Она умолкла, заслушавшись сложным трёхголосьем, плывущим над деревней. Песню вёл высокий девичий голос, уверенно и сильно выпевающий основную мелодию. Два других голоса, пониже, вторили солистке поочерёдно, то умолкая, то поддерживая затейливый мотив, заставляющий ноги сами проситься в пляс.
Пойдём! вскинулась Анна, потянув Маришу за собой. Действительно, что в затворе дома сидеть, думами ворочать. Молодость один раз дана!
Когда девушки вышли за околицу, гулянье входило в самый разгар.
Давай постоим в сторонке, шепнула Ане Мариша, залюбовавшись пёстрым девичьим хороводом, плавными изгибами текущим по большому кругу.
Парни стояли чуть в стороне, нарочито небрежно поглядывая на танцующих девиц и делая вид, что их совершенно не интересуют несерьёзные забавы местных невест. Но по тщательно расчёсанным волосам кавалеров, чистым рубахам с шёлковой вышивкой и начищенным до блеска сапогам было заметно, что они оказались здесь совсем не случайно. Девушки в круге не уступали женихам в нарядах.
Яркие сарафаны с оборками, бусы, атласные ленты в косах всё говорило о том, что танцы дело важное, и в хороводе складываются новые семейные пары, завязывается дружба, а порой возникает лютая вражда.
Барышни, идите в круг! бойко выкрикнула Ане и Маришке соседка Сысоя Маркеловича полногрудая, черноглазая Парашка, наряженная в тёмно-синий сарафан с каймой.
Просим, просим, закричало сразу несколько весёлых звонких голосов, тонкие девичьи руки втянули Аню и Маришу в середину хоровода, и над лесом поплыла новая песня:
«В этом хороводе девица гулялаДевица гуляла, ленту потеряла»Плывя лебёдкой по кругу, Аня чувствовала, как нежная мелодия захватывает её всю до кончиков пальцев. Казалось, что тело перестало ей принадлежать, а подчиняется только музыке, расходящейся из слаженного хоровода, словно круг по воде. Размеренный ритм и мелькание лиц дурманили голову, уводили из этого мира в небесные дали, неподвластные приземлённому разуму.
Аня нашла глазами Маринино лицо и удивилась: глаза подруги, ещё вчера залитые слезами, излучали покой и радость, а губы украшала задумчивая улыбка, словно у матери, качающей в колыбели младенца.
«Ах, что за чудо русская песня», умилённо подумала Аня, когда затихли последние звуки песни и танцовщицы, остановившись, степенно поклонились друг другу.
Мариша, давай завтра снова сюда придём? спросила она подружку.
По просветлевшему лицу Мариши она безошибочно угадала согласие.
Я бы записала слова песни и переложила их на ноты, зачарованно сказала Мариша, не отводя восторженных глаз от главной певуньи Ольги дочери местного пастуха.
Обязательно запиши, подхватила Анна, это очень важно сохранить такое великолепие.
На том и порешили. Но больше сходить в хоровод Ане и Маришке не довелось: утром чуть свет за ними прискакал Степан.
* * *
Едва жидкий рассвет над Дроновкой выстлал дорогу густым туманом, оседающим на траве крупными каплями воды, в дверь дома управляющего забарабанили крепкие кулаки; всех домочадцев мигом перебудили крики:
Сысой, Сысой, открывай! Беда! Беда!
Повскакавшие с постелей девушки увидели, как за окнами металось бледное лицо конюха Степана с вытаращенными глазами и закушенными в кровь губами.
Переполошённым в доме людям достало единого мгновения, чтобы с холодящей ясностью осознать: случилось страшное.
Сысой Маркелович с тёткой Лукерьей без слова кинулись отпирать двери.
Попробовав сделать шаг вперёд, Аня внезапно поняла, что ноги совершенно её не слушаются. Она вцепилась руками в стол и невнятно забормотала испуганной Марише бессвязные слова утешения, проговаривая их, как заклинание:
Всё обойдётся, Бог не допустит
Что обойдётся и чего не допустит Господь, Аня не предполагала, но упорно повторяла одну и ту же фразу до тех пор, пока не услышала звяканье дверной щеколды. Ей показалась, что прошла целая вечность, прежде чем управляющий с женой под руки ввели в избу Степана. Тяжело опустившись на подставленный хозяином стул, конюх нашёл глазами Аню и протянул к ней руки с вздувшимися буграми чёрных жил:
Барышня, Анна Ивановна, беда.
