Справа,вдальнем от окнауглу,за небольшими
занавесочками, стояла на полкетемная иконас болтающейся наокладе крохотной
медной рукой. Или золотой?
Еще на стене виселшироченный, сладонь,ременьссаблей,ножамии еще
какими-то мешочками и подсумками.Под ним —застеленный красно-синим войлочным
коврикомсундук,и подиконой— еще один. Возлеокна стоял полутораметровый
деревянный пюпитр, чуть дальше имелся высокий, но узкий темно-вишневый шкафчик с
вычурнойрезьбой.Наподоконникепылилисьдва трехрожковыхподсвечника без
свечей,а на пюпитре — масляная лампа с длинным носиком, из которого выглядывал
почерневший фитиль. С улицы доносились коровье мычание, кудахтанье кур, блеянье,
лай, гоготание — вобщем, звуки живущей полной жизнью сельской глубинки. А чего
тут не имелось — так это люстры, розеток, фонарей, ламп, компьютера, телевизора,
магнитолы и стола со стопкой учебников и тетрадей.
— Однако, —пробормоталЗверев,закончивосмотр, —классно меня ширнули.
Интересно, это увсехобщий наркоз такпроходит, или уменяодного глюки? И
главное,натурально всетак... Не точто за фантомамибессмертнымипонебу
гоняться.
Мысль о том,чтонаркоз может вот-воткончиться,заставила его подняться,
пройти похолодному влажному полукокну. Емухотелось увидеть, что творится
снаружи, за окном — но не тут-то было!
Вблизи выяснилось, чтовместо стекол в окна вправлена тонкая слоистая слюда,
сквозькоторуюразличалисьтолькополутона:справачто-тотемное,сверху
светлое, слева опять темное.
Он попытался сдернутькрючки запора — и тут впервые обратил внимание на свои
руки. Смуглыемясистые пятерниукрашалидва крупных золотых перстня,один из
которых былк тому же с печаткой,а другой имел посерединеглубокую бороздку.
Это были совсем не те пальчики, которыми он стучал каждыйвечер поклавиатуре,
катал мышку и крутил джойстик. Хотя и мозолей на ладонях он не нашел — Андрей из
наркозного сна тяжелым трудом все же не занимался.
Зверев торопливо ощупал себя, опустил глазавниз. На немвисела длинная, до
колен, полотняная рубаха с разрезамипосторонам и завязкой иод горлом. На шее
болталась льняная нитка с нательным серебряным крестиком.
— Зеркало, — закрутилсяон. — Зеркалохочу! Зеркалав палате не было. Хотя
какаяжеэтопалата?Вбольницахничегоподобногонебывает.Дажев
психлечебнииах — если его вместе с глюками занесло именно туда. Андрей прыгнул к
поясу на стене, дернулиз пожен клинок.Из полоски полированнойстали глянули
всетежекариеглаза,которыеонкаждоеутронаблюдалвзеркаленад
умывальником. Каштановыеволосы, чуть приплюснутыйнос, широкиегубы,слегка
ушедшийназадподбородок — матьвсе обещаетвполиклиникуотвезти,прикус
правильный сделать.
Хотя клинок— это,конечно, незеркало. Не такой ровный, не такой большой.
Картинку искажает.
— Никак, спала горячка, барчук? Ну и славно! А то дворня о недобром бормотать
ужо начала...
Вдверь без стука заглянул похожийна сказочного лесовика мужичок. Ростом с
Андрея, одетый впохожуюрубаху,но скраснойоторочкойпонизу,оноброс
торчащими во все сторонырусыми с проседью волосами так, что наружу выглядывали
только глаза икончик носа. Его борода, сливаясь с усами в единое целое, плавно
перетекалавлохматуюшевелюру,укрытуюлишьнебольшойтюбетейкой.Самым
забавнымвлиценезнакомцабылитонкие,изящноизогнутыеброви,словно
украденные с лица какой-то прелестницы.
— Ты как, подыматься надумал али ещеотдохнуть мыслишь? Сил-то опосляколик
совсем, небось, не осталось?
— Каких еще колик? — не понял Зверев.
— Дык, напрошлой седмице слегты,барчук,с коликамибрюшными.
Датак
занедужил, что вскорости ивовсе вбеспамятство впал.Нешто не помнишь? Хотя,
коли в беспамятстве, може и не помнишь...
