Вот вырасту, лошадистом стану!
Здесь, в степной полынной части полуострова среди лозистых виноградников и плодовитых садов прошло моё витаминное, босоногое детство. В деревне было раздолье. Я целый день был предоставлен самому себе, убегая из дома и слоняясь со старшими мальчишками в окрестностях, по степи, на прудах. Лазали в колхозный сад за яблоками, персиками и виноградом, а еще за черешней и айвой, унося потом свои ноги от объездчиков, охранявших сады на лошадях.
Помню, как в конце апреля, овеянные ранней южной оттепелью, хорошо пахли цветущие, все в белом, вишневые сады. И пчёлы дружно навещали их после зимней спячки, целуя в раскрытые белые уста, жадно пили нектар.
Из рогатки мы с пацанами стреляли по квакающим болотным лягушкам. Ловили удочкой рыбу, солили её и через час уже съедали этих мелких свежих карасей. А я ещё, если проголодался днём, то лазил в курятник за яйцами да в печь, где в казанке томилась гречневая маманина каша, оставленная на весь день, так как родители приходили с работы поздно. Мы с сестрой предоставлены были сами себе.
Но больше всего я любил кутью каша из цельных зёрен пшеницы, ячменя, реже пшена или риса с добавлением мёда, сыти или сахара, иногда с изюмом, орехами, зёрнами мака. Её готовили, когда кто-то умирал, на похороны. Так жалобно вздыхают духовые инструменты похоронного оркестра, но нас это задевало недолго. Кутья! Её запекали на похороны. Мы мальчишки, угощались ею всласть. Тогда, не соображая, я спрашивал на следующее утро у мамы: «Ну, что там у нас в деревне, никто сегодня не помер?»
Своё раннее детство представляется мне больше летними днями, радость которых я почти неизменно делил с деревенскими мальчишками, с которыми мы убегали через дыру в заборе детского сада. Иногда с ребятами приходили на элеватор и помогали разбрасывать для просушки зерно. Больше всего мне нравилось возиться с лошадьми, выводить их на водопой, а оттуда назад мчаться верхом. Встречный поток ветра поднимал гривы лошадей, надувал пузырём рубашонку и рукава наездника.
По осени в поле вместе с колхозниками косили траву. Ох, как мне нравился этот запах скошенной травы! Сколько в воздухе летало ароматов сока трав, нектара цветов, и волновали наше воображение. Казалось, что ничего нет лучшего на свете. Проголодавшись, едва переставляя ноги после косьбы, мы шли к кому-нибудь в гости «просить милостыню» фактически поесть. Усталая, надорванная работой хозяйка всегда найдет сегодня что-нибудь съестное чужим детишкам, так как завтра кто-то другой может покормить её ребенка. Бедняки-сельчане никогда не отказывали в том, чего им самим не хватало. С годами я понял, что милосердие не обглоданная кость, брошенная собаке. Милосердие кость, которую ты разделил с кем-то, потому что сам голоден не меньше собаки. И добро, и зло в твоём сердце. В этой южной деревне, где церкви не было, горячую мягкую пыль дорог редко тревожили машины, моя семья прожила несколько беззаботных для меня лет. Я частенько лазил по цветущей акации и поглощал её сладкие душистые цветки, а то по вишне, уплетая за обе щеки красный кисловатый сок, выплёвывая косточки. Они казались мне тогда очень вкусными. По моим накрашенным губам мама легко определяла, где я напроказничал. А я думал, что она ясновидящая.
Моя детская душа начинала привыкать к своему новому «домику» оболочке светловолосого, кареглазого мальчугана. В пять лет явно ощущал любовь к отцу и матери, к малой родине, к своим босоногим друзьям. Бегая по окрестностям деревни, замечал, видел красоту природы, уже без боязни отмечал людей и испытывал к ним первые сознательные чувства, делал выводы, какие они разные.
Алтай
Из всей череды детских событий на первом месте стоит моё первое в жизни путешествие, самое далёкое и самое необыкновенное из всех моих последующих. Мы ехали навестить старенькую матушку моей мамы бабу Дарью к далёким границам самого Китая. Она жила с новым мужем, мне не родным дедом. Родных дедов я так никогда и не увидел, погибли на войне.