Слова с трудом вылетали из его губ, прерываемые хриплым, с посвистом дыханием. Аня почувствовала озноб от напряжения, но это странным образом придало ей сил, и она нетерпеливо топнула ногой:
Степан, не томи, что?
Вытерев рукой кровавый рот, Семён с трудом прохрипел на одной ноте:
Пожар. Дом выгорел, конюшня, сарай Анисья спаслась и Матрёна с детьми
Сглотнув ком в горле, Аня скорее всхлипнула, чем проговорила:
А тятя?
Не отвечая на её вопрос, Степан понурил голову, сдвинул плечи. Пол под Аниными ногами зыбко качнулся. Она крепче вцепилась пальцами в столешницу, напрягла все силы и требовательно повторила:
Тятя жив?
Не знаю, Степан глубоко вдохнул, поднял голову и, захлёбываясь словами, зачастил, словно боялся, что его остановят: Вспыхнуло ночью в кабинете Ивана Егоровича. Я на конюшне спал, лошади заржали, разбудили. Выскочил всё пылает. Аксинья на порог выбежала, кричит: «Спасите! Помогите!» На улице в набат ударили. Народ набежал, вёдрами воду льют, а дом полыхает, как заговорённый
В два шага подскочив к Степану, Аня рухнула перед ним на колени, схватив за грудки:
Батюшка? Что с ним?
Иван Егорович баб и ребятишек спасал: Матрёну с кухни вывел, мальцов её через плечо на себе повытаскал, а опосля Проклу бегал искал. Не нашёл. Его балкой по голове стукнуло. Не знаю, выживет ли.
Вскочив на ноги, Аня кинулась к двери:
Сысой Маркелович, запрягай!
Барышня, куда в рубахе-то? заголосила Лукерья, но Мариша уже несла Ане скомканное в кучу платье, на ходу застёгивая на себе косо надетую юбку.
Да, да. Едем.
Мигом взнуздав лошадь, Сысой Маркелович взлетел на кóзлы и, не дожидаясь пока все рассядутся, тронул вожжи:
Пошла!
Найдя глазами крест Дроновской церкви, Аня трижды перекрестилась:
Господи, не лиши своего заступления!
Пять вёрст до Ельска тянулись нескончаемой лентой, плутая через возвышенности. Временами Ане казалась, что её сердце не выдержит этого долгого пути в неизвестность и разлетится в клочья. Её душа рвалась на пожарище, к батюшке.
Ну почему её не было дома? Она бы не допустила трагедии, заметила огонь, погасила, залила водой Сама выводила бы людей из пламени. А тятя? Если жив, то ему сейчас больно, плохо, кто поможет, оботрёт раны, утешит, напоит водой? Кто сейчас сидит рядом с ним, держа его за руку?
Степан, ты уверен, что батюшка жив? беспрестанно теребила она Степана, забывая, что уже спрашивала об этом минуту назад.
Был жив, барышня, отводя глаза, объяснял Степан, снова принимаясь пересказывать подробности страшной ночи.
В Ельск въехали с первыми петухами. Город не спал: у заборов, побросав на землю пустые ушаты, перешёптывались простоволосые бабы, мужики с баграми и вилами в руках устало сидели на завалинках, провожая взглядами въехавшую телегу с седоками.
Едет! Веснина едет! бурлило вокруг повозки на всём пути следования до пожарища, ещё клубившего над Ельском сизым горьким дымом.
Жалко Аньку, хлебнёт теперь горя девка, прошамкал древний дед Харитон, помнивший Ельск ещё селом на одной стороне реки.
Что уж молвить, поддержала его невестка, такая же старая и замшелая бабка без единого зуба во рту, в одночасье из богатства, да по миру пойти не шутка!
О доме Аня не думала. Какая разница, что с домом, хотя даже при беглом взгляде на то место, где ещё вечером стоял новенький двухэтажный особнячок, крашеный голубой краской, прохожие крестились и опускали головы, как на погосте. Пепелище и впрямь выглядело кладбищем с торчащей вверх закопченной печной трубой, напоминающей могильный камень. Покорёженная кровать из девичьей комнаты торчком стояла посреди двора, отсвечивая сеткой, в которой застряли тлеющие клочки ватного матраца. Отдельной грудой лежали кастрюли с помятыми боками, притулившиеся вокруг знаменитого «ломовского» самовара выглядевшего остатком прежней роскоши. Выведенные за забор, ржали лошади из сгоревшей конюшни, и надсадно, нутром чуя людскую беду, витающую над этим местом, мычала недоенная корова.
