- Поступим так: в этом году ты идешь на экономический, а как исполнится ребенку годика два, нанимаем няню, и ты поступаешь в свой иняз.
- Да, но тогда зачем же мне сейчас на экономический?
- Мало ли что… Тебе работать, конечно, не нужно. Но на всякий случай у тебя должно быть образование.
***
Сережа родился весной. Он был здоровым и красивым, с мамиными синими глазами и нежными ямочками на щеках. Радости Николая Григорьевича не было предела. Так он не переживал рождение своего сына. Он лично принимал участие в приготовлении всего необходимого для таких случаев, начиная от покупки пеленок-распашонок и заканчивая выбором обоев для детской. Он заранее навел контакты со всем персоналом родильного дома, одарив каждого из них по рангу службы соответствующим подношением, чтобы, не дай бог, с их стороны не последовало невнимания к роженице. Когда начались схватки, ему позвонили первому, а он уже - Виталику. Николай Григорьевич отменил свои лекции и помчался в больницу - переживать и волноваться.
Несмотря на то, что мать и ребенок чувствовали себя замечательно, Любу выписали из роддома не через неделю, как предполагалось, а только через две - на этом настоял Николай Григорьевич, охваченный в эти дни манией осторожности.
Праздновать рождение собралась вся семья: старшее и младшее поколение Бочкаревых. Николай Григорьевич сидел во главе стола, как именинник. Если вдруг из крохотной, украшенной голубым кружевом кроватки раздавался писк, к ней бросались все четверо и, нависая над младенцем, агукали каждый на свой манер.
Любе не нравилось такое повышенное внимание к ребенку, ей казалось, что от этого он становится более капризным. Она еще не вполне отошла от родов, и ей хотелось, чтобы поскорее разошлось это шумное и праздное общество.
- Я, пожалуй... поживу здесь первое время, - сказал Николай Григорьевич, когда все уже изрядно поддали.
Нина Сидоровна подняла на супруга глаза. По его слегка расплывшемуся от коньяка лицу нельзя было определить, в шутку он это или всерьез.
- Кому-то ведь нужно помогать ухаживать за ребенком, - добавил он, поддевая грибок на вилку.
- С каких это пор ты полюбил воспитывать младенцев? - холодно процедила она, переводя это полушутливое предложение на более тяжеловесный уровень. - Что-то я не припомню за тобой такого рвения, когда рос Виталик.
- Дорогая... сейчас другое время.
- Что ты хочешь этим сказать? - Нина Сидоровна выпрямилась на своем стуле.
- Не нужно искать в моих словах подспудного смысла. И не забывай, что я биолог, а значит - наполовину медик. Мой контроль может оказаться важен, они не увидят того, что увижу я, - рассудительно произнес Николай Григорьевич.
- Да, но твой сын тоже биолог…
- А, - он махнул в сторону Виталика рукой, - Что он понимает!.. Кроме того, здесь нужен не столько биолог, сколько человек на подхвате.
- Человек на подхвате... - прошептала изумленно Нина Сидоровна.
- Да что я тебе объясняю, ты сама через это прошла.
Нина Сидоровна смотрела на своего супруга и молчала, как истукан.
- Вот как... - произнесла она, наконец, и новым, до этих пор неведомым взглядом посмотрела на невестку.
Возникла напряженная пауза.
- Она же не может не спать день и ночь, - сказал, оправдываясь, Николай Григорьевич, и в глубине его глаз засверкал огонь скрытой вражды.
Виталик испуганно выкрикнул:
- Олег будет нам помогать! - и для верности, чтобы все его лучше поняли, привстал и указал на Олега пальцем: - Правда? Вот помощник!
Все общество обернулось к Олегу. На лицах их был написан не просто вопрос, но какое-то томительное ожидание, испуг, надежда и еще бог знает что, но только не то, что под силу разрешить мальчику тринадцати лет, который скромно примостился на самом уголке стола.
Олег молчал.
