Бросить Лену одну в открытом море, а самому попытаться выгрести, чтобы остаться жить, такой мысли даже не возникало. Как? Без неё?! Бросить! означало оторвать у себя часть тела, ногу, руки и жить без них.
Я молча бросил взгляд на Елену: она плыла уже без энтузиазма и явно выбивалась из последних сил. Море волновалось всё больше, появились волны с белыми барашками пены.
Я не смогу, глотая наглую волну, крикнула она. Плыви один!
Успокойся, мать твою, не выдержал я. Греби, просто держись на плаву
В этот момент её накрыло очередной волной, и она пошла ко дну. Я нырнул за ней. Увидел тёмный мрак под водой и черноту бездонного моря. Просто какая-то жуткая вечность. «Вот оно, какое страшное бывает это Чёрное море, мгновенно промелькнуло в мозгу от увиденного.
В тёмной воде Лену разглядел не сразу, она слабо сопротивлялась стихии руками и ногами. Я подхватил её за руку и поднял на поверхность. Глотнув воздух, она инстинктивно, бессознательно стала хватать меня за голову, и мы вместе шли снова в кромешную тьму, в эту чёрную синеву водного космоса, но без звёзд.
Я почему-то вспомнил, что давно не был на кладбище у родителей. Надо бы сходить, цветы принести, прибрать вокруг. Зачем подумал о покойниках? Не знаю.
Жить! Надо жить!
Сжавшись калачиком, потом выпрямившись, я отцепил её пальцы и пулей пошёл наверх вместе с живым своим балластом. Чтобы не повторить захвата ею меня спереди, я подхватил её под мышки сзади, так, чтобы голова её была на поверхности и она могла дышать. Её бледное лицо, такое близкое и родное, придавало мне силы. Какое-то время грёб одной рукой, как раненый Чапаев.
Нам вдвоём не доплыть, шептала она, едва помогая мне держаться на плаву. Я люблю тебя
Я тоже Молчи
Она ещё издала пару невнятных фраз, сделала несколько усилий рукой и сникла. А я медленно грёб правой рукой на смутно виднеющуюся гору Тепе-Оба. Земля ещё подавала сигналы, я уже нет.
«Жизнь там как шла, так и будет идти, мелькнула мысль. Отряд не заметит пропажи бойца и «Яблочко» песню допоёт до конца Жизнь имеет конец а море, похоже, нет»
В глазах помутнело. Страшно хотелось пить и, почему-то, прилечь отдохнуть. Силы были на исходе. В ушах появился шум, а глаза стали закрываться, и я увидел красную лампочку, которая вспыхнула внутри меня: топлива осталось несколько капель. Я знал, что так бывает, когда засыпаешь в сорокаградусный мороз в сугробе или в горах без нужной дозы кислорода, да ещё начинает кружиться голова. Страха не было: я всё же не один. Была дикая усталость.
Шум в ушах усиливался. Это был шум мотора. Сквозь пелену смертельной усталости солёной стихии я разглядел борт лодки или катера и людей в форме цвета хаки.
Пограничники. Оказывается, заметили нас и выслали сторожевой катер. Нам срочно прямо на борту оказали первую помощь. Лена пришла в себя и смотрела на меня усталыми, но ласковыми глазами, а я держал и гладил её бессильную руку.
Вы, наверное, море за лужу приняли? шутили погранцы. Первый раз видим таких смельчаков.
Надо вам медаль вручить «Унесённые штормом!» сказал капитан и добавил. Вообще-то странно, как это вам удалось не утонуть, отмахав такое расстояние в неспокойном море. Похоже, вы попали в одно из подводных течений, уносящее воду от берега в море. Его называют «Отбойным». Оно чаще всего начинается в таинственной, покрытой легендами Двуякорной бухте. Эти течения часто меняют направления, отчего температура воды в море у берега может измениться даже летом градусов на 8-10. Вам повезло, что мы вас заметили, а иначе
Он замолчал, посмотрел на Елену, натерпевшуюся страха, и налил в рюмки коньяк:
Выпейте, пожалуйста, не пьянства ради, но для сугреву! И мы вас доставим на берег.