Выскочив из телеги, Аня взглянула в расширенные от ужаса глаза Маришки и кинулась во двор.
Её взгляд заметался в поисках отца, не останавливаясь на разбросанных вещах и жавшихся друг к другу работниках, при виде её начавших сердобольно переговариваться.
Отец? Где отец?
Мир крутился перед глазами, как в бешеной карусели: белыми пятнами мелькали знакомые и незнакомые лица с шевелящимися губами. Они что-то говорили ей, но Аня продолжала озираться, понимая, что пока не увидит отца или то, что от него осталось, не будет в состоянии воспринимать человеческую речь.
Секунды спустя, она заметила Анисью и отца Александра, растрёпанного, в мокром подряснике.
Аня! Аннушка! расслышала она сквозь гулкую пустоту два сливающихся голоса.
Отец Александр поднял вверх руки и сделал ей успокаивающий жест:
Жив! Жив Иван Егорович! Иди сюда.
Жив!
В одно мгновение по Аниной груди прокатилась горячая волна, вытеснившая подкатывающуюся дурноту.
Она расслышала радостный возглас Маришки, осознав, что всё это время подруга поддерживала её за локоть, увидела, как облегчённо перекрестился Сысой Маркелович и заулыбался Степан.
Секунду Аня молчала, а потом, подобрав юбку, кинулась навстречу отцу Александру, распахнувшему дверь в баню.
Веснин лежал на широкой лавке, запрокинув к потолку всклокоченную бороду. Неподвижное тело с чёрными от сажи руками, опалённой бородой и перепачканной одеждой казалось обугленным бревном, случайно занесённым в тесную баню.
Батюшка! Аня робко опустилась на колени перед телом отца, стараясь уловить в нём признаки жизни. Батюшка!
Рука Веснина немощно шевельнулась и медленно поползла по груди, силясь дотронуться до говорящей.
Зарыдав, Аня припала к отцовской ладони, перецеловывая каждый палец, пахнущий гарью. Иван Егорович застонал, бессвязно выговаривая её имя:
Аня
Ты не смотри, что тятя закопчённый, он не обгорел, пояснил за спиной голос Анисьи, его балка по голове ударила. Только недавно в себя стал приходить. Теперь, пока на ноги не подымется, ты в доме хозяйка.
Я?
Аня удивлённо оторвалась от отца и, всё ещё стоя на коленях, подняла голову вверх, испуганно взглянув на толпившихся в дверях людей.
Она заметила слезящиеся глаза Анисьи и напряжённое выражение на лицах работников, едва стоящих на ногах от усталости. Кухарка Матрёна тихо причитала над детьми, а конюх Степан, от-воротя лицо в сторону, рыдал, как ребёнок.
Руки отца Александра заботливо подняли её с колен, погладили по голове и подтолкнули к выходу:
Иди, Анечка, успокой людей. Они не знают, как теперь жить.
«Я тоже не знаю, как жить, думала Аня, вглядываясь в дымящиеся руины, вспыхивающие оранжевыми головешками. Надобно устроить работников на первое время, выдать им расчёт, покупать провизию, лечить отца».
Она поискала глазами место отцовского кабинета, с которого, как говорят, начался пожар. Он выгорел полностью. Ни от письменного стола с амбарными книгами, ни от шкафа с казной и ценными бумагами не осталось и следа.
Аня повернулась к подошедшему к ней полицмейстеру толстому коротышке с добрым, круглым лицом, и поинтересовалась:
Люди все целы?
Все, кроме белошвейки. Как её звать? он задумался, щёлкнув пальцами. Ах, да, Прокла!
Сгорела? спросила Аня дрогнувшим от страха голосом.
Полицмейстер тяжело засопел и сложил губы трубочкой, осторожно вытирая платком перепачканный сажей лоб:
Не знаю. Найти её не смогли, а пожар ваш похож на поджог. Вот и думай
Слова полицмейстера о поджоге ошеломили Аню своей непостижимостью и безжалостностью. Они баламутили её память, как воды реки, силящиеся вытолкнуть на поверхность нечто давно утопленное в донном иле.
