можно сказать, мужик. Видбс обшарпанней не бывает. Пальтишко на нём засмальцованное. Рукава коротковатые, посеченные, как объявление с телефонами. Типа «обрывай не хочу». Как школьник-переросток. С сумками какими-то отвратными
Привет, Сеня!
Привет!
Как дела?
Спасибо, на букву X.
В каком смысле?
В смысле, хорошо.
Ну, рассказывай.
А что рассказывать? Оле (Оля его жена) коляску-инвалидку дать должны. Третий год никак не дадут. На лапу совать надо. С деньгами полная засада. В институте второй месяц зарплату не дают. Старший, правда, женился. Уже легче. В таксопарк мойщиком устроился. А остальные на мне. Веня и Яша в политехе, Витька консу оканчивает. Пианист, в меня пошёл.
Я, между нами, детей его никогда не видел. Точно сказать, что значит «в меня пошёл», не могу.
А у Валерика, у младшенького, аллергия буквально на всё, продолжает Варежка. И Людмила Ивановна моя тоже не очень. Сына её от первого мужа в тюрьму посадили, три года дали. Говорит, что не воровал. Тёмное дело, короче. Мается Люсенька, места себе не находит. Она без него как я без неё. Такие дела. А на работе всё нормально. Сто двадцать «красных уголков» тьфу-тьфу-тьфу! Экономическая выгода только держись! Вот, в домовую кухню профсоюз талоны выделил. Пойду, рисовую кашу и пирожки с капустой получу. Отличное, что ни говори, подспорье.
А на фано не играешь, Сеня?
Играю. Фано дома отличное, «Ibach und Söhne». Приходи вместе «Самер тайм» зашарашим.
А на ионике, Сеня?! Лабал бы сейчас на ионике и в хрен бы не дул!
Да нам, в принципе, хватает. По ночам пристроился садик охранять. Работа непыльная. Ведро картошки деткам начистил и спи, сколько влезет. И зарплату не задерживают.
А мы на их задержки чихать хотели. Мы своё и без зарплаты вырулим.
Извините, чуваки, Оля кашу ждёт, кормить пора.
И попилял он со своими талонами в кухню для нищих.
Сто двадцать изобретений всё-таки, учёный, видать, нехилый. И музыкант не из последних
Хорошая, как говорится, голова, а дураку досталась!
Адольф
После того как из нашего «фойерного» (не от «фойер», а от «фойе»), музкомедийного джаза свалил Варежка, Гриша Пинхасик привёл нового пианиста.
Звали новичка Адольф Яковлевич Хилоидовский, он годился мне в отцы.
У Адольфа был хищный сионистский нос, голову украшал слиток свалявшихся рыжих волос, смахивающий на вычурный золотой портсигар.
Казалось над матральником Хилоидовского поработал неумелый бутафор. Нос Адольфа Яковлевича смотрелся так, будто его наклеили наспех.
Надыбал его Пинхасик в симфоническом оркестре филармонии, где Хилоидовский играл третью скрипку.
Адольф рассказывал, как в войну дали ему деревенские пацаны прозвище Гитлер. Отец на фронте погиб, а сын вдруг Гитлер!
В войну Адольф с матерью в эвакуации были. В Узбекистане, под Ташкентом. И приписаны к бахчеводческому колхозу имени товарища Герцена.
Пошёл Адик к председателю сельсовета товарищу Прохорову и попросил выправить «Адольф» на «Аркадий».
И сказал ему председатель, что менять имя это просто дурь. Потому как в канцелярии небесной уже записано: «Адольф». И числиться ему там Адольфом по гроб жизни, несмотря на сельсовет и прочие высшие инстанции.
И что сам он после 1917-го тоже хотел имя сменить, но отговорила его маманя, земля ей пухом. А сейчас и в голову никому не придёт такого имени стесняться. А по тем временам звучало оно так, что не приведи господи.
Неудобно Адику стало, что не знает, как председателя кличут.
Извините, а как вас зовут? спросил Адик у товарища Прохорова.
Очень просто, ответил тот, Николай.
Парткотлеты
В тот день в Музкомедии проходила городская партконференция.
Напустили полный зал коммуняк и прочей выдвижимости. Вечером для участников давали «Весёлую вдову».
Мы отлабали доспектаклевое отделение, прозвенел третий звонок. Духовенство (Сашка Дорошенко труба, Валька Лицин тромбон и я саксофон) намылилось, как обычно, в кафе на Карла Маркса, где всегда имелись горячие сардельки и салат «московский», известный более как «оливье».