Когда мы вернулись в дом, Лена с порога разрыдалась. Я никак не мог вывести её из этого крутого пике женской истерики, которая выплёскивала через солёные слёзы ад последних нескольких часов. Я пытался поить её крымской чачей, горячим чаем с лавандой, и только после этого она успокоилась.
Я люблю тебя, Серёженька, зарёванная, серьёзно, глядя мне в глаза, промолвила вдруг Елена, моя Леночка.
И я тебя очень люблю, то ли сказал вслух, то ли вспомнил я эти слова, когда мы чуть живые плыли к спасительному берегу.
Завтра, милый, всё решим, а пока в себя прийти бы, она решительно посмотрела на меня и крепко взяла за руку. Мне там, под водой, было темно и страшно. Звёзд не было видно, мелькнула тогда мысль. Ты меня спас, и я с тобой снова счастлива.
«Ну, наконец-то», подумал я о своём и крепко обнял её.
Мы даже одинаково думаем. Мне было бы без тебя невыносимо жить, если бы
Она прильнула ко мне всем своим тёплым, желанным телом:
Я с тобой хоть в огонь, но только не в воду!
«Ах ты, моя радость! Неужели решилась? Вместе мы преодолеем всё!» не мог надышаться ею и целовал, и целовал. А вслух сказал:
Счастливым можно быть даже в самом тёмном месте и в тёмные времена, если чаще смотреть на свет. Но даже если выключат свет, то и тогда его можно увидеть, подняв голову, это звёзды! Если бы мы с тобой не заплывали за буйки, то мы так бы никогда и не сблизились ещё крепче.
Я теперь в жизни никогда больше не заплыву дальше «лягушатника», с дрожью в голосе сказала она. Я стала такой трусихой.
А теперь уже и не надо искать себе на задницу приключений. Дело сделано. Завтра командовать парадом буду я! От винта! Схожу-ка я за шампанским.
На улице был уже поздний вечер. В июле небо в Крыму фантастическое. Очень много звёзд так красиво. Красоту ещё рождает сердце, полное любви. Я шёл под впечатлением дня. В голове рой мыслей. Кругом южная ночь. Та же тьма, что и на морской глубине, но
Не дай Бог оказаться кому-нибудь в такой ситуации. Недаром море предупреждает горячие головы красными буйками. А ещё я подумал, что семья это как лодка, плывущая по штормовому морю. Если кто-то один из двоих начнёт совершать неверные, резкие движения, то лодка начнёт тонуть. Везде важен баланс. Я очень надеялся, что завтра для нас двоих, возможно, наступит самый решающий день.
И Море, и Проза, и Гомер всё движется любовью.
Глава 2. Родом из детства.
Феодосия.
Я родился и крестился в городе акварельных красок и лазурного моря. В одном из самых старейших приморских городков крепостей жаркого и райского Крыма, Феодосии. Старый град, восседал некогда на шёлковом пути в Рим, и на хлопковом в обратном направлении в Китай, а также, рядом проходил торговый путь «Из варяг в греки». Это был очень крупный город по тем временам.
Некогда, двадцать шесть веков назад, греки из Милеты потерпели кораблекрушение в морском штормящем заливе, там, где кончалась Крымская гряда горбатых гор, слегка поросших зеленью леса.
Моряки с лодки в ужасе наблюдали, как огромный Змей Карадагский взвивался дугой из вод, захватывал очередное барахтающееся тело греческого конкистадора и тащил в синюю холодную пучину, оставляя кровавый след на воде.
Но спасительное подводное холодное течение от святого мыса Ильи быстро выбросило оставшихся в живых мореходцев на тёплый чудо-берег Боспор Киммерийский полуостровной Таврии.
Здесь, у подножья горы Тепе-Оба, похожей на истоптанный башмак, оставшиеся в живых греки заложили град, судьбой им данное место во спасение, и назвали его «Тео досия» Богом дарованный.
