Хотя само отделение международной журналистики если и не было филиалом организации из трех букв, то считалось кузницей ее кадров (впрочем, оговоримся, не сразу). Как пишет Д. О. Рогозин, видный выпускник того же отделения 1986 года, то был «рассадник вольнодумства», однако специфического: основную массу студентов этого «элитного» отделения журфака составляли дети «партийных номенклатурщиков и советских пропагандистов»230, впрочем, только юноши, потому что девушки туда зачислялись крайне редко. В любом случае, комсомольский стаж и идеальная характеристика самое малое, что было необходимо для поступления на это отделение. Однако как раз в тот год, когда поступал А. Мальгин, отделение принимало абитуриентов с оценками на полбалла ниже, чем в среднем по факультету: оно было новое и только для молодых людей, которым не требовалось общежитие231.
В 1982 году Мальгин получил диплом Московского университета и поступил на работу в «Литературную газету»; к тому времени он имел опыт и музыкальной журналистики в «Студенческом меридиане», и даже режиссуры. Однако для того, чтобы попасть в столь знаменитую газету, этого всего было недостаточно; для распределения в «Литгазету» помогли знакомства. О том, как ему там работалось, А. Мальгин вспоминал в 1991‐м:
И тут я хочу отдельно сказать о «Литературной газете», в которой я в свое время проработал четыре года и от суждений о которой старался все последующие годы уклоняться. Теперь не уклонюсь, скажу, благо есть повод.
Все наши руководители, начиная, может быть, даже со Сталина, использовали эту газету для одной простой вещи для выпускания пара. Уж какая у нее была замечательная репутация вплоть до начала перестройки, уж какие смелые судебные очерки она печатала, уж как она люто обрушивалась на власти, не умеющие справиться с гололедом, какие замечательные репортажи из будуара Бриджит Бардо помещала! Министерства и ведомства трепетали, а самому большому начальству жилось спокойно его не трогали.
И невдомек было простому советскому читателю, что каждую такую смелую статью смелые руководители газеты по десять раз возили в ЦК и в КГБ визировать, а там в каждом отдельном случае каждую строку обсасывали и обмеряли какой процент правды можно, а какой нельзя пропустить. «Литературной газете» разрешалось многое, но не все, и она не рыпалась она точно знала свое место.
Так, как истязали мои статьи в «Литературной газете», их нигде не истязали. Если затронешь правого писателя, требовали «для равновесия» обязательно тронуть левого. Если упоминался армянин, рядом следовало поставить азербайджанца. Ну и так далее таким образом достигалась «объективность»232.
Очень быстро за Мальгиным закрепилась репутация автора, «взыскательно анализирующего литературные произведения, критикующего литературный брак»233. Ярки были его выступления, в которых он разоблачал недобросовестных критиков, расхваливающих беспомощные произведения, а также напоминал читателям об актуальности постановления ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью»234. В «Литературной газете» и «Литературной России» он занимался критикой произведений молодых поэтов, обычно с большой самоуверенностью, отнюдь не апологетической235; обычно он актуализировал тему в духе текущего политического момента, скажем, укоряя авторов в пристрастии к алкоголю, переходящем на страницы поэтических сборников236.
В контексте слов о «прогрессивности» Мальгина назовем несколько его рецензий.
Во-первых, это отзыв на «Избранные работы в двух томах» критика Виталия Озерова237, выдвинутые на Государственную премию 1981 года, напечатанный в «Московском комсомольце». Вероятно, следует вспомнить, что автор видный деятель идеологического фронта, секретарь правления Союза писателей СССР, умелый организатор, а современники отмечали ценность его книги о Фадееве «в ней впервые был честно описаны обстоятельства его самоубийства»238.
Это два тома творений классика-современника: в первом томе помещены циклы публицистических статей и очерков «Коммунист наших дней в жизни и литературе», «Тревоги мира и сердце писателя»; во втором монография «Александр Фадеев: творческий путь». Надо ли говорить, что за первый цикл автору Президиумом Академии наук СССР уже была присуждена премия имени Н. А. Добролюбова 1977 года, а монография о Фадееве выдержала перед этим четыре издания. Однако оставался не отмечен цикл под общим названием «Тревоги мира и сердце писателя», крайне важный для читателя, ведь «в книге анализируется ход идеологической борьбы в области литературы и искусства, разоблачаются враждебные эстетические концепции, коварные методы советологов и их приспешников»239.
И вот эти два тома идеологической прозы превращаются под пером нашего критика из отчетов писательского функционера о загранкомандировках в нечто литературно и общественно великое: это и «рассказ о встречах с писателями и другими деятелями культуры, и путевые впечатления о поездках на все континенты, и серьезные раздумья о литературе, месте писателя в обществе Не случайно она представлена на соискание Государственной премии СССР». Перед нами именно недоступные или малодоступные соотечественникам поездки за границу, которые иллюстрируют «литературно-политическую карту мира, в котором нет границ», перед читателями предстает «полпред советской культуры за рубежом», его «обычный рассказ о личных впечатлениях перерастает в серьезное литературоведческое исследование».