Он уловил смысл общего разговора, но не понял, что же заставляет их так волноваться? Ведь Николай Григорьевич такой добрый и веселый, - так кому же, как не ему, ухаживать за ребенком? Тем более, что самому ему совсем не хотелось заниматься этим малоинтересным, в общем-то, делом. "И что такого есть в этом ребенке, - думал он, - Что все его любят и носятся с ним, как с писаной торбой?" Промолчав с минуту, но так ничего и не поняв, он встал из-за стола. Не говоря ни слова, Олег ушел в свою комнату, которую делил сейчас с этим злосчастным "ребенком".
Он лег, сжавшись, в свою постель и укрылся с головой, стараясь думать о чем-нибудь постороннем. Из кухни доносился нервный разговор всех сразу, а голос Николая Григорьевича срывался до крика. Олег услышал грохот перевернутого стола, визг женщин и звон бьющегося стекла. Все это покрыл выкрик Николая Григорьевича:
- Ты никогда не понимала меня!
Голос Нины Сидоровны простонал:
- Витали-и-ик!.. - это был вой раненого зверя в предчувствии скорого конца.
У Олега мурашки побежали по телу. Рядом в кроватке заплакал маленький Сережа, но никто уже не обратил на это внимания. Виталик кричал что-то увещевательное, затем послышался звонкий хлопок, похожий на смачную пощечину, и тут же воздух разрезал утроенный вопль Нины Сидоровны.
После этого началось невообразимо что: глухие удары об пол, рычащие звуки, женские истошные крики - все указывало на яростную борьбу. Довершением всего стал звон выбитого оконного стекла и крик Любы:
- Кровь! У него кровь!!!
Олег лежал на своей кровати ничком, и звуки скандала отдавались ударами во всем его теле. Он был совершенно убит. «Если бы я не смолчал тогда, - думал он, - А сказал что-нибудь… то, что они хотели слышать».
Наступила тишина. Слышалось всхлипывание и причитание Нины Сидоровны, громкая одышка Николая Григорьевича и резкий, единственно-трезвый на этом шабаше голос Любы.
Виновник торжества - новорожденный Сережа - устал плакать, а только попискивал жалобно, без особой надежды призвать к себе хоть кого-нибудь. Олег встал со своей постели и начал легонько покачивать кроватку. Не то, чтобы ему было жалко ребенка или он проникся его плачем, но он решил, что нехорошо вот так бросать маленьких, даже если у тебя очень сильные неприятности.
***
Олег чувствовал совершенное одиночество: Люба, единственный его близкий человек, все свое внимание отдавала сыну и мужу, забыв на время даже о своей мечте заняться иностранными языками.
После окончания занятий в школе он сразу шел в музыкальную. Отзанимавшись там положенное время, возвращался домой и твердил заданный урок на пианино. Впрочем, про Олега нельзя было сказать, что он "твердил" - обучение музыке давалось ему легко и свободно, как будто его руки всегда знали этот инструмент.
У него появилась странная привычка между посещением двух школ звонить сестре из телефона-автомата на улице. Беседы их носили самый поверхностный характер. Олег спрашивал, что купить по дороге домой, Люба давала ему кое-какие поручения, иногда интересовалась, как дела в школе. Он чувствовал, что поручения эти были вовсе необязательны, а разговор происходил ради самого разговора: он слушал тихий голос, и в этот момент ничто не отвлекало их друг от друга. Ему хотелось побыть в иллюзии того, что он еще не утратил эту невидимую связь, что у него есть еще близкое существо, которое любит его безусловно, и что любовь эта не закончится никогда.
Просыпаясь по утрам, Олег испытывал беспричинную тоску. Он не хотел пробуждаться ото сна, не хотел входить в этот мир, чужой и безрадостный. По щекам его, на которых начал уже пробиваться пушок, катились беззвучные слезы, и горло сдавливала какая-то тяжесть. Пытаясь бороться с этим непонятным и тягостным для него состоянием, он дал себе зарок не залеживаться в постели дольше пяти минут.