Шли уже пятидесятые годы, переход от горячей к холодной войне, а я лежал в колыбели и громко орал, хотя паника моя была мало обоснована: мир восстановился на долгие годы. И милицейская карьера отца в виноградно-абрикосовой республике надёжно защищала моё безмятежное детство. Но кто его знает, в этой стране даже прошлое непредсказуемо всё было тогда в руках одного Бога, а им был Иосиф Сталин. После его смерти в марте 1953 года всё перешло в другие руки Молотова, а затем Хрущёва.
Феодосия моя приморская малая родина. Я родился и вырос у моря. Почти у всех слово «море» вызывает тёплую волну эмоций «я еду к морю, я еду к ласковой волне». О, море мечта любого, кто живёт севернее! Как приятно расслабляет морской прибой с криком чаек.
Мы бегали по пыльным дорогам улицы буквально босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас её просто не было. Зимой я носил старые ботинки, донашивая от старшего парнишки соседа, иногда валенки с галошами. В общем, бедность была налицо. Нищета! Иногда мы, с пацанами, мчались сломя голову на мыс Ильи к маяку, на яркий мигающий свет. Он был для нас загадочной точкой притяжения, звал и отталкивал, но всегда являлся ориентиром, чтобы не заблудиться в темноте страшного района Карантин, покрытого тайнами генуэзцев, турок и татар. Здесь несколько веков назад был самый большой рабовладельческий рынок в Европе.
В детстве я жил у воды и знал, что все живые существа вышли давным-давно из моря. Спустя время в процессе эволюции часть млекопитающих вернулась обратно в воду, и они стали дельфинами. Люди же остались жить на земле. Однако дельфины помнят, что они когда-то были людьми, а вот мы забыли, как были дельфинами.
Все мои родственники выходцы из далекой Сибири и Алтая. Они никогда не видели моря, берегов Тавриды, не прикладывали к уху большую ракушку рапан. Они были во все времена землепашцами. Мне первому из родни довелось в дальнейшем получить приличное образование. Бабушка моя часто говорила:
Нюхай друг хлебный дух, поднося краюху свежевыпеченного хлеба к губам, щекам, к носу.
Я с жадностью нюхал, вдыхал, гордился. Когда мы шли с бабушкой в церковь, по просёлочной дороге, она смотрела на копны и стога, улыбалась, и говорила, что если есть хлеб, значит, будем жить.
Но я больше смотрел не на храм, а на библиотеку. Душа совсем не лежала к ремеслу прадедов, во мне зарождался творческий дух.
Детство я провёл в обществе книг. У меня был довольно растительный образ жизни. Я быстро рос, много размышлял и читал.
Соседка, приятная женщина во всех отношениях, очень родственная душа, постоянно подбрасывала мне то, что мне нравилось из чтива, а потом перешла и на классику. Я много читал и делал себе какие-то интересные пометки в тетрадке.
В семь лет я знал философское утверждение, сделанное на латыни Рене Декартом: «Cogito, ergo sum. Когито, эрго сам. Я мыслю, значит, существую». Это фундаментальный элемент рационализма Нового времени. Может быть, поэтому я смог собрать художественно-историческую информацию о нашем поколении, второй половины двадцатого века
Пращуры.
Великое переселение стало возможным после отмены крепостного права на Руси в 1861году. Царь Александр II дал крепостным свободу. Письма переселенцев и беглых крепостных из Уфимской и Вятской губернии на родную сторонку о богатом Востоке становились достоянием не только одной семьи, но и зачитывались вслух перед односельчанами. И потянулись в Сибирь бывшие крепостные подальше от мест заточения и рабства в надежде на лучшую жизнь.
Гружёные обозы моих дедов дошли до севера Омской губернии и осели на реке Авяк. Поставили из лиственницы дом-пятистенок с сенями: помимо четырех внешних стен в срубе имелась пятая внутренняя стена: семья большая двенадцать человек. Перегораживая сруб, стена образовывала две комнаты теплую избу с тёплой печью, жесткими полатями, красным и женским кутом, и холодную кладовую для тулупов.
Здесь в Сибири родился мой отец Иван.