— А ты кто?
— Я? — Мужичок вздрогнул, склонил набок голову: — Дядька я твои, Пахом Белый.
То Белым на дворе кличут, то Пахомом...Бояринк тебе,барчук, для воспитания
приставил... Не прилечь ли тебе, сердешный? Гляжу, не отпустила еще горячка-то!
— А я кто?
— Ты — Андрей Лисьин, боярина Василия Лисьина сын. Нечто и это забыл, дитятко
мое?
— Не знаю... — зачесал в затылке Зверев. — Мне сейчас пятнадцать лет?
— Пятнадцать годков от роду набежало, — согласно кивнул дядька.
— А маму мою зовут Ольгой?
— Матушканаша,боярыняОльгаЮрьевна, —призналПахом. —Сталобыть,
помнить, барчук? А я уж спужался.
— Сыночек! Андрюша, в трапезную пойдем. Федосья балык исбитень принесет, да
хлеба.Перекусишьпокамест,аопослявечерятьбудем... —Вкомнату зашла
хозяйка, бросилана сундукштаны,длиннуюбезрукавку, поставила на пол синие
сапоги с набитыми по верху голенища желтыми пластинами.
— Мама? — неуверенно предположил Андрей. Влицеженщины угадывалисьмногие
знакомыеемучерты,новсе облачение:повойник,сарафан,из-подкоторого
проглядывала нижняя рубахаипачка юбок,тяжелые золотые серьгииперстни с
крупными изумрудами и рубинами — делали ее совершенно неузнаваемой.
— Да, чадомое, — улыбнулась женщина. — Одевайся. Вижу, молитвы мои пошли на
пользу.Лихоманкаушла.Откушаешь,ветромсвежимподышишь,ввечеру баньку
стопим, пропаришься. Не останется ни следа от твоей горячки. Пахом, помоги ему.
— Помогу,помогу,матушка. А ты чего же не опоясался,барчук?Не дай Бог,
опять бесыкакие прилипнут, чур меня, чур... —Дядька торопливо перекрестился,
после чего подобрал в ногах кровати тонкий пеньковый шнурок и протянул Звереву.
Андрей принял веревку,покрутил перед собой, раздумывая, накакое место его
нужно намотать.
— Прям как дитя малое! — Бородачотобрал шнурок, решительно обвязал паренька
на поясе поверх рубашки, снял с сундука белые полотняные штаны, протянул.
Зверев надел их, отпустил — портки поползли вниз. Пахом хмыкнул, поддернул на
место,вытянул из пояса копчики матерчатойтесьмы, завязал, встална колени и
соорудил «бантики» из завязок на щиколотках, плотнопритянув штанины кноге. —
Шаровары-то сам надеть сможешь, али тоже подвязать?
Зверев взялся за штаны из плотной шерстяной ткани, натянул, завязал бантик на
поясе — внизу «хвостиков» не было. Закрутил головой в поисках носков.Как бы не
так! Вместо них заботливый дядька протянул байковые портянки:
— Давай, барчук, наматывай. Бо холодно нынче на улице.
Андрейзадумчивоуставилсянаполоскиткани,иБелый, тяжковздохнув,
принялся их накручивать:
— Ты хоть ногой к полу угол прижми, барчук! Неудобно же!
Последней была надета темно-синяя суконнаяжилетка почти до колен,расшитая
спереди инаспине рисункамиввиде треугольников, с несколькими квадратными
бархатнымизаплатами, украшенными бисернымитюльпанами,с пуговицамиввиде
палочекизсладкопахнущего сандаловогодерева итонкоймеховойоторочкой
спереди и вокруг ворота — вместо привычного Звереву воротника. Одеяние это Пахом
насколько раз назвал ферязью, и спорить с ним Андрей, естественно, не стал.
— Управились, — застегнув последнюю пуговицу,облегченно вздохнулдядька. —
Ну, айда в трапезную, голоден ты, мыслю, ако зверь дикий. Девять денне жрамши!
Варя тут пока приберет. Али прилечь опосля хочешь?
— Зря, что ли,одевалсятакдолго? — усмехнулсяАндрей. —Нет, нелягу.
Осмотреться хочу.
Он остановился у двери, постучал ногой по крайней доске.