Отец с матерью долго не решались, готовились лет пять и вот, наконец-то, отправились через всю великую Россию в Сибирь, а далее в Алтай, с заездом и остановкой в стольной Москве, и взяли меня с собой. Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты: посмотреть мир, вырваться из глуши а вместе с тем испытал страх, что вдруг она почему-то не осуществится.
Помню, что ехали мы поездом по полям и лесам целую вечность. За окном плацкартного вагона мелькали покосившиеся деревянные избы деревень, каменные вокзалы городов. Затем стена березового леса, сосны и поляна света. Поезд мчался вперёд, а сосны бежали назад так быстро, что я не поспевал глазами рассмотреть какую-нибудь заинтересовавшую меня опушку леса.
Когда лес заканчивался, взгляд убегал за окоём. Глаза молодые далеко видать, куда простирались холмы да равнины. Видно вдаль с высокого холма, сколько глаза видят Бескрайний горизонт. Леса, поля и степи. Осваивать да осваивать. Богатство-то какое.
На Алтае мне повезло: родители на всё лето оставили меня у бабушки, а это значит, что у появилась свобода в передвижении.
Мне здесь всё нравилось. Особенно парное молоко прямо из-под коровы Майки. Бабушка протягивала мне полную алюминиевую кружку с белоснежной пенкой тёплого напитка. Ещё любил юрагу сыворотка, остающаяся после сбитого масла. По воскресеньям, перед посещением часовни, Дарьюшка месила у печи с чувалом это очаг с прямым дымоходом, шаньги или шанишки ватрушки, как лепёшки, смазанные маслом, сметаной и мёдом, чтобы я не хизнул, то есть не становился слабым, болезненным. Сама хозяйка всегда ходила в убрусе женский головной платок, вышитый узорами, то ли из-за гигиены, то ли некогда причёску делать. Я же бегал весь день в неглиже, после вкусного бабушкиного кушанья, умяв целую макитру солянки или саламаты кушанье в виде каши, киселя из муки или толокна.
Пока там жил, нахватался таких старинных слов, что, когда вернулся, мама за голову схватилась: ничего не понимала и давай меня очищать от слов старины.
В детстве я обожал сытно перехватить пищу, особенно после улицы. Бабушка искусно стряпала кружевные блинчики, тогда, в детстве они мне казались ещё вкуснее. Баба Дарья вроде бы не колдунья, но ворожила над каждым блинчиком, дарила людям и мне солнечно-мучную радость. Я из-за печки, в которой уютно потрескивали дровишки, любознательно наблюдал, как у неё жидкое тесто растекается по чугунной сковородке, смазанной домашним топлёным маслом, образуя тонкий слой шкворчащего мучного ляпа с дырочками. Месила тугое сладкое тесто, шлёпала меня по спине белой от муки рукой, чтобы не лез в самую квашню и не мешался у неё под ногами. Бабушка, прогрев один бочок шипящего блинца, затем ловко подбрасывала его и, в воздухе переворачивая, ловила сковородкой, и обжаривала с другой стороны до розовой корочки. Блины волшебным образом вынимались из печи румяными, по краям слегка подгоревшими, напоминая весеннее солнышко. Это было чудо, просто какое-то искусство. Если смазать сливочным маслом, то блин приобретал желтый цвет. Чем не солнце?
В моей памяти остался подовый хлеб, его корочка с ярким пшеничным вкусом и хрустом, из ржаной обойной муки. Я готов был его грызть целый день, но корочек было всего лишь две в одной тёплой булке.
Вечером мы все собирались возле дома, сидели на завалинке, бабушка, поглаживая мою светлую голову, белые волосы и всё лицо в веснушках, приговаривала:
Ах, ты, моё Солнышко. Ах, ты, моя радость в конопушках. Съешь золотистую шанежку сильным станешь.