А писательская фантазия Озерова! Критик акцентирует на ней внимание читателей в очерке «Даже стихии покоряются писательском слову», да и мы тоже присоединимся к пораженным читателям:
Исландская поэтесса, узнав, что у берегов ее страны, никогда не знавшей войны, намечаются натовские маневры, написала стихи, в которых призвала природу взбунтоваться. Наутро разразилась буря, учения были отменены, военные корабли убрались восвояси. Совпадение? Конечно. Но совпадение символичное.
Или же статья «О друзьях и врагах культуры», образы которых писатель списал «не только в дружественной нам Монголии, но и в Испании генерала Франко».
Завершает свою смелую рецензию А. Мальгин следующим:
Это произведение человека, соединяющего в одном лице и критика, и литературоведа, и историка, и журналиста, и общественного деятеля. Это произведение человека, пропускающего тревоги мира через свое сердце.
Конечно, столь выдающийся труд был удостоен Государственной премии СССР 1981 года.
Не менее любопытен восторженный отзыв Мальгина на книгу Владимира Огнева «Свидетельства» (1982), напечатанный в «Литературной газете». Неизвестно, насколько сложно было автору провести в печать эту статью, но ничего опасного мы в этой рецензии не отыскали:
Живой процесс развития литературы за пять лет с 1970 по 1974 год представлен в ней очевидцем и участником этого процесса. Книга написана в необычной форме форме дневника, в котором отразилась напряженная, непрерывная работа критика день за днем, месяц за месяцем. Размышления над прочитанными книгами, компетентный рассказ о текущих литературных событиях, описание встреч, споров, поездок240.
И действительно, «Свидетельства» это сборник литературно-критических статей, написанных литературным функционером по всем возможным поводам, но чаще это встречи с писателями стран народной демократии: либо у них на родине, либо в Москве. Мальгин отмечает «не только эрудицию автора, но и четкость его социально-критических оценок, твердость и определенность гражданской позиции». В целом это гимн критика автору:
Книга наполнена воздухом мировой литературы. Судьбы художников разных эпох и континентов переплетаются в ней, литературные традиции пересекаются, люди, никогда не видевшие друг друга, встречаются на страницах книги Вл. Огнева, начинают спорить, в беседу включается сам автор и все это дает неповторимое удивительное ощущение единства мировой культуры, развивающейся и обогащающейся в соответствии с общими объективными законами. «Быть интернационалистом для поэта, художника, артиста значит чувствовать мир в единстве, слышать музыку революции, как любил говорить Блок, ибо для художника мир всегда гармоничен, если он справедлив»,
льется елей из сосуда Мальгина на полосу «Литературной газеты».
И есть причина этого неумеренного славословия: несмотря на миф об Огневе, будто его «партийная и литературная номенклатура критика просто ненавидела»241, он хотя и был беспартийным, но вполне успешно трудился: сперва в «Литературной газете», а в 1957‐м, при основании при Союзе советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами журнала «Культура и жизнь», стал членом редколлегии, зав. отделом литературы и искусства; но в основном он находился на творческой работе. Притчей во языцех были продолжительные творческие командировки Огнева в страны народной демократии, и книга «Свидетельства» описывает пять лет его путешествий. Ну и общеизвестна была его близость к Г. М. Маркову, главе советских писателей, покровительство которого эти поездки Огневу обеспечивало. Впрочем, хотя в мае 1983 года глава московских коммунистов В. В. Гришин по представлению Союза писателей РСФСР отправил в ЦК КПСС предложение о награждении Огнева орденом «Знак Почета», самым меньшим из орденов СССР, «за заслуги в развитии советской литературы и в связи с 60-летием со дня рождения», однако вскоре он отозвал представление, и было решено ограничиться грамотой Верховного Совета РСФСР242.
«Острой» была и обширная рецензия А. Мальгина на сборник стихотворений Роберта Рождественского «Это время»243, в которой строгий критик не скупится на похвалы: «Поэт заряжает своей убежденностью, своей ничем непоколебимой верой», и «нет поэта, у которого стихи были бы так патетичны, как у Рождественского», «и стихам его свидетельству об этом беспокойном и прекрасном времени суждена долгая жизнь» Удивительно, но как и в предыдущих рецензиях, тут тоже нет даже намека на сомнения: только беззастенчивое восхваление.