Первым порывом было опровергнуть слова полицмейстера, объяснить ему, что он ошибается у них с батюшкой нет врагов, но внезапно Аня вспомнила про вчерашнюю записку и похолодела.
Записка всё ещё лежала в кармане юбки. Анечка нащупала её двумя пальцами и протянула полицмейстеру так, словно бумага ранила ей пальцы.
Взглянув на потрясённую страшным предположением девушку, полицмейстер развернул смятый комок и задумчиво прочитал: «Скоро отольются вам сиротские слёзы. Мыкайте горе, Веснины проклятые».
Хотя по вытянувшемуся лицу полицмейстера Аня видела, что записка вызвала у него много вопросов, обсуждать поджог далее она не могла, надо было действовать и устраивать людей. Выручила верная Мариша, спокойно предложившая немедленно ехать в Олунец.
Не отказывайся, мы ведь сёстры и должны спасать батюшку, сказала она, взяв Аню за обе руки. У нас пустой дом и места в нём хватит на всех.
Маришкино предложение звучало как спасение. Благодарно поцеловав её, Аня немедленно послала людей за подводами и принялась готовить отца к переезду. Он находился в полузабытьи, временами начиная что-то бессвязно выкрикивать, и успокаивался лишь тогда, когда Аня гладила его по лицу.
«Веснины проклятые», под скрип тележных колёс крутились в голове хлёсткие слова из записки. Неужели действительно поджигатель Прокла? Недаром она не нравилась нянюшке, но за что она нас так ненавидит?
* * *
Дом купца Воронова прятался в глубине узкой улочки, окружённый со всех сторон раскидистыми старыми тополями, при сильных порывах ветра издававшими опасный скрип.
Посажены ещё до моего рождения. Батюшка собирался их спилить, да не успел, пояснила Мариша, отпирая родной дом, и её глаза набухли слезами ещё свежего горя. Плоский ключ надтреснуто лязгнул в квадратном замке старинной конструкции, и пустой дом, бережно хранивший запахи хозяев, наполнился звуками и стонами.
В вечер по приезде Аня настолько устала и вымоталась, что, если бы у неё спросили, какого цвета дом Вороновых или сколько в нём этажей, она не смошла бы ответить. Большее, на что она оказалась способна, это удобнее устроить отца, находящегося в полубреду, и послать Матрёну в ближайшую лавку за съестными припасами накормить людей в первый раз за день.
Сама Аня, несмотря на просьбы Мариши дать себе отдых, притулилась в ногах у батюшки и несколько раз за ночь ухитрилась прикорнуть, каждый раз просыпаясь с надеждой, что всё случившееся лишь дурной сон. Разлепляя отёкшие от слёз веки, она отчаянно трясла головой, до боли протирая кулаком глаза, но сон не рассеивался, и безжалостно проступала тяжёлая явь.
Собирая обоз в Олунец, Аня боялась, что батюшка не перенесёт дороги из Ельска и скончается, но, видно, Веснины замешаны на крутом тесте за весь путь до места назначения, занявший несколько часов, Иван Егорович ни разу не простонал, до крови кусая и без того истерзанные губы, хотя трясло его изрядно.
Самый тяжёлый отрезок пути пришёлся на бревенчатый мост, из-за установившейся сухой погоды больше похожий на рассохшуюся стиральную доску. Чтоб смягчить ход телеги с раненым отцом, Аня спешилась и вцепилась в край повозки, силясь приподнять деревянные колёса, грохочущие по брёвнам, но чьи-то сильные руки отстранили её, и Аня увидела перед собой красивое лицо барона фон Гука.
Дозвольте мне помочь вам, Анна Ивановна.
Небрежно застёгнутый мундир полевой формы и заляпанные грязью сапоги указывали на то, что майор фон Гук собирался второпях, не успев воспользоваться услугами денщика.
Мимоходом Аня заметила, как при виде барона Маришины глаза приняли круглую форму, а рот слегка приоткрылся от любопытства. С некоторой натугой Александр Карлович приподнял задок телеги и осторожно поддержал его на переправе, бережно шаг за шагом преодолевая деревянную гребёнку моста. Когда он плавно опустил телегу на дорожное полотно, Аня увидела, что на холёной руке фон Гука резко проступили голубые вены, а пальцы побелели от напряжения.