Сквозь деревянную щель ворот сначала забегали завьюченные шерстистые, с прилепившимися колючками, барашки, затем с пастбища алтайских лугов, возвращались коровы, с полными, обвисшими брюхами травы и выменем молока. Они стояли с мутными, слезливыми глазами, отмахивали хвостом назойливых насекомых и что-то всё время жевали. Бабушка, увидев моё удивление, пояснила:
Это они отрыгивают собранную за день травку, жуют её всю ночь, превращая в молоко и другие питательные витаминки.
Я подумал, что и мы тоже целый день ходим, мыслим, набираем вопросы за день, а позже, к вечеру или к утру, выдаём ответы. Я удивился, как это такая умная мысль пришла в голову, наверное, от парного молока.
Бусидо.
Пленных Квантунской армии после поражения Японии в войне с Китаем в конце сороковых было много в городах Алтая. Они строили, отбывая наказание, а через лет пять уехали к себе на родину. Однако некоторые остались в нашей стране видно, были на то причины. Среди них был Рэн 60-летний мастер самурайской техники кэндзюцу, учения бусидо, обращающийся с мечом быстрее и техничнее, чем многие 30-летние мужчины с лопатой. Он житель Окинавы с «земли бессмертных»! Что могло его здесь удерживать? Я не понимал, но с удовольствием ходил на его занятия по Кендо. Он обучал нас, мальчишек от сохи, вековым премудростям бусидо, используя обычные деревянные палки. Но сколько в этих движениях было вековой мудрости, я тогда ещё не понимал.
Мастер Рэн говорил, что ещё с младенчества нужно поощрять в малышах смелость, никогда не запугивать их. Ведь если ребенок с детства привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. Я тогда стал понимать, что ошибку совершают те родители, которые учат детей бояться молнии, запрещают им ходить в темноте или рассказывают ужасы про бабая, чтобы те перестали плакать.
Зло, оно сидит в каждом из нас, как и добро. Сидит в генах, в подсознании.
Мне было интересно в детстве, чем же наполнен я? Что из меня попрёт на свет божий со временем? Что же в меня поместили мои пращуры? Вопросов множество, ответ во времени.
Бабушка, когда я уезжал, надела мне медный крестик в час разлуки на тесёмочке льняной. Наказала мне хранить и прятать, он будет спаситель мой земной. Так, мы втроём с провожатым дядькой, и с крестиком обогнули за десять дней на поезде полушарие России.
В общем, за лето я так вырос из «коротких штанишек», возмужал, что родители не узнали меня.
Месть Яшки Приморского.
Летней ночью мы были с сестрой дома одни, как вдруг грубо постучали в дверь.
«Гав, гав, гав!» услышали, как залаяла тревожно собака во дворе.
Любаша спросонья хотела открыть засов на массивной двери, не разобрав, кто стучит. В это время за крошечными окнами, в которые взрослый никак не пролезет, грубые чужие голоса матерились и собака, взвизгнув, замолчала навсегда.
Стой! Закрой! Там чужие! заорал я.
Люба моментально захлопнула засов. А за дверью орали:
Открывай, «твою мать», мы вас всех всё равно достанем и убьём!
Мы с сестрой с перепугу спрятались под стол и сидели там, пока не приехали наши родители. Потом выяснилось, что это были из соседней деревни подельники уголовника Яшки Приморского, которого отец посадил за бандитизм. Он был то ли варнак, то ли вышел по амнистии Берии в холодном августе пятьдесят третьего года.
Больше нас одних родители не оставляли. За нами в дальнейшем приглядывала соседская бабушка.
Школа
В школу я пошёл с удовольствием: был знаком уже со многими своими сверстниками, а с некоторыми дружил. Научился писать и читать ещё до школы, может быть, потому, что у меня была старшая сестра. Первые классы это было самое золотое и беззаботное время.
Нынешний школьник, вооруженный айфоном, никогда не сможет понять, что такое костяные счёты, ранец и массивный деревянный пенал. Весь этот багаж весил несколько килограммов. Форма мальчика была миниатюрной копией милицейской, как у отца, даже кожаный ремень с массивной бляхой-звездой. Отсутствовали только погоны и петлицы.
