Отец со своей бурной личной жизнью никогда не был близок их семье, но она все же верила, что он не оставит их; во всяком случае, не оставит совсем, - так, чтобы чужие люди собирали им на хлеб. Раньше, в свои более счастливые дни, мечтая поскорее вырасти, она и предположить не могла, что ежедневная забота о хлебе насущном - это та граница, которая отделяет мир взрослых от мира детей, и если человек не содержит себя сам - он еще ребенок, сколько бы ему ни было лет.
Люба встала с кровати, ощущая головокружение и слабость в ногах, - с этой ночи и на всю жизнь она приобрела пониженное давление, - и пошла готовить Олегу завтрак. Те мерзкие слова об отце, а еще хуже недомолвки, под которыми подразумевалось нечто совершенно отвратительное, вспыхивали в мозгу с такой ясностью, что хотелось умереть. Ощущение тошноты от всей этой грязи, которая каким-то образом могла быть к ней причастна, мучило ее почти физически.
Люба крошила в сковородку картошку и жалела себя, потом резала хлеб и снова жалела себя, и жалость эта лишала ее последних сил. Но тем сильнее захлестывала волна ярости, тем яснее в глубине души зрела решимость все изменить, - любой ценой. Как изменить свое положение и с чего начать, она пока не знала, но ясно было одно - она не будет предметом жалости и не будет жить на иждивении посторонних людей, чего бы ей это не стоило.
Олег проснулся и прошел на кухню. Он не расслышал, как сестра сказала ему "Доброе утро". Сегодня он выглядел маленьким сгорбленным старичком и почему-то не ждал от этого утра ничего доброго.
- Ты плакала?.. - спросил он и сам испугался того, как по-взрослому прозвучал его вопрос.
Люба остановила на нем свой взгляд, помедлила немного и ничего не сказала. От этого взгляда, от всей ее фигуры на него дохнуло чем-то непоправимым.
Несколько раз за эту ночь Олег просыпался от ощущения неясной тревоги и лежал, глядя в темноту. Тревога преследовала его в виде сна, который запомнился ему очень четко и стоял сейчас перед глазами.
Он видит себя погруженным в океан, темный и неведомый; над головой черное небо без звезд. Он колышется на волнах и держит за руку какую-то девушку, возможно, Любу или очень похожую на нее. Он чувствует ее страх, смятение и надежду. В другой его руке фонарь - единственный источник света в этой кромешной тьме. Луч фонаря прощупывает сине-черную бездну, но дно так и остается невидимым. Нет никаких ориентиров; вокруг одинаково-черный океанский простор. Так и плывут они медленно, не зная куда, и ясно обоим, что нет ни цели, ни конца их пути.
Он проснулся, и тихий плеск океанских волн оказался тихими всхлипываниями Любы, доносящийся из ее комнаты.
***
Олег был неуспевающим, рассеянным учеником и ненавидел школу. Ненавидел не потому, что плохо учился, - плохих учеников в его классе было достаточно, и они прекрасно чувствовали себя в этом статусе, - а потому, что ничего из того, о чем толковали учителя на уроках, он совершенно не понимал. Высиживание долгими часами без всякого смысла приводило его в подавленное состояние, а унижения около доски, когда он не мог ответить на вопрос, зарождало в душе тихую злобу на себя и на весь свет. Иногда он знал ответ, но продолжал упрямо молчать, - вопросы казались уж слишком простыми, и отвечать на них было ниже его достоинства. Школа была его тяжким крестом, от которого он не ждал избавления, а переносил стоически в надежде, что когда-то, через несколько долгих лет наступит, наконец, освобождение.
Учительницей украинского языка была безобразная горбунья.
Она шевелила старческими губами, и сухая, как шелест опавшей листвы, речь усыпляла слушателей. Но иногда, совершенно неожиданно, в нее вплетались резкие повизгивания, и тогда весь класс, словно по команде, фокусировал на горбунье взгляд.
Олег добросовестно смотрел на нее первые десять минут, но чувство омерзения пересиливало желание хоть что-нибудь понять из ее путаного и долгого рассказа. Ему пришлось отвернуться и смотреть в окно.
Окна кабинета украинского языка располагались на четвертом этаже; сквозь мутноватые стекла виднелось только серое небо и ветка тополя с пожухлыми листьями. Но тем-то и лучше: бесцветный лист окна давал простор воображению, на нем так ярко вспыхивали образы, что роились в его голове.
Читал Олег в свои годы необыкновенно много и все подряд. Страсть к чтению привил ему отец тем, что строго-настрого запрещал брать книги из своей библиотеки и пару раз жестоко избил его за это. С такой же страстью он мог заниматься только музыкой - в музыкальной школе он посещал класс фортепиано. Все, что отрывало его от этих двух занятий, он воспринимал как досадные помехи.
Следующим уроком была история. Монотонным голосом, подвывая в конце каждой фразы, учительница рассказывала о каком-то древнем государстве. Чтобы как-то развлечь себя, Олег попытался вслушаться в рассказ, но слова учительницы, почему-то, не превращались в его голове в живые образы, а оставались разрозненными, бессмысленными звуками. У самого лица, на шее, она носила крупную брошь, которая тускло мерцала при малейшем движении. После некоторого времени, проведенного в напряженном внимании, Олег уже видел только эту брошь и шевелящийся, похожий на кошелек рот, не имея при этом ни капли понимания того, о чем этот рот говорил. Он почувствовал себя уставшим, выпитым до дна, и под протяжные звуки, источаемые ртом, ему невыносимо захотелось спать. Спать... спать... - пусть умереть, но прилечь хотя бы на минутку…
***
В этот день в школу Люба решила не идти. Она лежала в постели и продолжала жалеть себя и свою несчастную жизнь. "Как невыносимы для тебя становятся люди, делающие тебе же добро, - думала она, - Люди, которые знают твою боль. Одним только этим знанием они увеличивают твою боль во сто раз. Несносные доброжелатели..."
Устроиться на работу прямо сейчас было невозможно - еще целый год учиться в школе, да и где работать? Без образования - разве что полы мыть, этого она не могла себе представить даже в самом страшном сне. Высшее образование Люба хотела получить непременно, при чем поступать она намеривалась ни много, ни мало - в иняз. Для небогатой рабочей семьи, в которой она воспитывалась, было бы трудно, но возможно поддерживать ее в этом стремлении, но с тех пор, как семья окончательно разрушилась, эта мечта оказалась недостижимой.
Нет будущего. Разумеется, всегда есть какой-то выход, можно, в конце концов, и в швейное училище пойти, - там кормят и выдают крохотную стипендию, - но это то же самое, что у тебя нет будущего. Да и что делать с Олегом?
Люба уже не была в таком отчаянии, как ночью, и ход ее мыслей был несколько стройнее, но все же в который раз она столкнулась с той проблемой, что не может думать. Удерживать в голове более-менее сложное понятие или логическую конструкцию для нее всегда было очень трудно, внимание постоянно перескакивало с предмета на предмет, и никак не получалось выстроить четкой картины. Она чувствовала досаду на саму себя - ей казалось, что от того, насколько ясно она сейчас сможет понять и осмыслить все происходящее, зависят ее шансы найти сколько-нибудь приемлемый выход.
Люба пролежала в постели целый день, выпив только чаю с куском хлеба, но в голову ей не пришло ни одной удачной мысли. Так что выход был пока один - надеяться на милость судьбы.
Дни текли за днями, и решение пришло неожиданно. Было оно таким простым естественным, как сама жизнь - она должна выйти замуж, и как можно скорее. Олега она заберет к себе, а муж заплатит за обучение в институте.