Или же прославление Мальгиным сборника певца освоения Сибири Анатолия Преловского «Земная тяга». Эта рецензия не могла быть критической в принципе не только по тематике поэзии, но и потому, что за свой свод поэм «Вековая дорога», посвященный, как это формулировал глава советских писателей Г. М. Марков, «духу новаторства, патриотизму участников грандиозного строительства БАМа, умение преодолевать любые трудности, отсутствие потребительского подхода к жизни», автор был удостоен Государственной премии СССР 1983 года244. И Мальгин с придыханием повествует читателю о том, как эволюционировало дарование Преловского. Позволит ли он себе хоть толику критики? Конечно, нет. Он рассуждает о том, как вырос талант писателя:
Высокое слияние души и просветленного разума, бренного существования и творческого порыва, мира, окружающего поэта, и мира внутреннего становится сутью лирики Преловского. Это то, ради чего он боролся со словом, обуздывал форму, ограничивал и истязал собственный стих. И это те ориентиры, по направлению к которым он, на мой взгляд, развивается245.
Такие рецензии молодого критика не шли в одиночку: именно Мальгин одним из первых обратил внимание читателей на необходимость выполнения решений июньского пленума ЦК 1983 года: «Конечно, не случайно на недавнем Пленуме ЦК КПСС, когда шла речь о том, против чего должны бороться работники культуры, в одном ряду с идейно чуждыми назывались и профессионально слабые произведения»246.
Рвение Мальгина по общественно-политической линии не могло остаться незамеченным, и партийный комитет «Литературной газеты» оценил его дарования, отметив в годовом отчете 11 ноября 1983 года, сочтя нового сотрудника серьезной удачей газеты:
Отделы литературы народов СССР, русской литературы, публикаций за последнее время пополнились новыми сотрудниками. Истекший год проверил их профессиональный уровень, редакторскую и журналистскую квалификацию <> Активно зарекомендовал себя А. Мальгин (отдел русской литературы)247.
Третья жертва кампании Натан Эйдельман
Натан Яковлевич Эйдельман (19301989) был литературной знаменитостью той эпохи. У него не было ни премий, ни званий, только ученая степень кандидата исторических наук, ну и не самая удачная биография.
Говоря о тяжкой доле его отца, нужно сказать, что перековка целого поколения, особенно евреев, которым советская власть дала настоящую свободу и возможность учиться в вузах, жить в больших городах и т. д., из сторонников революции в безгласных противников этой власти часто происходила через аресты и лагеря. Таков был и Яков Наумович Эйдельман (18961978) «пламенный еврей», осужденный в 1950 году на десять лет лагерей по 58‐й статье, а после освобождения ставший активным участником сионистского движения в СССР. До того как советская система перемолола его, отправив в воркутинский лагерь, он прошел обычный для журналистов той эпохи путь: работал в газетах и писал тексты вполне в соответствии с духом времени, в том числе и в эпоху Большого террора; в 1942 году ушел на фронт и служил в армейских газетах, в 1945‐м вступил в ВКП(б), все годы до и после войны был пропагандистом еврейской литературы и театра, переводчиком с идиш, а некоторые его тексты по истории русской литературы вызывают мысль, что сын многое перенял от отца248.
Окончив с отличием исторический факультет Московского университета в 1952 году, в тот момент, когда отец отбывал срок в Заполярье, после некоторых мытарств Н. Я. Эйдельман получил ставку преподавателя истории и географии в школе рабочей молодежи в Ликине Московской области249. Там он проработал три года, а летом 1955‐го смог перейти на должность учителя истории в московскую 93‐ю школу Краснопресненского района на Большой Молчановке. Вероятно, он бы и проработал там всю свою жизнь, если бы не неприятности по политической линии: вместе с некоторыми товарищами по истфаку он был близок к аспиранту Л. Н. Краснопевцеву, который после XX съезда КПСС организовал нелегальный кружок молодых историков, изучавших марксизм-ленинизм, вопросы истории революционного движения. Доклад Н. С. Хрущева придал им сил, кружок начал формулировать политические требования, в том числе гласное расследование злодеяний Сталина, отмену 58‐й статьи УК, создание рабочих советов на предприятиях с правом смены администрации, созыв чрезвычайного съезда КПСС и чистку рядов партии, осуждение тотального огосударствления всех сторон экономической и культурной жизни СССР Такие идеи, довольно близкие прогрессивной молодежи, стали причиной внимания к кружку КГБ и формирования уголовного «дела молодых историков» (19571958), которое дошло до суда, а деятельные участники кружка получили длительные сроки лагерей250. Н. Я. Эйдельман был близок к некоторым участникам кружка, разделял их интересы и даже дал согласие вступить в кружок, но не успел. Отказавшись от сотрудничества со следствием, он, однако, не был обвинен, но был исключен из рядов ВЛКСМ и навсегда лишился права работать на педагогическом поприще.