Массивная чернильница с фиолетовыми чернилами в тряпичной сумочке и ручка со сменным металлическим пером не сравнится с маленькой, лёгонькой шариковой ручкой. Чернила высыхали мгновенно, и диктант проходил под барабанную дробь ручек. Каждые десять минут носик пера забивался какими-то волосками и бумажным пухом и требовал чистки особой войлочной подушечкой или просто двумя пальцами, отчего мы постоянно приходили домой испачканными фиолетовыми пятнами по самый локоть, а иногда и лицом. Может быть, поэтому отечественная промышленность выпускала нашу школьную форму под цвет чернил.
Был у нас урок чистописания, но это чистая каллиграфическая каторга. Кляксы синели везде, а в тетради, в косых ровных строчках покоились наши каракули. Эпистолярный труд нельзя было обмарать нелепой кляксой, иначе схватишь пару или кол, и тогда всё сначала переписывай, всю косую тетрадь.
До четвертого класса я был отличником, потом до конца школы оставался хорошистом. Мои учителя были замечательными образованными людьми. Я помню их имена до сих пор. Они мне дали важные знания в образовании, хорошие качества в жизни и любовь к однажды выбранному предмету. Литературе, истории! В классе я любил сидеть на последней парте, на «камчатке», со своим спортивным авторитетным другом Иваном, чтобы видеть всех, наблюдать за всеми, а самому оставаться в тени. К тому же я считал обитателей последних рядов своего рода элитой, несмотря на то, что большинство из них имели плохую успеваемость, но все они впоследствии стали бизнесменами. По моему мнению, если человеку все равно, какой цифрой его оценит другой человек, то это признак проявления стремления к свободе от навязываемых обществом условностей. Таких людей ждала своя интересная судьба, не под копирку, как у большинства, и не основанная на страхе перед порицанием. Дух свободы витал у последних парт.
Жизнь очень похожа на школу, разница лишь одна в школе тебе вначале преподают урок, а потом устраивают проверку. А в жизни тебе устраивают проверку и твоя задача усвоить урок, и ты приобретаешь опыт. Правда, в школе с творчеством проще: «Хочешь заявить о себе вставай на табурет! Вперед и с песней!»
Со школьными друзьями мы создали костяк, ядро класса, и вместе проводили свободное от школы время. Вместе с нами были девчонки, одна из которых мне очень нравилась, но я так и не признался ей о своих чувствах. Ребята были в основном дети военных лётчиков из военного городка.
Среди ребят пытался выделяться Витька Мохов. Он всё время важничал и рвался в командиры, но толпа выдвигала кого-то другого, от чего тот завидовал, ставил палки в колёса или устраивал бойкот в игре.
С уличными мальчишками играли в футбол, где я был капитаном, а если в разные игры, то я часто был в лидерах, то Д-Артаньяном, то Чапаевым, потому что я лучше других дрался, быстрее соображал, руководил и быстрее убегал. Витька меня невзлюбил сразу: почему это не он на моём месте, хотя он был старше меня на год.
Я рос худощавым хлопцем, но жилистым. Ел пищу мало, медленно и часто недоедал. Отец кушал быстро, просто мгновенно сметал всю тарелку, и требовал от меня:
Готовься к армии, ешь быстрее, за минуту, иначе голодный будешь уходить из-за стола. Всё доедай, а то всю силу на дне тарелки оставляешь!
В тайне от взрослых, пытаясь походить на них, мы с парнишками курили бычки, играли в карты на копейки, конечно, маленькие суммы, но адреналин выделялся, на мороженое с газировкой хватало.
Бывало, что играли в небезопасные игры в ножичек, карты или метали камни, выбивая камень соперника, а также в пристеночек, расшибалочку. Кругом что-то строили и было много карбида. Главным развлечением у нас, пацанов, было натолкать его в ямку, залить водой, хорошенько прижать банку и подальше отбежать. Ждать пока выделяемый карбидом газ её разорвет и подбросит высоко над землей.