Когда по тому тёмному делу меня приглашали в милицию, ты сказал мне сам, как всё было, умолчав, кто вывихнул тому типу руку – Гога или этот ваш боевик Тучный (Валтасар вспоминал случай полугодовой давности). Ты рисковал положением в вашей Коза Ностре (мафия, Коза Ностра, триада – любимые его словечки в отношении нашей, в общем, безобидной дворовой компании, о которой он сам отлично знает, что она безобидная).
- Я понимаю, как ты ценишь своё имя в этой вашей ложе, – он опять ходил взад-вперёд по комнате. – Да, авторитет – это много! Но скажи – я подводил тебя? Я бессовестно тебя выгораживал перед милицией, ты вынудил меня участвовать в вашей пиратской круговой поруке!
- Я не виноват, что меня запомнили...
- Знаю – ты не вывихивал, разумеется, никому руку, ногу, шею, но, по известным причинам, запомнился. И я, как положено, должен, я обязан был заявить: «Вот он, мой сын, скрывает виновных – берите его!»
Как я люблю Валтасара, переживающего из-за моей тройки! И как чувствую – все его справедливые слова бессильны вызвать меня на откровенность. Если бы я мучился не из-за Елены Густавовны! Если бы это была Катя, Лидка Котёнок...
- Тройка по русскому, теперь – физика... Пятёрки за четверть аукнулись?
- Ничего не аукнулись, – я чувствую, как равнодушно я это произнёс. – По русскому уже есть пять за диктант, по физике будет: ещё только двадцать первое сентября.
- Арно, мы с тобой договорились...
Я уже не слышал, что Валтасар говорил дальше. «Мы с тобой договорились?..» – она сказала тогда, на пляже, тоном неудавшейся строгости, растерянно и щемяще. Передо мной стоял твёрдый овал её лица; словно требуя не противиться, губы были сжаты остротой внушения, и казалось: к ним порывисто прижат палец.
Валтасар говорит, говорит о том, как мы с ним договаривались, что я ни за что не буду получать троек; смотрю сквозь него, видя её рот, который кажется мне и страстным и суровым, я творю её бесподобное заразительно-смелое выражение... мне и сладостно и неизъяснимо-горько: ужасаюсь – вдруг реальность откажет ему в том значении, что мне так нужно...
Нужно невыносимо.
«Мы с тобой договорились? – она сказала. – Да?.. Я тебе велю, понял?»
Она требовала, чтобы я не думал, будто я безнадёжный, будто меня никто не полюбит... С притворно сердитым лицом дёрнула меня за нос – я засмеялся взбудораженно до помутнения.
Она радостно шепнула: «Вот и хорошо!» И сама расхохоталась. Хохотала, лёжа на животе, болтая ногами, как маленькая.
12.
Валтасар выяснил, в кого я влюблён.
Вскоре в субботу приехал из города Евсей.
Марфа была у себя в клинике, Валтасар кормил нас с Родькой обедом. Я вяло ковырялся в каше, а Родька спешил доесть её, с вожделением поглядывая на разрезанный краснейший арбуз, предназначенный на десерт. Валтасар непрестанно выходил во двор, поджидая Евсея.
...На улицу меня не отпустили. Я понимал: гость прибыл разобраться со мной.
Он доставал из видавшего виды портфеля колбасу, водку, а я, поймав невинно скользнувший взгляд, почувствовал, до чего ему не терпится рассмотреть меня с пристальной основательностью.
Я стоял у окна, притворяясь, будто заинтересован чем-то в пустом дворе, где ветер гонял пыль по засохшей грязи. Внезапно Валтасар воскликнул:
- Но ведь это же химера!
Я хотел сесть на табуретку, но он почему-то (наверно, и сам не зная – почему) подставил мне плетёное детское креслице Родьки, которое тот презирал, так как «уже не маленький».
- В следующий выходной поедем к Илье Абрамовичу – у него будет гостить внучка его друга... э-ээ... Виолетта! Твоя ровесница. Чудесная девочка! У неё ревматизм, она болезненно выглядит, но учится прекрасно. Умничка. И какой голосок! Она станет певицей.