Первый раз я чуть не погиб через отца. Когда его, полугодовалого малыша, мать ранним утром спросонья по ошибке сбросила с печи на пол, думала, что это кошка под боком шевелилась и мешала ей спать. Бабка-знахарка несколько дней выхаживала настоями из трав потерявшего признаки жизни малыша. На следующий день сурово сказала: «Ежели на третий день не оклемается, то не жилец!». Оклемался, выжил мой отец Иван. Но с тех пор руки стали слегка дрожать, особенно когда сильно волновался. Если бы тогда он не выжил, не родился бы и я. И не было бы этой истории.
Все братья Ивана и деды отроду и от работы имели богатырскую силу. Если деревня проигрывала в кулачном бою соседям, то вызывали братьев. И те своими ручищами загребали хлопцев за рубахи и валили наземь, враз по три мужика с каждого крыла. После кулачного боя улица становилась светлой и кривой: парни шли побитые, покачивались и с «фонарями». Улица с «фонарями»!!!
Однажды на моего деда Тимофея, кавалера всех солдатских орденов, в тайге напала банда вооружённых людей. Разбойники в большом количестве стали появляться после 1917 года. Так как тюрьмы были переполнены политическими, правительство решило выпустить не революционных бунтарей, а уголовников, чтобы высвободить тюремные камеры. А те, как шли, так на своём пути всех, кто не уберёгся, грабили, насиловали, убивали.
Дед Тимофей часто возил сельхозпродукты на ярмарку в уездный город Тара. Это был разнообразный деревенский товар, что выделывался крестьянами на дому: холст, грубое сукно, корзины, коромысла, рогожи, лапти и прочий товар.
Возвращался он поздно зимой на санях, как вдруг его лошадь под уздцы у моста остановили разбойники, по всему видно, не местные, залётные с топорами. Дед, не спеша, распахнул тулуп, показав китель с Георгиевскими крестами, перетянутый небесно-голубыми подтяжками, и басом крикнул им:
Ну что, мужики, мне вставать али как?
Худющие, бывшие заключенные, увидев в санях крепкого детину, героя войны с японцем, не решались вступаться с ним в драку, и ретировались обратно в лес несолоно хлебавши. А если бы завязалась потасовка, неизвестно, чем бы она закончилась. Это ещё одна версия не родиться мне в нашей семье.
Поэтому мне кажется, что мы родом не с детства, своего детства, а в наших генах сидят все поколения пращуров. Интересно, что сказал бы на мой проступок прадед? А что сказал бы прапрадед? А прапрапра..? Какой-нибудь беглый казак из повстанческого отряда Стеньки Разина. Было бы забавно узнать.
Была в семье фамильная тайна про схрон «Золота Колчака». Он покоился на дне заброшенного колодца с дурной славой в березняке. Лес давно отвоевал себе пространство, спрятав яму от глаз людских. Как-то, решив узнать, что может лежать на дне, любознательный Иванушка, оглядываясь по сторонам, с опаской бросил магнит на веревке в колодец. Он хотел достать клад с самого дна. В глухом лесном массиве так громко раздался плеск упавшего в воду магнита, что аж вокруг смолкли даже птицы. Что-то тяжёлое прицепилось и никак не поддавалось. Прошло почти полдня, Ивашка весь измаялся, но тщетно. У самой поверхности тяжёлая коробка оборвалась, раскрылась и оттуда посыпались в воду блестящие монеты. Больше попыток он не совершал, а лишь решил вернуться к золоту позже.
Отец, конечно, никому ничего не рассказывал о богатой находке. Так спокойнее было жить. Да и куда такие деньги можно применить в деревне, непонятно. А если узнают, ограбят или в избу «петуха пустят». Легко, просто поднести спичку.
Но здесь пришла ужасная весть началась война.
Из колыбели.
Младенчество своё я вспоминаю с удовольствием. Моя бурная жизнь и рваное детство, можно сказать, начались с неосознанного вздоха. Мать я помню столько, сколько и себя.
Отца увидел позже и видел редко, он был милиционером, участковым. Хорошо помню его начищенные до блеска побрякушки, как игрушки. Вскоре его перевели по службе на другую работу в деревню, что рядом с городом. Ему выдали лошадь, за которой ухаживал местный конюх дед Федот. И мне тоже хотелось быть ближе к животным. Я говорил родителям, поглаживая Астру: