Онпридерживалсясвоего
собственного толкования слова"грех",иказалось,братвоХристепо
каждому отдельному случаюнеобходимодолженбылсовершатьспециальный
грех. Грехи были самого необычного свойства: странные провинности, каких я
раньше никогда бы не измыслил.
О, как я устал! Как я морщился и зевал, клевал носом и снова приходил в
себя! Я щипал себя, и колол, и протирал глаза,ивставалсоскамьи,и
опять садился,иподталкивалДжозефалоктем,спрашивая,кончитсяли
когда-нибудьэтапроповедь.Ябылосужденвыслушатьвсе;наконец
проповедникдобралсядо"ПервогоизСедмидесятиПервых".Вэтот
критический момент на меня вдруг нашло наитие;меняподмываловстатьи
объявить Джебса Брендерхэма виновнымвтакомгрехе,какогонеобязан
прощать ни один христианин.
- Сэр! - воскликнул я. - Сидя здесь в четырех стенах, я в одинприсест
претерпел и простил четыреста девяносто глав вашей речи. Седмидесятью семь
раз я надевал шляпу и вставал, чтобуйти,-выседмидесятьюсемьраз
почему-то заставляли меня сесть на место. Четыреста девяносто первая глава
- это уж слишком! Сомученики мои, воздайте ему! Тащитеегоскафедрыи
сотрите его в прах, чтобы там, где его знавали, забыли о нем навсегда.
- Так это ты! - воскликнул Джебс и, упершись в своюподушку,выдержал
торжественную паузу. - Седмидесятью семь раз тыискажалзевотойлицо-
седмидесятью семь раз я успокаивал свою совесть: "Увы, сиеестьслабость
человеческая,следственно,сиепрегрешениеможетбытьотпущено!"Но
приходитПервоеизСедмидесятиПервых.Вершитенадним,братья,
предписанный суд! Чести сей удостоены все праведники божьи!
Едвараздалисьэтипоследниеслова,собравшиеся,вознесясвои
пилигримовы посохи, ринулись на меня со всех сторон; и я, не имеяоружия,
которое мог бы поднять в своюзащиту,сталвырыватьпосохуДжозефа,
ближайшего ко мне и самого свирепого из нападающих. Ввозникшейсутолоке
скрестилось несколько дубинок. Удары, предназначенные мне, обрушивались на
другие головы. И вот по всей церкви пошел гулударов.Ктонападал,кто
защищался, но каждый поднял рукунасоседа;аБрендерхэм,непожелав
оставаться праздным свидетелем, изливал свое рвение стуком подеревянному
пюпитру, раздававшимся так гулко, что этот стук вконцеконцовкмоему
несказанному облегчению разбудил меня. И чемжебылвнушенмойсоно
шумной схватке? Кто на деле исполнял роль, разыграннуювдракеДжебсом?
Всего лишь ветка ели, касавшаясяокнаиприпорывахветрацарапавшая
сухими шишками постеклу!Сминутуянедоверчивоприслушивался,но,
обнаружив возмутителя тишины, повернулся на другой бок, задремал; иопять
мне приснился сон, - еще более неприятный, чем тот, если это возможно.
На этот раз ясознавал,чтолежувдубовомящикеиличулане,и
отчетливо слышал бурные порывыветраисвистметели;яслышалтакже
неумолкавший назойливый скрип еловой веткипостеклуиприписывалего
действительной причине.
На этот раз ясознавал,чтолежувдубовомящикеиличулане,и
отчетливо слышал бурные порывыветраисвистметели;яслышалтакже
неумолкавший назойливый скрип еловой веткипостеклуиприписывалего
действительной причине. Но скрип так докучал мне, что ярешилпрекратить
его, если удастся; и я, мне снилось,всталипопробовалоткрытьокно.
Крючок оказался припаян к кольцу: это я приметил, когда ещенеспал,но
потом забыл. "Все равно, я должен положить этому конец", - пробурчал яи,
выдавив кулаком стекло, высунулруку,чтобысхватитьнахальнуюветвь;
вместо нее мои пальцы сжались на пальчиках маленькой, холодной,каклед,
руки! Неистовый ужас кошмара нахлынул на меня;япыталсявытащитьруку
обратно, но пальчики вцепились в нее,иполныйгорчайшейпечалиголос
рыдал: "Впустите меня... впустите!". - "Кто вы?"-спрашиваля,асам
между тем все силился освободиться. "Кэтрин Линтон, -трепеталовответ
(почему мне подумалось именно "Линтон"? Я двадцать раз прочитал "Эрншо" на
каждое "Линтон"!). - Я пришла домой: я заблудилась в зарослях вереска!". Я
слушал, смутно различая глядевшее в окошко детскоеличико.Страхсделал
меняжестоким:и,убедившисьвбесполезностипопытокотшвырнуть
незнакомку, я притянул кисть ее руки к пробоине в окне итерееокрай
разбитого стекла, пока не потекла кровь, заливая простыни; ногостьявсе
стонала: "Впустите меня!" - и держалась все так же цепко, а я сходил с ума
от страха. "Как мне вас впустить? - сказал я наконец. - Отпустите вы меня,
если хотите, чтобы я вас впустил!". Пальцы разжались, явыдернулсвоив
пробоину и, быстро загородив ее стопкой книг, зажал уши, чтобнеслышать
жалобного голоса просительницы. Я держал их зажатыми,верно,счетверть
часа, и все же, как только я отнялладониотушей,послышалсятотже
плачущий зов! "Прочь! - закричал я. - Я васневпущу,хотябывытут
просились двадцать лет!"-"Двадцатьлетпрошло,-стоналголос,-
двадцать лет! Двадцатьлетяскитаюсь,бездомная!"Затемпослышалось
легкое царапанье по стеклу, и стопкакнигподалась,словноеетолкали
снаружи. Я попытался вскочить, но не могпошевелиться;итутягромко
закричал, обезумев от ужаса. К своему смущению, я понял,чтокрикнулне
только во сне: торопливые шаги приближались к моей комнате; кто-то сильной
рукой распахнул дверь, и в оконцах над изголовьем кровати замерцал свет. Я
сидел, всеещедрожа,иотиралиспаринусолба.Вошедший,видимо,
колебался и что-то ворчал про себя. Наконец полушепотом,явнонеожидая
ответа, он сказал:
- Здесь кто-нибудь есть?
Я почел за лучшее не скрывать своего присутствия,потомучтоязнал
повадки Хитклифа и побоялся, чтоонстанетпродолжатьпоиски,еслия
промолчу.