- Пле-е-вать мне! никуда я не поеду – ни к какой Виолетте... Пр-р-ридумали...
– бешенство не дало мне выкричать всё, что хотелось.
Родька, поедая ломоть арбуза, глядел с непередаваемой тревожной серьёзностью. Евсей, демонстрируя сумрачную занятость, спросил Валтасара отвлечённо:
- Хамса есть? Сооружу закусон. Без солёного – не дело...
Валтасар с каким-то странно-таинственным видом, точно приоткрывая нечто крайне опасное, но ценное, зашептал мне:
- Ты отлично развился! Сбережённые от грязи чувства скопились, попёрли – и случился вывих. Это легко выправляется. Будешь переписываться с Виолеттой, встречаться, вы повзрослеете – переживёте ничем не омрачённый... э-ээ... не омрачённое... чёрт!.. словом – момент... словом, как мы все мечтаем, создадите прекрасную семью...
Меня поёживало биение удушливо-злой горячки, и внутренне зазмеившийся сарказм вырвался неполно, но жадно:
- А я хочу... а-аа... создать семью с... с... – и я замолк.
Он взял только оболочку слов, не тронув подспудного, и махнул на меня рукой с выражением: «После такой глупости о чём толковать?» Родька, по-видимому, согласился с ним и, вдруг вспомнив, что сейчас это ему сойдёт, вытер влажный после арбуза рот рукавом, а руки – о штанины. Затем он приступил к следующему виду наслаждений: достал тазик и мыло – пускать мыльные пузыри.
Валтасар и Евсей делили застолье, ведя преувеличенно рассудительную, медленную, разделяемую паузами речь об уникальности Кара-Богаз-Гола, о том, как страдал на берегах Каспия Шевченко. Оба, выпивая, как-то странно заметно играли лицевыми мускулами; звякали вилки.
В то время как надрывное оживление скручивало силу моих нервов в тугой жгут, нестерпимо болезненный при малейшем новом впечатлении, Валтасар потянулся ко мне с печально полураскрытыми губами. Он изнемогал в опьянении, что было так на него не похоже:
- Только не пойми в том плане, что она не может тебя полюбить из-за твоей ноги. Суть совсем не в том. Просто не может же она ждать, когда ты повзрослеешь, получишь образование, начнёшь самостоятельно зарабатывать... А ныне тебе доступна лишь любовь на расстоянии, в глубине души. Люби, пожалуйста! Но без троек! Любовь... э-ээ... в принципе, вдохновляет – так закидай учителей пятёрками, посвяти своей любимой будущую золотую медаль! – он взял меня за плечи, прижался лбом к моему лбу: – Мысли о твоей ущербности утопи в мозговой работе. Учись и достигай, и тогда станет неважно, хром ты или у тебя ноги... я не знаю... как дубы... Будет важно, каков ты в твоём избранном деле, вот на что будет смотреть умная женщина.
«Красивое ты явление, Пенцов», – она тогда сказала...
Блистательность воспоминания взвинтила во мне веру в улыбку самых броских невероятий. Трогательность смятения обернулась некой заволокнутостью сознания, что закономерно сопутствует выспренним абсурдам.
- А если она сейчас смотрит на меня так... как ты хотел сказать? – адресовал я Валтасару с медоточивой, мне запомнилось, интонацией.
- Сейчас?.. Когда ты ещё... никто? Родион, не лей на пол – пузыри пускают на улице...
Моё истомно замиравшее сердце пошло между тем бить полным ударом, и каждый его толчок одержимо отрицал понятие фантастичности. Будущим летом, заговорил я, она опять поедет отдыхать в Дербент, и пусть Валтасар меня отвезёт туда. Снимет мне комнатку рядом с тем местом, где будет жить она, и уедет. А мы с ней станем купаться в море, ходить осматривать древние крепостные стены, ворота...
Евсей проглотил водку на сей раз безвыразительно, словно запил водой таблетку.
- Там есть лезгинский театр.
- Во-оо! – воскликнул я взорванно, в неистовой окрылённости таким доводом в пользу моего плана: – Мы будем с ней ходить в лезгинский театр!
Я умоляюще смотрел на Валтасара:
- Ладно? Ла-а-адно?..